§ 3. Период догоняющего развития России до начала современного экономического роста

§ 3. Период догоняющего развития России до начала современного экономического роста

При всей близости российских традиций и установлений, сложившихся после освобождения от монгольского ига, к традиционно восточным на социально-экономическом развитии страны сказывалось влияние общего с Европой социально-культурного наследства: традиций и установлений индоариев, христианства, географической близости к западноевропейскому миру, невозможности на многие века изолироваться от его влияния.

Растущая экономическая и военная мощь ведущих западноевропейских государств, в том числе ближайших соседей – Польши, Швеции, со всей очевидностью угрожала суверенитету России. В то же время страны-лидеры служили источником технологических заимствований в области вооружений, военной организации, кораблестроения, производственных технологий. Реакция российского государства на эти вызовы и возможности вытекает из самой логики предшествующего развития. Российская политическая элита хотела заимствовать не европейские институты, на которых базируются достижения Западной Европы, а военные и производственные технологии[688], опираясь при этом на финансовые ресурсы государства, не ограниченные ни традициями, ни представительными органами[689].

Это придавало развитию России неустойчивый характер. Институты, которые должны обеспечивать создание и распространение эффективных инноваций, не действовали. Отечественное предпринимательство слабо и малоинициативно, за всплеском государственной активности следует период застоя. Городская культура Руси, бывшая в XI–XIII вв. органической, хотя и периферийной частью европейской городской культуры, не выдержала монгольского ига и в первую очередь порожденного им резкого усиления государства. Характерной чертой российского общества постмонгольского периода был низкий даже по стандартам традиционного аграрного общества уровень урбанизации. Историческая статистика, доступная нам, несовершенна. Поэтому оценки доли городского населения в России в XVII–XVIII вв. колеблются в пределах от 4 до 10 %. Но очевидно, что она ниже, чем в странах Северо-Западной Европы того же периода. К тому же с последней четверти XV в. в России уже не было свободных городов, пользующихся широкой автономией, – важнейшего института, создавшего предпосылки экономического и культурного подъема Западной Европы. Города в России, как и в подавляющем большинстве аграрных обществ, – это в первую очередь административные и военные центры[690].

Россия никогда полностью не уходит от общего европейского наследия, европейского влияния. Она слишком близка к Европе, не может полностью устраниться от тектонических процессов, связанных с начинающимся подъемом Европы, формированием специфических европейских институтов. Но в XV–XVII вв. дистанция между социальными институтами Западной Европы и России, по-видимому, достигает максимума. Разрыв настолько велик, что очевиден для современников и в России, и за ее пределами[691].

Отсталость России от Европы российской политической элитой осознавалась давно. При первом Романове – Михаиле Федоровиче – была начата реформа армии, направленная на использование европейского опыта. Появились полки “иноземного строя”. Но и к концу XVII в. решение задачи имитации европейских институтов далеко не продвинулось. Регулярной армии не было: плохо обученные солдатские полки с иноземными офицерами-наемниками, стрельцы и дворянская конница. Флота не было. Школ мало. Учат только грамоте. Университетов нет. Ученых нет. Врачей нет. Одна аптека (царская) на всю страну. Газет нет. Одна типография, печатающая в основном церковные книги[692].

Были исторические моменты, например в начале XVIII в., когда российское государство ценой огромных усилий с помощью технологических заимствований сокращало разрыв, но потом он вновь увеличивался. Догоняющий характер развития России по отношению к Западной Европе был хорошо понятен современникам. По мнению Кэтрин Вильмот (она была ирландской знакомой Е. Дашковой), российское общество конца XVIII в. напоминало западноевропейское общество XIV–XV вв.[693]. Есть и иные оценки уровней развития России и Западной Европы в конце XVIII в. Б. Миронов приводит немало свидетельств современников о близости уровней жизни в России и Западной Европе в этот период[694]. Но с началом современного экономического роста в XIX в. разрыв по уровню душевого ВВП между Западной Европой и Россией становится очевидным и бесспорным.

Действительно, на рубеже XVIII и XIX вв. в Западной Европе стали многократно увеличиваться среднегодовые темпы роста экономики, резко выросли финансовые ресурсы, находившиеся в распоряжении европейских государств. Порожденные современным экономическим ростом технологии открывали новые возможности в военном деле, производя в нем настоящую революцию.

Реакция царского режима на эти беспрецедентные перемены у границ империи определялась двумя факторами. Начало современного экономического роста в Европе совпало по времени с завершением наполеоновских войн, когда Россия убедительно продемонстрировала миру свое военное могущество. События конца XVIII – начала XIX в., от Великой французской революции до восстания декабристов, показали, насколько опасны для сложившегося режима потрясения, связанные с началом социально-экономической трансформации[695]. Отсюда вывод, задавший тон политике царствования Николая I: перемены не нужны, они таят угрозу режиму; главное – сохранить традиции и устои. Поражение в Крымской войне подвело очевидную для российской политической элиты черту под этой политической доктриной. Надежды продолжить ту же линию в условиях быстро изменяющегося мира по соседству с уходящей вперед Европой оказались напрасными[696].

В России – крестьянской стране современный экономический рост, связанный с драматическими изменениями в занятости, с масштабным перетоком рабочей силы из деревни в город, настоятельно требует решить вопрос об освобождении крестьян. Здесь, как и во многих других странах, решение земельного вопроса и освобождение крестьян без революционных потрясений предполагают компромисс между интересами государства, землевладельцев и крестьянства. Если говорить о создании предпосылок для устойчивого экономического роста, российский компромисс оказался не слишком удачным.

С самого начала работы над проектом земельной реформы ее авторы сочли необходимым исключить внесение крестьянами выкупа за свое освобождение. Объектом выкупа должны были стать лишь переходящие от помещика к крестьянам земельные наделы. Однако дворянство сумело навязать свой вариант реформы. По сути выкупалась не только земля, но и личная свобода земледельца: во многих губерниях, особенно в нечерноземной России, размеры крестьянских обязательств существенно превышали рыночную цену земли[697]. При этом крестьяне не имели права отказаться от выкупа земли. Государство гарантировало платежи помещикам, а на крестьянство взваливало многолетние выкупные обязательства перед казной. Земля переходила не к крестьянам, а к крестьянской общине, которая сохраняла прежний податной характер, несла обязательства перед государством по налоговым и выкупным платежам на основе круговой поруки. Сохранение коллективных обязательств, которые распространялись на членов общины, делало освобождение крестьян незавершенным. Крестьянин не имел права свободно, без согласования с общиной, уехать в город, поступить на фабрику – его всегда можно было оттуда отозвать[698]. Наконец, лишь в 1903 году правительство отказывается от круговой поруки как способа взимания налогов. После реформы 1861 года в России не сформировалось ни крупного современного товарного сельского хозяйства, которое работало бы на рынок, активно использовало наемную рабочую силу и стимулировало перераспределение трудовых ресурсов в промышленность, например, по английскому образцу, ни частного крестьянского хозяйства со свойственным ему социально-экономическим и политическим консерватизмом по французской модели. Крестьяне были обременены крупными финансовыми обязательствами, привязаны к податной общине и не удовлетворены тем, как решен земельный вопрос. Они по-прежнему не признавали помещичьих прав на землю. К 1896 году 89 млн гектаров земли, принадлежавшей дворянству, перешло в руки крестьян. К этому времени крестьянство владело более чем 80 % земли и арендовало часть остальных земель[699]. Но ненависть основной массы крестьянского населения к привилегированному сословию оставалась заряженной миной для грядущего социального взрыва.

Современные исследования, базирующиеся на богатом архивном материале, по меньшей мере ставят под вопрос тезис о существовании в России конца XIX – начала XX в. аграрного кризиса, стагнации доходов крестьян[700]. Работы, выполненные во второй половине XX в., также показали, что представления об упадке дворянского хозяйства после реформ, о неспособности дворян адаптировать его к рыночным условиям неточно отражали реальность. Однако это еще один случай в истории, когда важно не только то, что происходило на деле, но и то, как это воспринимается обществом. А для современников утверждения об аграрном кризисе и упадке дворянского хозяйства представлялись очевидными[701]. В конце XIX в. наблюдатели соглашались с тем, что экономическое состояние русского крестьянства стало хуже после освобождения. Для информированных исследователей, писавших в этот период, снижение уровня жизни крестьянства не требовало доказательств[702].