10. Конец философии от мира сего?

10. Конец философии от мира сего?

В предисловии содержалось предупреждение о, возможно, не самом приятном финале нашего пути. Может показаться, что название этой главы лишь подтверждает эти опасения. Но я хотел бы напомнить читателю, что слово "конец" можно понимать двояко: как завершение чего-либо или достижение цели. Начиная разговор о полезности и перспективах предмета, чье название было так удачно мне подсказано в тот момент, когда я дописал книгу, но не знал, как ее назвать, мы не должны ни на минуту забывать об этой двойственности.

С какой стороны подступиться к непростому заданию? Я думаю, что разумнее всего вернуться в начало и напомнить себе и читателю об истинном предмете экономики. Разумеется, речь идет не о простом обсуждении цифр, прогнозов и официальных заявлений властей, которыми полнятся ежедневные газеты. Кроме того, экономика — это и не только знакомые любому студенту кривые спроса и предложения. По своей глубинной сути экономическая наука является системой знаний, чья цель — пролить свет на принципы работы, а следовательно, на проблемы и будущее сложного социального механизма, который мы называем экономикой.

До сих пор едва ли не главной отличительной чертой подобных попыток объяснения было их удивительное разнообразие. Идущего на поводу у меркантилистов монарха и маршалловского клерка, общество совершенной свободы Адама Смита и охваченное промышленным саботажем общество Веблена едва ли можно представить в виде звеньев одной цепи. Тем не менее в заключительной главе я постараюсь посмотреть на кажущуюся неразбериху под иным углом зрения и, вместо того чтобы подмечать поверхностные различия, сосредоточусь на выявлении общей структуры.

Нам не помешает вспомнить о проблемах, обсуждавшихся во второй главе. Мы говорили, что человечеству удалось выжить на протяжении первых 99% времени своего пребывания на земле благодаря традициям, заложенным в практику охоты и собирательства, но назвать этот набор правил и табу "экономикой" можно едва ли. Это же касается и куда более сложных и изобретательных систем, появившихся в третьем-четвертом тысячелетии до нашей эры, обществ, которые строили города, ирригационные системы и великие пирамиды. Как мы видели, отныне повседневная жизнь человека управлялась не только прошедшими испытание временем традициями, но и доселе неизвестной силой планирования.

Возможно, в истории не было более драматичной эпохи, но необходимо ли привлекать "экономические" идеи для объяснения или понимания переворота, совершенного возникновением плана? Не думаю. К примеру, одним из центральных элементов аппарата экономики всегда были цены и их изменения, но у вытесываемых во времена фараонов глыб не было никакой цены, да и на сами пирамиды вряд ли можно наклеить ценник. Действительно, плановая организация жизни привела ко многим поразительным изменениям. Но она не породила абсолютно новые формы организации производства и распределения, для анализа которых нам могла бы потребоваться экономическая наука.

Что же предшествовало появлению этого способа восприятия жизни и функционирования общества? В той же самой главе мы говорили о том, как средневековые традиции и феодальное планирование уступили место новому общественному порядку, и разъяснить его суть с использованием имевшихся методов было трудно. Спустя определенное время порядок этот нарекут капитализмом, способ организации нашей материальной деятельности — экономикой, а новое объяснение — экономической наукой.

Я не буду слишком подробно описывать принесенные капитализмом перемены. Во-первых, организация производства и распределения необходимых обществу материальных благ теперь положительно зависела от желания людей разбогатеть. Читатель может отметить про себя, что никогда еще стремление к обогащению не считалось достойным и уж тем более не встречало всеобщего одобрения. В случае с королями — да, конечно, с мореплавателями — может быть, но с представителями низших слоев общества — ни в коем случае.

Во-вторых, капитализм предоставил рынку возможность повелевать направлением производства и распределения с использованием как кнута, так и пряника. Подобная практика отсутствовала не только во времена охотников и собирателей, но и в тех случаях, когда направление жизни общества определялось наверху. Появление необходимых для жизни товаров в результате конкурентного процесса купли и продажи не имеет аналогов в других устройствах общества.

В-третьих, капиталистическое общество впервые добровольно подчинилось двум источникам власти, частному и общественному, причем могущество каждого имело свои границы. Власть общества, то есть государство, обладает силой принуждения и принимает законы, но не берет на себя повседневные хлопоты, связанные с производством и распределением товаров. Хлопоты эти являются прерогативой жаждущих прибыли индивидов, которые производят то, что желают, нанимают тех, кто согласен получать соответствующее вознаграждение при данных условиях работы, и обходятся без всех остальных, но не могут командовать рабочей силой так же, как строители пирамид, или физически наказывать нерадивых работников, чем нередко занимался феодал.

Именно эти три исторических новшества и лежат в основе мировидения каждого из великих экономистов. Описания и предписания изменяются по мере того, как все более подвижная экономика избавляется от ярма традиции и лишает планирование права повелевать собственной деятельностью, но, как бы ни отличался Смит от Кейнса, а Кейнс от Шумпетера, определяющим элементом взгляда на жизнь каждого мыслителя является конкретная общественно-экономическая формация. Философия от мира сего была рождена капитализмом и не сможет существовать вне этой системы.

Какое отношение все это имеет к двум смысловым оттенкам названия данной главы, а именно вероятного конца науки и достижения экономикой как таковой своей цели? Чтобы разобраться с первой возможностью, необходимо обратить внимание на важнейшее изменение в манере экономистов излагать собственные мысли. Впервые оно проявилось в том, что все чаще процесс покупки и продажи изображался в абстрактных терминах; возможно, все началось с Эджуорта, его рассуждений об удовольствии, боли и Арифметике Счастья, а также с Тюнена и его "честного вознаграждения" — героев седьмой главы. Ко времени выхода на арену Маршалла со страниц многих книг на нас смотрели симпатичные графики; для описания своих находок Кейнс широко использовал алгебру.

Удивительным образом все возрастающая роль математики не является главной отличительной чертой современного нам этапа развития экономики. В условиях новейших технологий данные в числовой форме занимают особое место. Индустриальная экономика производит на свет и нуждается в объеме количественных данных, который нельзя было вообразить до прихода высокоскоростного производства и мгновенных способов связи. Сегодня экономики отдельных стран зависят друг от друга сильнее, чем работники на булавочной фабрике Адама Смита, а с этой зависимостью растут в доселе невиданных масштабах как существующие объемы, так и спрос на новую информацию. Именно поэтому современная экономическая наука, не в состоянии обойтись без статистики и математики. Без них мы вряд ли могли бы свести выпуск миллионов отдельных фирм к одному числу — Валовому Внутреннему Продукту, или подсчитать другой интересный для нас показатель — Уровень Цен, иными словами — среднюю цену мириад представленных в экономике товаров и услуг. Это вовсе не означает, что математические модели помогают принимать наилучшие решения в свете обрушивающихся на наши головы потоков информации: если эконометрика — не так давно вошедшее в моду сочетание статистики и экономической теории — чем и знаменита, то уж по крайней мере не точностью своих прогнозов. В любом случае у нас нет другого выбора, кроме как использовать математику в различных ее проявлениях для упрощения анализа, ради проведения которого, в общем, и существует экономическая наука.

В последнее время о ней много говорят, но математизация не является тем важным изменением, которому посвящена данная глава. Математика наполняет экономику, формализует ее выводы и закрепляется в качестве ее излюбленного способа выражения мыслей, но вряд ли две дисциплины можно спутать между собой. На мой взгляд, куда более глубоким и важным изменением следует считать признание принципиально иной концепции как центральной для всей экономической науки и, следовательно, уход со сцены концепции старой. В новом видении экономика является Наукой, а ее казавшаяся неразрывной связь с Капитализмом остается в прошлом.

Позвольте мне подкрепить это замечание с помощью отрывков из двух недавно изданных учебников: "Принципов экономики" Н. Грегори Мэнкью[284] и "Экономики" Джозефа Стиглица[285]. Оба автора пользуются заслуженным уважением коллег по профессии, а их книги — это не только богатейшие источники полезной информации, но и образцы ясности и доступности. Давайте рассмотрим их с точки зрения моего предположения. Вот цитата из вступления в книгу Мэнкью:

Экономисты стараются относиться к своему предмету с присущей другим ученым объективностью. Они подходят к изучению экономики так же, как физик — к изучению материи у а биолог — к исследованию жизни вокруг него: выстраивают теории, собирают данные, а затем анализируют эти данные в попытке подтвердить справедливость собственных теорий.

Мы обязательно поговорим о стремлении к наукообразию, но вначале разберемся с тем, действительно ли экономике отныне совершенно не обязательно быть неразрывно связанной с капитализмом. За ответом обратимся к двухтомному труду Стиглица. Его ответ крайне прост: слово "капитализм" не возникает ни на одной из 997 страниц. В двухтомном введении в экономическую науку Капитализму просто-напросто не находится места.

Выборочное цитирование зачастую вызывает подозрения в необъективности, причем заслуженно. Что ж, я мог бы направить скептически настроенного читателя в ближайшую библиотеку за выпусками "Америкен экономик ревью", главного журнала Американской экономической ассоциации, или "Экономик джорнал", его британского аналога. Думаю, сравни скептик выпуски до 1950-х годов и последних десяти лет, он обнаружил бы, что в последнее время заметно возросло число отсылок к "научному методу", а слово "капитализм" возникает все реже и реже. Спорить о деталях можно бесконечно, тем не менее я рискну выдвинуть несколько объяснений случившихся перемен.

Поговорим о науке. Существует по меньшей мере несколько причин того, почему сама концепция науки постепенно стала неотъемлемой частью багажа экономиста. Первая и довольно убедительная причина такова: изучающие экономику, точно так же, как и те, кто исследует природу, прежде всего озираются в поисках закономерностей в поведении, которые привели бы к открытию "законов" — по всей видимости, венцу любой научной деятельности. В отсутствие законов притяжения мы едва ли могли бы объяснить (или предсказать) орбиты планет или траектории движения самолетов. Возникает естественный вопрос: нельзя ли отыскать своего рода законы экономического поведения?

Я специально говорю"своего рода законы", поскольку поведение отдельных людей, безусловно, гораздо сложнее и менее предсказуемо, чем прихоти двигающихся в пространстве объектов. Стоит одежде подорожать — и, по всей вероятности, объем покупок сократится, но этого не произойдет, если наше внимание привлечет красочная реклама. При этом мало кто будет отрицать существование общей зависимости между ценами на продукты и спросом со стороны покупателей: когда цены меняются, меняется и величина спроса, причем, как правило, в обратном направлении.

Более того, подобное взаимоотношение между побуждением и результатом можно обнаружить и в случае с нашим доходом и расходами на товары потребления или в изменении ставки процента и инвестиционных расходов бизнеса. Получается, экономическое поведение отмечено закономерностью, немыслимой для иных сфер общественной жизни вроде политики. Не менее удивительно, что, в зависимости от того, выступаем мы в качестве продавцов или покупателей, одни и те же изменения ведут, как правило, к диаметрально противоположным последствиям. Именно это отличает экономические взаимодействия от любых других. Двоякое воздействие изменений в цене на поведение участников рынка делает его успешным способом организации общества, уникальным механизмом, в рамках которого экономическое поведение можно рассматривать как естественный и сбалансированный процесс.

Поэтому вряд ли стоит удивляться, что люди довольно рано предположили, что рыночная система имеет отношение к естественным процессам, изучаемым наукой. Почему такое сравнение было крайне привлекательным, и объяснять не надо. Стань экономика настоящей наукой, наша способность предсказывать ход событий, а также влиять на него заметно возросла бы. Конечно, экономическая наука помогла бы нам овладеть собственным будущим не в большей степени, чем физика позволяет контролировать силу притяжения, но, без всяких сомнений, мы бы лучше представляли себе последствия изменений в работе экономической системы, а значит, могли бы выбирать более разумные варианты. Почему, в таком случае, все более отчетливое стремление видеть экономику как науку не вызывает нашего одобрения?

На то есть две причины. На одну из них обратил внимание еще Маршалл. Высоко ценивший научность некоторых аспектов экономики, он все же предупреждал, что "экономику нельзя сравнивать с точными науками вроде физики, поскольку она имеет дело с тонким и постоянно изменяющимся предметом — человеческой природой"[286]. Мы с уверенностью говорим о существовании химических и физических законов, объясняющих поведение электронов и мезонов, но не должны забывать об ощутимой разнице между "поведением" этих природных элементов и живых людей, являющихся предметом изучения наук общественных. Когда при объяснении феномена света ученые ссылаются на поведение электронов, никто не предполагает, что каждый электрон "принимает решение" о том, двигаться ему или нет. Напротив, говоря о феномене изменения цен, экономисты анализируют также поведение продавцов и покупателей и не могут не признавать, что случившееся — следствие того, что все отдельные участники рынка решили поступить так, а не иначе. Одним словом, если не брать в расчет исключительно физические рефлексы, поведение нельзя рассматривать в отрыве от концепции "собственного желания" и связанной с ним совершенно непредсказуемой склонности изменять решения на ходу. Что же до элементов физической природы, то они "ведут себя" определенным образом по многим причинам, но нам доподлинно известно одно: поведение этих частиц не обусловлено их собственным "решением".

Следовательно, неаккуратное употребление слова "поведение" может привести к смешению двух принципиально разных вещей — базового элемента нашего сознательного существования и того, что не имеет к сознательному существованию никакого отношения. Если бы экономика была наукой, то нам отводилась бы роль простых роботов, способных выбрать реакцию на увеличение цен не в большей степени, чем частица железа — на появление неподалеку магнита.

Второе возражение, пусть оно и кажется совсем иным, на деле является обратной стороной той же монеты. А дело все в том, что общественная жизнь человечества по своей природе очень зависит от политики. Иначе говоря, переходя от охоты и собирательства к жизни по плану, каждое общество создает разного рода категории в соответствии с наличием привилегий: возникают аристократия и рабы, классы и касты, права собственников и бесправие неимущих. Из чего с очевидностью следует, что капитализм — не исключение из общего правила. Что решает судьбу такого важнейшего экономического процесса, как распределение богатства и доходов — противоречия в обществе или сила притяжения? Налоги, права наследования, существование потогонных производств — неужели все это проявления неопровержимых законов природы? Или это все же крайне изменчивые порождения социально-политической среды, в которой мы обитаем?

Этот вопрос тесно связан с утверждением Мэнкью о том, что экономисты "стараются относиться к своему предмету с присущей другим ученым объективностью". Но что такое быть "объективным" по отношению к полученному в наследство богатству или жестокой нищете? Значит ли это, что такие ситуации лишь отражают фундаментальные свойства общества и поэтому должны быть приняты к сведению так же, как ученый принимает как данность видимые в телескоп или микроскоп вещи? А может быть, обладая точной информацией о своих собственных предпочтениях относительно функционирования общества, мы могли бы отстраниться настолько, чтобы занять нейтральную позицию? В таком случае допустимо ли называть открытия "научными", несмотря на то что объекты нашего изучения порождены не природой, а обществом?

Конечно, этого делать нельзя. Разумеется, научные методы находят свое применение в экономике, особенно если речь идет о проблеме наиболее добросовестного способа сбора и анализа необходимых для экономических исследований данных. Но, когда дело доходит до практических рекомендаций, было бы странно представлять наши советы как нечто предопределенное структурой общества — оно, в отличие от природы, не повинуется железным законам. Более того, если мы признаем наличие власти и повиновения во всех стратифицированных обществах, то автоматически лишим свои объяснения той объективности, что присуща исследованиям природы. В лучшем случае мы предложим анализ идущих в обществе процессов в терминах, которые обычно используются при описании природы. Если подобная псевдонаучность и правда возобладает в экономике, то необходимо признать: в этом случае эпоха философии от мира сего подойдет к концу.

Самое время вернуться к истолкованию слова "конец" как назначения, финальной цели любой дисциплины. Если экономика — это не наука об обществе, то что же в итоге она может этому обществу дать?

Мой ответ таков: цель экономики — помочь нам лучше понять окружающую нас реальность капитализма. Наиболее вероятно, что именно в этой среде пройдет наше общее обозримое будущее. Многие годы я отстаивал преимущества демократического социализма, и мне непросто дается подобное заявление. Тем не менее, учитывая опыт построения социализма в двадцатом столетии, трудно ожидать его перерождения в более привлекательную форму в следующем веке. Похоже, что ближайшие десятилетия станут довольно тяжелым периодом в истории человечества, а значит, даже возможность построения социализма в менее развитых странах (где его наступление наиболее вероятно) несет в себе потенциал для политической мании величия, чиновничьей инертности и идеологической нетерпимости.

Без сомнения, и капиталистические общества будут страдать от разнообразных конфликтов и жить в напряжении. Угрозы экологического толка, и прежде всего глобальное потепление, обязывают нас не только сопротивляться климатическим изменениям в беднейших странах планеты, но и выполнить куда более сложное задание: сократить выбросы в атмосферу веществ, которые эти опасности создают, и тут речь идет о развитых странах. Добавьте к этому, с одной стороны, тревожное распространение ядерного оружия, а с другой — этническую, расовую и религиозную ненависть — и станет ясно, что и капиталистическая система защищена далеко не от всего. Наконец, набирает обороты глобализация; рождаясь внутри отдельных экономик, она выходит на наднациональный уровень и грозит независимости самых обеспеченных из них. Одним словом, богатому капиталистическому миру следует смотреть в ближайшее будущее с той же опаской — но, пожалуй, с меньшим отчаянием, — что и бедным докапиталистическим и досоциалистическим странам.

————

Если все это так, то зачем нужны те картины мира и сопровождающий их анализ, которые предлагают нам экономисты? Очевидно, экономика не способна предложить ничего по части политического лидерства, дипломатических интриг и поднятия духа населения — а именно эти факторы будут играть важнейшую роль в отведении угрозы крушения от общества капитализма. Несмотря на это, философия от мира сего обладает уникальной способностью: делясь своим видением мира, она в состоянии помочь некоторым капиталистическим странам пройти через ближайшие десятилетия с наименьшими потерями.

Я хочу обратить ваше внимание на слово "некоторые". Еще раз коротко напомню отличительные черты капитализма: погоня за капиталом, накладывающее ограничения главенство рынка, а также распределение власти между двумя взаимосвязанными, но независимыми секторами, частным и государственным, которое может быть очень полезно, но может и принести вред. К этому списку, впрочем, стоит добавить способность к адаптации и введению инноваций, которая создает целый спектр возможностей для капитализма — в зависимости от интенсивности накопления капитала, степени свободы, отпущенной рынку для осуществления своей деятельности, а также от места проведения границы между частным и общественным. Поэтому, несмотря на их внешнюю схожесть, мы имеем дело с целым набором капиталистических обществ. Чтобы убедиться в справедливости этого утверждения, достаточно посмотреть на грандиозный разрыв между успешными в социальном плане (в большей степени, чем в экономическом) Скандинавскими странами и образцовым с экономической точки зрения, но катастрофическим, с точки зрения обычного человека, капитализмом американским. Так, выплаты руководителям крупнейших американских корпораций вдвое превышают аналогичные суммы во Франции и Германии, тогда как показатель социальной мобильности бедных в Америке едва ли не вдвое ниже французского и немецкого и едва ли не втрое ниже шведского[287]. Первая часть сравнения указывает на культуру, выстроенную вокруг алчности, вторая — на степень безразличия общества к своим проблемам. Подобная комбинация свидетельствует о недостатке гибкости, необходимой любой стране, которая хотела бы максимально обезопасить себя от неожиданностей в следующие десятилетия, а уж тем более той, что пытается показывать пример всем остальным.

Заново рожденная философия от мира сего способна обнаружить свою полезность именно для этих социальных аспектов капитализма. Экономический анализ сам по себе не может служить факелом, освещающим наш путь, но экономический взгляд на вещи вполне способен рассказать о путях повышения целеустремленности,увеличения гибкости и развития социальной ответственности, так необходимых любой капиталистической структуре. Одним словом, в условиях грядущих трудностей истинной целью философии от мира сего становится осознание такой необходимости, а затем и поиск возможных вариантов капитализма, успешного как в экономическом, так и в социальном измерении.

Несомненно, мне возразят, что реализация настолько всеохватной программы потребует появления новых, необычно сильных политиков. Мне также скажут, что необходимые для формирования интересующей нас картины мира знания на самом деле принадлежат другим областям — от психологии и социологии до политологии.

Да, конечно, все это так. Экономика не спасет страну в отсутствие серьезных лидеров, но и лидеры ничего не сделают в одиночку, без помощи экономистов, вне зависимости от того, насколько четко очерчены рамки их предмета. Ясно, что новой экономике придется позаимствовать многое в других сферах исследования общества. Если мы желаем, чтобы философия от мира сего в XXI веке держала планку, поставленную ею же в XIX и XX веках, она должна стать более глубокой и расширить круг собственных интересов, особенно по сравнению с ее сегодняшним, откровенно печальным состоянием. Не забывая о том, что слово "конец" в названии этой главы имеет два значения, я посвящаю свою книгу этому исполненному надежды образу завтрашней философии от мира сего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.