Глава XV. Отдельные формы социализма
Глава XV. Отдельные формы социализма
1. Природа социализма
Суть социализма в следующем: все средства производства находятся в исключительном распоряжении организованного общества. Это, и только это, является социализмом. Все остальные определения вводят в заблуждение.
Можно верить в то, что социализм реализуем лишь при вполне определенных политических и культурных условиях. Однако такое убеждение — не основание, чтобы именовать социализмом лишь одну конкретную его форму и отрицать применимость этого термина ко всем остальным мыслимым способам осуществления социалистического идеала. Социалисты марксистского толка всегда очень ревностно настаивали на том, что их социализм есть единственно истинный, а все остальные социалистические идеалы и методы их достижения не имеют ничего общего с подлинным социализмом. В политическом плане это было исключительно умно. Если марксисты готовы были бы признать родство своего идеала с идеалами других партий, их политическая агитация сильно затруднилась бы. Им никогда не удалось бы созвать под свои знамена миллионы неудовлетворенных жизнью немцев, если бы им пришлось открыто признать, что их цели в основном не отличаются от целей правящих классов прусского государства. Если бы накануне октября 1917 г. марксиста спросили, чем его социализм отличается от социализма других течений, в первую очередь консервативных, он бы ответил, что в марксизме неразделимо присутствуют демократия и социализм и, более того, что марксизм есть безгосударственный социализм, поскольку намеревается устранить государство.
Мы уже знаем, чего стоят эти аргументы, и фактически после победы большевиков они быстро исчезли из списка марксистских общих мест. Во всяком случае нынешние представления марксистов о демократии и безгосударственности весьма отличны от их прежних представлений.
Но марксисты могли ответить на вопрос и иначе. Они могли сказать, что их социализм — революционный в отличие от реакционного и консервативного социализма других. Такой ответ лучше помогает понять отличие марксистской социал-демократии от других социалистических течений. Для марксиста революция означает не просто насильственное изменение существующего строя жизни, но в соответствии с марксистским хилиазмом некий шаг человечества к выполнению его предназначения [203*]. [191] Для него неизбежная социальная революция, которая приведет мир к социализму, есть последний шаг к вечному спасению. Революционеров история предназначила для реализации своих планов. Революционный дух суть священный огонь, который нисходит на них и позволяет выполнить эту великую задачу. В этом смысле определение партии как «революционной» является знаком благородного отличия для марксистского социалиста. В этом же смысле он рассматривает все иные партии как однородную, однообразную реакционную массу, поскольку они противостоят его методам достижения конечной цели.
Очевидно, что все это никак не связано с социологическим представлением о социалистическом обществе. Замечательно, конечно, когда некая группа лиц объявляет себя единственными носителями знания пути к спасению, но когда их путь к спасению оказывается таким же, как у многих других верующих, претензии на исключительную избранность становится недостаточно, чтобы провести различие между ними и другими такими же.
2. Государственный социализм
Для понимания концепции государственного социализма недостаточно этимологического раскрытия термина. [192] В истории слова отразился лишь тот факт, что господствующие круги Пруссии и других германских государств исповедовали социализм именно в форме государственного социализма. Поскольку они отождествляли себя со своим государством, с формой этого государства, с идеей государства вообще, естественно назвать избранную ими форму социализма государственным социализмом. Чем более Марксово учение о классовой природе государства и его отмирании затемняло основную концепцию государства, тем естественней казалось использование термина.
Марксистский социализм был жизненно заинтересован в проведении различия между огосударствлением и обобществлением средств производства. [193] Лозунги социал-демократической партии никогда не стали бы популярными, если бы они выдвигали огосударствление средств производства в качестве конечной цели социализма. Ведь государство, хорошо знакомое тем народам, среди которых марксизм получил наибольшее распространение, было не таким, чтобы с оптимизмом смотреть на его возможное вмешательство в экономику. Немецкие, австрийские и русские последователи марксизма жили в открытой вражде с власть имущими, представлявшими государство. К тому же у них была возможность оценить результаты национализации и муниципализации. При всем желании они не могли не видеть крупных недостатков национализированных и муниципализированных предприятий. Было просто немыслимо возбудить энтузиазм программой огосударствления. Оппозиционная партия была обязана нападать на ненавистное авторитарное государство. Лишь таким способом она могла бы привлечь симпатии недовольных. Из этой потребности политической агитации и возникла марксистская доктрина отмирания государства. Либералы настаивали на ограничении власти государства и передаче власти народным представителям; они требовали свободного государства. Маркс и Энгельс, пытаясь переиграть либерализм, приняли без критики анархистскую доктрину уничтожения всех видов государственной власти, вовсе игнорируя то, что социализм должен означать не уничтожение, а неограниченное расширение власти государства.
Схоластическое различение огосударствления и обобществления, тесно связанное с учением об отмирании государства при социализме, столь же абсурдно и безосновательно, как и это учение. Сами марксисты сознают слабость своей аргументации и посему обычно избегают ее обсуждения, ограничиваясь заявлениями об обобществлении средств производства, без попытки подробнее описать это понятие, чтобы создать впечатление, что обобществление чем-то отличается от огосударствления, с которым все знакомы. Когда не удается избежать от обсуждения этого щекотливого вопроса, им приходится признавать, что передача предприятий государству будет «шагом на пути к тому, чтобы само общество взяло в свое владение все производительные силы» [204*], или «естественным исходным пунктом того развития, которое ведет к социалистической ассоциации» [205*].
Энгельс находит выход в том, чтобы опротестовать отождествление «всякой» формы огосударствления, национализации с социализмом. Он не стал бы характеризовать как «движение к социализму» акты национализации, проводимые из финансовых потребностей казны, которые предпринимаются «главным образом для того, чтобы иметь новый независимый от парламента источник дохода». Но независимо от целей, само по себе огосударствление означает не что иное, как, выражаясь марксистским языком, уничтожение присвоения прибавочной стоимости капиталистами еще в одной отрасли производства. Это справедливо для актов огосударствления, осуществляемого ради политических или военно-политических целей, которые Энгельс также не согласен считать социалистическими. Он выдвигает в качестве критериев социалистичности национализации то, что данные средства производства и обращения действительно должны перерасти возможности управления в акционерных компаниях, так что национализация становится экономически неизбежной. Эта неизбежность в первую очередь возникает «для крупных средств сообщения: почты, телеграфа, железных дорог» [206*]. Но при этом крупнейшие железнодорожные сети мира, находящиеся в Северной Америке, так же как и самые важные телеграфные линии — глубоководные кабели, так и не были национализированы, тогда как огосударствлению подверглись небольшие и не имеющие важного значения железные дороги в этатистски ориентированных странах. Национализация почтовой службы была произведена в первую очередь по политическим причинам, а железных дорог — по соображениям военным. Можно ли сказать, что эти акты национализации были «экономически неизбежными»? И что вообще означает «экономическая неизбежность»?
Каутский также довольствуется отрицанием того, что «всякий переход в ведение государства какой-либо хозяйственной функции или какого-либо хозяйственного предприятия является шагом к социалистической ассоциации и что последняя может возникнуть из общей передачи государству всего хозяйственного механизма, без всякой перемены в самой сущности государства» [207*]. Но никто никогда не оспаривал, что сущность государства сильно изменится в случае преобразования его в социалистическое общество путем огосударствления всего производства. Потому-то Каутский в силах сказать лишь то, что «до тех пор, пока имущие классы в то же время будут и господствующими», полная национализация невозможна. Осуществление ее станет возможным только тогда, «когда трудящиеся классы станут господствующими в государстве». Лишь когда пролетариат захватит политическую власть, он «преобразует» государство в обширную хозяйственную ассоциацию, полностью удовлетворяющую все существенные потребности своими собственными силами» [208*]. Главный и единственный требующий ответа вопрос — станет ли полная национализация, проведенная несоциалистической партией, обоснованием социализма — Каутский оставляет без ответа.
Конечно, есть существеннейшее и чрезвычайно важное различие между национализацией или муниципализацией индивидуальных предприятий в обществе, основанном преимущественно на частной собственности на средства производства, и полным обобществлением, после которого никакая частная собственность индивидуума на средства производства невозможна. До тех пор, пока лишь отдельные предприятия принадлежат государству, цены на средства производства будут определяться рынком, а благодаря этому и государственные предприятия смогут осуществлять экономические расчеты. Другой вопрос — в какой степени управление предприятием будет учитывать результаты этих расчетов; но сам тот факт, что до известной степени результаты деятельности поддаются количественной оценке, дает в руки правлению таких предприятий критерии, которые не будут доступны администрации в чисто социалистическом обществе. С полным основанием можно назвать методы управления государственными предприятиями плохим бизнесом, но все-таки это еще бизнес. В социалистическом обществе, как мы уже видели, экономика в строгом смысле слова просто невозможна [209*].
Национализация всех средств производства ведет к полному социализму. Национализация части средств производства есть шаг в направлении к полному социализму. Удовольствуемся ли мы первым шагом или захотим двигаться дальше, не меняет фундаментального значения этого шага. Точно так же, если мы намерены передать все предприятия во владение организованного общества, нам не остается ничего иного, кроме как национализировать каждое отдельное предприятие -- все одновременно или одно за другим.
До какой степени марксисты запутали все, связанное с обобществлением, иллюстрирует опыт Германии и Австрии после того, как в ноябре 1918 г. социал-демократы пришли там к власти. [194] За одну ночь стал популярным новый, прежде неслыханный лозунг: «Социализация». Лозунг представлял собой просто парафраз немецкого слова «обобществление» (Vergesellschaftung), замену его привлекательно звучащим иностранным Sozialisierung. Никому и в голову не могло прийти, что социализация означает не что иное, как муниципализацию, или огосударствление, любого, кто заявил бы об этом, признали бы полным невеждой, не понимающим, что между этими понятиями зияет пропасть. Комиссии по социализации, созданные вскоре после прихода к власти социал-демократов, стремились изобрести для социализации такую форму, чтобы по крайней мере чисто внешне можно было этот процесс отличить от национализации и муниципализации, проводимых прежним режимом.
Первый отчет германской комиссии был посвящен социализации угольной промышленности, и в нем была отвергнута идея проведения социализации через национализацию шахт и угольной торговли, причем резко подчеркивались недостатки национализированных угольных предприятий. Но при всем том ни слова не было сказано, чем же на самом деле социализация может отличаться от национализации. В отчете было выражено убеждение, что «изолированное огосударствление угольной промышленности не может рассматриваться как социализация, пока капиталистические предприятия продолжают работать в других отраслях: просто-напросто один наниматель сменит другого». При этом оставался открытым вопрос о том, может ли намечавшаяся изолированная социализация при тех же условиях означать что-либо иное [210*]. Было бы еще понятно, если бы комиссия заключила все это заявлением, что для получения блаженных плодов социализма недостаточно национализировать лишь одну отрасль производства, и рекомендовала бы государству взять все предприятия одним махом, как это совершили большевики в России и Венгрии и как это мечтали совершить спартаковцы в Германии. [195] Но она не сделала этого. Напротив, она выработала предложения по социализации, включающие изолированную национализацию отдельных отраслей, начиная с добычи и торговли углем. То, что комиссия при этом избегала использовать термин «огосударствление», не имеет никакого значения. Предложение комиссии сделать собственником социализированной угольной промышленности не германское государство, а «Германское угольное общество» — не более чем юридическая казуистика. Когда комиссия заявила, что эта собственность должна рассматриваться только «в формально-юридическом смысле», поскольку «Угольное общество» не будет «располагать возможностями частного нанимателя и, значит, не сможет эксплуатировать рабочих и потребителей» [211*], она использовала самые пустые уличные лозунги. На деле и весь отчет представлял собой не что иное, как набор популярных ошибочных представлений о пороках капитализма. Единственное, чем угольная промышленность, социализированная в соответствии с предложениями большинства членов комиссии, должна была отличаться от других общественных публичных предприятий, — это высшее руководство. Во главе угольных шахт должно стоять не какое-то должностное лицо, но составленная по определенный правилам коллегия. Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus ! [196].
Итак, нельзя считать отличительным признаком государственного социализма признание государства организатором общественного хозяйства, поскольку никакого иного социализма просто нельзя вообразить. Семантический анализ этого термина может помочь нам не больше, чем анализ корневых значений слов, составляющих термин «метафизика», поможет пониманию самой метафизики. [197] Следует задаться вопросом: какой смысл связывали с этим выражением те, кого принято считать последователями движения за государственный социализм, т. е. радикальные этатисты.
Этатистский социализм отличается от всех других социалистических систем в двух пунктах. В противоположность многим другим социалистическим течениям, которые мечтали о наибольшем возможном равенстве в распределении общественного дохода между людьми, государственный социализм делает основой распределения заслуги и ранг индивидуума. Излишне говорить, что суждение о достоинствах чисто субъективно по природе своей и никоим образом не допускает научной проверки. Этатизм имеет вполне определенные представления об этической ценности отдельных групп в обществе. Он преисполнен почтения к монархии, знати, крупным землевладельцам, священнослужителям, профессиональным солдатам, особенно офицерству, и чиновничеству. Привилегированные позиции с некоторыми оговорками предоставляются также ученым и художникам. Крестьяне и ремесленники занимают скромное место, а еще ниже располагаются обычные работники ручного труда. На самом дне — ненадежные элементы, недовольные тем кругом деятельности и доходов, которые им предоставлены этатистским планом, и стремящиеся улучшить свое материальное положение. Этатист строит мысленную иерархию подданных своего будущего государства. Более благородный будет иметь больше власти, больше почета и больший доход, чем менее благородный. Что благородно и что неблагородно, будет определяться прежде всего традицией. Для этатиста самое плохое в капитализме то, что при нем распределение дохода не соответствует государственной шкале ценностей. То, что торговец молоком или фабрикант брючных пуговиц может иметь доход больший, чем отпрыск благородной семьи, чем тайный советник или лейтенант, кажется ему нетерпимым. Чтобы исправить это положение дел, капиталистическая система должна быть заменена этатистской.
Со стороны этатистов эта попытка удержать традиционный порядок социальных рангов и этических оценок различных классов никоим образом не предполагает передачи всех средств производства в формальную собственность государства. Это было бы, с точки зрения этатистов, полным ниспровержением исторически сложившегося порядка. Только большие предприятия подлежат национализации, и даже здесь необходимы исключения для крупных землевладений, особенно для наследственной семейной собственности. В сельском хозяйстве, как и на малых и средних промышленных предприятиях, частная собственность, по крайней мере на словах, должна сохраниться. Точно так же, с некоторыми ограничениями, следует сохранить поле деятельности для свободных профессий. Но все предприятия должны стать по существу государственными заведениями. Аграрий сохранит за собой титул собственника, но ему будет запрещена «эгоистичная ориентация только на мелочную прибыль»; на нем лежит «долг осуществлять цели государства» [212*]. Ведь сельское хозяйство, согласно этатисту, есть общественное дело. «Аграрий — это государственный служащий и должен по совести или предписаниям государства делать то, что необходимо. Если он получает довольно для того, чтобы содержать себя и удовлетворять свои нужды, значит, он имеет все, что может требовать». [213*] То же самое приложимо к труду ремесленников и торговцев. В системе государственного социализма точно так же, как и в любом другом социализме, почти нет места для независимого предпринимателя, свободно владеющего средствами производства. Власти устанавливают цены и определяют, что, как и в каком количестве должно производиться. Здесь невозможна спекуляция ради получения «чрезмерной» прибыли. Чиновники проследят, чтобы никто не получал больше «положенного», т. е. такого дохода, который соответствует его социальному рангу. Любой излишек будет «срезан».
Марксистские авторы также утверждают, что для торжества социализма не обязательно передавать непосредственно в общественную собственность малые предприятия. На самом деле они считают это просто неосуществимым; обобществить малые предприятия можно лишь так, чтобы, оставив их формально в собственности прежних владельцев, всесторонне подчинить государственному надзору. Каутский говорит, что «ни один серьезный социалист не требовал никогда, чтобы крестьяне были экспроприированы или чтобы их земли были конфискованы» [214*]. Не предлагает также Каутский и обобществления мелких производителей путем экспроприации их собственности [215*]. Крестьяне и ремесленники встроятся в механизм социалистического общества так, что производство и цены на их продукцию будут определяться властью, а номинальными собственниками будут по прежнему они сами. Уничтожение свободного рынка преобразит их из независимых собственников и предпринимателей в функционеров социалистического общества, отличающихся от прочих граждан только формой вознаграждения [216*]. Значит, формальное сохранение остатков частной собственности на средства производства нельзя рассматривать как исключительную особенность системы государственного социализма. Характерной для него является только степень использования этого метода упорядочения социальных условий производства. Уже было сказано, что этатизм в общем предполагает формально оставить собственность крупным землевладельцам, за исключением, возможно, собственников латифундий. Еще важнее то, что этатисты исходят из предположения, что большая часть населения найдет занятость в сельском хозяйстве и малом бизнесе, а сравнительно меньшая — будет занята непосредственно на крупных государственных предприятиях. Этатизм противоположен ортодоксальному марксизму, представленному Каутским, не только убеждением, что малые крестьянские хозяйства не менее продуктивны, чем большие сельскохозяйственные предприятия, но и верой, что в промышленности малые предприятия также имеют большие возможности развития бок о бок с крупными предприятиями. Это второе характерное отличие государственного социализма от других социалистических систем, особенно от социал-демократии.
Вряд ли есть нужда уточнять картину идеального государства, как оно преподносится социалистами-государственниками. Десятилетиями почти по всей Европе это был внутренний идеал миллионов, знакомый каждому, пусть даже четко и не определенный. Это социализм миролюбивых, лояльных государственных чиновников, землевладельцев, крестьян, мелких производителей и множества рабочих и служащих. Это социализм профессоров — знаменитый катедер-социализм, это социализм художников, поэтов, писателей той эпохи в истории искусства, когда уже сделались явными признаки упадка. Это социализм, который поддерживали церкви всех исповеданий. Это социализм цезаризма и империализма, идеал так называемой социальной монархии. [199] Именно в нем политика большинства европейских, особенно германского, государств провидела отдаленную цель человеческих усилий. Это общественный идеал эпохи, которая подготовила великую мировую войну и рухнула вместе с нею.
Социализм, который распределяет общественный доход в соответствии с заслугами и рангом, может быть представлен только в формах государственного социализма. Система распределения подчинена той единственной, достаточно популярной иерархии, которая способна не возбудить всеобщей оппозиции. Хотя она менее чем многие другие, способна выдержать рациональную критику, все же она санкционирована временем. И поскольку государственный социализм стремится к увековечению этой иерархии и старается предотвратить любые изменения в общественном устройстве, вполне оправданно нередкое обозначение его как «консервативного социализма». [217*] Фактически он больше любой другой формы социализма обременен представлениями о возможности полного оцепенения и неподвижности экономических отношений: его последователи рассматривают всякое изменение в экономике как излишнее и даже вредное. Такой установке соответствует метод, который этатизм намерен использовать для достижения своих целей. Если марксистский социализм собирает тех, для кого все надежды на будущее связаны только с кровавым революционным переворотом, то в государственном социализме выразились идеалы тех, кто вызывает полицию при малейшем беспорядке. Марксизм полагается на безошибочное суждение пролетариата, исполненного революционным духом. Этатизм — на непогрешимость господствующей власти. Тех и других объединяет вера в политический абсолютизм, всегда и заведомо непогрешимый.
В противоположность государственному муниципальный социализм не представляет собой особой формы социалистического идеала. Муниципализация предприятий не рассматривается как общий принцип новой организации экономической жизни. Она должна охватить только предприятия, сбывающие свою продукцию на ограниченном местном рынке. В жесткой системе государственного социализма муниципальным предприятиям отводится роль исполнителей распоряжений центральной администрации. Они могут быть свободными не в большей мере, чем те сельскохозяйственные и промышленные предприятия, которым будет позволено остаться в частном владении.
3. Военный социализм
Военный социализм есть социализм государства, в котором все установления подчинены целям ведения войны. Это государственный социализм, в котором иерархия социальных статусов и доходов определяется исключительно или преимущественно местом гражданина в вооруженных силах. Чем выше военный чин, тем выше общественная ценность индивидуума и его доля в национальном доходе.
Милитаризованное государство, т. е. государство воинов, в котором все подчинено военным целям, не может допустить существования частной собственности на средства производства. Постоянная готовность к войне недостижима, если наряду с ведением войны у индивидуума могут быть и какие-либо иные жизненные цели. Всякий раз, когда для жизненного обеспечения военной касты ее членам предоставляли доходы от владения землей или имуществом, собственные земельные хозяйства или даже производственные предприятия с подневольными работниками, результатом была с течением времени потеря воинского духа. Феодальный властитель оставлял хлопоты о войне и воинской славе, когда его поглощали экономические заботы и прочие, невоинские интересы. Во всем мире феодализм привел к демилитаризации воинов. Рыцарям наследовали юнкеры. [201] Право собственности обращает человека воюющего в человека хозяйствующего. Только исключение частной собственности может способствовать сохранению милитаристского характера государства. Только тот, у кого, кроме войны, есть лишь одна сфера деятельности — подготовка к войне, всегда готов воевать. Люди, думающие о хозяйстве, могут вести оборонительные войны, но они не приспособлены к длительным завоевательным войнам.
Милитаристское государство есть государство разбойников. Изо всех видов доходов оно предпочитает трофеи и дань. По отношению к этим источникам доходы от хозяйственной деятельности играют только подчиненную роль, а иногда и вовсе отсутствуют. Поскольку трофеи и дань поступают из-за рубежа, ясно, что они не могут поступать непосредственно индивидуумам, но только в общую казну, а уж оттуда распределяются в соответствии с воинским рангом. Армия, от которой одной зависит поддержание этих источников дохода, не потерпит никакого иного способа распределения. А отсюда следует, что и произведенное внутри страны должно распределяться по тому же принципу и доставаться гражданам как дань и оброк с крепостных.
Так объясняется «коммунизм» липарских пиратов и всех других разбойничьих государств [218*]. [202] «Это коммунизм грабителей и пиратов» [219*], возникающий при поглощении всех общественных отношений идеей войны. Цезарь замечает о свевах [203], которых он называет «gens longe bellicosissima Germanorum omnium» [204], что они ежегодно посылали воинов в чужие земли за добычей. Остававшиеся дома поддерживали хозяйство ушедших в поход; на следующий год роли менялись. Земля не могла быть в исключительной собственности индивидуума [220*]. Только обеспечив каждому долю в военной добыче и в плодах хозяйствования, объединив всех общей целью и общими опасностями, может государство воинов сделать каждого гражданина солдатом и каждого солдата гражданином. Как только оно позволит некоторым быть только солдатами, а остальным предоставит заниматься собственным хозяйством, так скоро эти два состояния придут в противоборство. Либо воины должны подчинить себе гражданское население, но в этом случае сомнительно, чтобы они смогли выступить в захватнический поход, когда дома останется притесненное население. Либо гражданское население одержит верх, но в этом случае воины будут низведены до положения наемников, которым не позволяют отправляться за добычей, поскольку нельзя допустить чрезмерного возрастания их могущества. В любом случае государство с необходимостью утрачивает свой чисто милитаристский характер. Отсюда следует, что любое ослабление «коммунистических» установлении ведет к ослаблению военной природы государства, и общество воинов постепенно перерождается в общество предпринимателей [221*].
Действие сил, влекущих военное государство к социализму, можно было наблюдать во время мировой войны. Чем дольше длилась война и чем полнее было преобразование европейских государств в воинские лагеря, тем яснее делалась политическая невозможность сохранять различия в положении солдат, которые несли на себе тяготы и опасности войны, и тех, кто оставался дома, чтобы пожать плоды военного бума. Слишком неравным было распределение тягот. Если бы этому различию было позволено утвердиться, а война продлилась бы еще дольше, страны, безо всяких сомнений, раскололись бы надвое и армии, в конце концов, обратили бы оружие против сородичей. Социализм армий, сформированных воинской повинностью, требует дополнения в виде социализма трудовой повинности в тылу.
Тот факт, что для сохранения своей милитаристской природы государства нуждаются в коммунистической организации общества, не делает эти государства более сильными на поле сражения. Для них коммунизм есть необходимое зло, источник гибельной слабости. В первые годы войны Германия двигалась к социализму под внушением духа воинственного этатизма, который и несет ответственность за политику, приведшую к войне и ввергнувшую страну в государственный социализм. К концу войны меры по социализации общества проводились тем более энергично, что — по уже отмеченным причинам — было необходимо сблизить условия жизни в тылу и на фронте. Но государственный социализм не облегчил положение Германии, а ухудшил его; он привел не к увеличению, а к ограничению производства; он не улучшил, а ухудшил снабжение армии и тыла [222*]. И нужно ли доказывать, что именно дух этатизма виновен в том, что в чудовищных потрясениях войны и последовавшей за ней революции народ Германии не выдвинул ни одного сильного человека?
Меньшая производительность коммунистических методов хозяйствования делает уязвимым государство воинов, когда оно сталкивается с более богатыми, а значит, лучше снабженными оружием и всем другим армиями государства, признающего право частной собственности. Неизбежное при социализме разрушение индивидуальной предприимчивости оставляет такое государство в решающие часы сражений без лидеров, способных указать путь к победе, и без подчиненных, способных осуществлять должное. Коммунистическая Империя инков была легко разгромлена горсткой испанцев. [223*] [206]
Если врага, с которым государству воинов приходится сражаться, ищут внутри страны, можно говорить о коммунизме господствующих (Communism of overlord). Макс Вебер назвал социальную организацию дорийцев в Спарте «коммунизмом казино» [224*] из-за их обычая совместных трапез. [207] Если правящая каста вместо укрепления коммунистических установлении раздаст землю вместе с ее обитателями во владение индивидуумов, рано или поздно эта каста будет ассимилирована побежденным народом. Каста преобразуется в землевладельческую знать, которая кончает тем, что начинает набирать вооруженные отряды из числа побежденных. Таким образом государство утрачивает свою природу военного государства. Подобное развитие имело место в королевстве лангобардов, у вестготов и франков, и повсюду, где завоевателями были норманны. [208]
4. Христианский социализм
Теократическая организация государства возможна либо при наличии самодостаточного семейного хозяйства, либо при социалистической организации производства. Она несовместима с экономическим порядком, который дает индивидуумам свободу для развития своих сил и возможностей. Простодушная религиозность и экономический рационализм несовместимы. Невообразимо общество, в котором священники управляли бы предпринимателями.
Церковный социализм, распространившийся в последние несколько десятилетий среди бесчисленных последователей всех христианских церквей, представляет собой просто разновидность государственного социализма. Государственный и церковный социализм настолько близки, что между ними почти невозможно провести границу, так же как почти немыслимо определить, к какой из этих ветвей принадлежит данный индивидуальный социалист. Христианский социализм еще в больше мере, чем этатизм, привержен представлению, что экономическая жизнь была бы совершенно стабильна, если бы спокойное ведение хозяйства не подвергалось давлению людей, стремящихся к прибыли и личной выгоде исключительно ради удовлетворения своих материальных интересов. Выгоды от совершенствования методов производства при этом признаются, но с ограничениями; при этом христианские социалисты не вполне отдают себе отчет, что именно эти усовершенствования нарушают мирное течение хозяйственной жизни. Если допустить, что они это понимают, придется признать, что они предпочитают существующее положение дел какому бы то ни было прогрессу. Сельское хозяйство, ремесло, может быть, и мелочная торговля — единственные достойные занятия. Торговля и спекуляция излишни, вредны и с нравственной точки зрения должны быть прокляты. Заводы и крупная промышленность суть порочные плоды «еврейского духа»; они выпускают скверные товары, которые всучиваются затем потребителям — к их ущербу — большими универмагами и другими чудищами современной торговли. Задача законодателей — пресечь эти злоупотребления, порождаемые духом предпринимательства, и вернуть ремеслу его место в производстве, которого оно лишилось из-за махинаций крупного капитала [225*]. Большие транспортные предприятия, без которых нельзя обойтись, следует национализировать.
Основная идея христианского социализма, сквозящая решительно во всех высказываниях, выглядит чисто стационарной. Ее приверженцы воображают себе хозяйство, в котором нет предпринимателя, нет спекуляции и «незаконной» прибыли. Цены и заработная плата — «справедливы». Каждый доволен судьбой, поскольку в противном случае это было бы восстанием против божественных и человеческих установлении. Неспособных к труду будет поддерживать христианская благотворительность. Считается, что идеал был уже достигнут в средние века. Только неверие могло увести человечество из этого рая. Чтобы восстановить идеал, мир должен прежде всего вернуться к церкви. Просвещение и либерализм — источник всех страданий, которые постигли сегодня мир.
Поборники христианского переустройства общества, как правило, не признают общественный идеал христианского социализма в какой-либо степени социалистическим. Но это просто самообман. Христианский социализм кажется консервативным потому, что намеревается сохранить существующие отношения собственности, или, говоря точнее, он кажется реакционным потому, что хотел бы восстановить и укрепить отношения собственности, существовавшие в прошлом. Верно и то, что он весьма энергично противостоит намерениям социалистов всякого иного толка ликвидировать частную собственность и в отличие от всех остальных утверждает, что ею цель — не социализм, а социальная реформа. Но консерватизм может быть реализован только через социализм. Там, где частная собственность на средства производства существует не только формально, но и на деле, там доход не может распределяться в соответствии с историческим или предустановленным образцом. Где есть частная собственность, там только рыночные цены могут влиять на формирование доходов. По мере уяснения этой истины христианский реформатор общества шаг за шагом движется к социализму, и для него это может быть только государственный социализм. Он должен согласиться, что ни в каком ином случае не удастся тот возврат к традиционному порядку вещей, которого требует его идеал. Он должен понять, что фиксированные цены и заработная плата могут существовать только там, где всякое отклонение пресекается вмешательством высшей власти. Он должен признать, что цены и заработную плату нельзя устанавливать произвольно, согласно идеям того, кто пришел усовершенствовать этот мир, ибо всякое отклонение от рыночных цен разрушает равновесие хозяйственной жизни. А значит, ему придется перейти от идеи регулирования цен к требованию централизованного контроля над производством и распределением. Эту эволюцию уже проделал реальный этатизм. В обоих случаях итог — жесткий социализм, который чисто формально сохраняет частную собственность, а на деле передает все управление средствами производства в руки государства.
Только часть христианских социалистов откровенно приняла эту радикальную программу. Остальные уклоняются от открытого признания. Они трусливо избегают логических выводов из своих построений. Они утверждают, что их цель — борьба только с издержками и недостатками капитализма; они отбрасывают упрек в малейшем намерении уничтожить частную собственность. Они постоянно подчеркивают свою противоположность марксистскому социализму. Но очень характерно, что эта противоположность сводится в основном к различию мнений о способах достижения наилучшего общественного устройства. Они не революционеры и ожидают прогресса только от растущей популярности реформ. Во всем остальном, как они постоянно декларируют, они не намерены нападать на частную собственность. Но им удастся сохранить только оболочку частной собственности. Если контроль над частной собственностью передать государству, владелец станет просто чиновником, представителем хозяйственного ведомства.
Несложно видеть, как именно соотносится современный христианский социализм с экономическим идеалом средневековых схоластиков. Они совпадают в требовании «справедливых» цен и заработков, т. е. исторически обусловленного распределения дохода. [209] Только осознание того, что это невозможно, пока существует частная собственность на средства производства, толкает современное движение христианских реформаторов в сторону социализма. Для достижения своих целей им приходится оправдывать меры, которые даже при формальном сохранении частной собственности ведут к полной социализации общества.
Позднее мы покажем, что этот современный христианский социализм не имеет ничего общего с гипотетическим коммунизмом ранних христиан, на который так часто ссылаются. Социалистическая идея — новинка для церкви. Этого не опровергает даже тот факт, что новейшее развитие христианской теории общества привело церковь к признанию фундаментальной оправданности частной собственности на средства производства, тогда как раннее учение церкви, подчинявшееся указанию евангелий на греховность всякого хозяйствования, избегало даже упоминаний о частной собственности. [226*] Следует понять, что церковь признала оправданность частной собственности только для противодействия усилиям социалистов опрокинуть существующий порядок. На деле церковь не желает ничего иного, кроме определенного рода государственного социализма.
Природа социалистического способа производства не зависит от конкретных методов, какими его пытаются достичь. Каждое устремление к социализму должно быть остановлено в нереализуемостью чисто социалистической экономики. Социализм обречен на провал именно по этой причине, а не из-за морального несовершенства человечества.
Можно принять, что моральные качества, требуемые от членов социалистического общества, лучше всего воспитываются церковью. В социалистическом обществе должна господствовать та же атмосфера, что и в религиозной общине. Но чтобы преодолеть трудности, неизбежные на пути построения социализма, потребуются такие изменения в природе человека или в законах окружающей его природы, что даже вера не сможет их обеспечить.
5. Плановая экономика
Так называемая плановая экономика (Planwirtschaft) есть новейшая разновидность социализма.
Каждая попытка реализации социализма быстро наталкивается на непреодолимые трудности. Это и случилось с прусским государственным социализмом. Провал политики национализации был столь велик, что его нельзя было игнорировать. Состояние обобществленных предприятий никак не вдохновляло на расширение государственного и муниципального управления хозяйством. Всю вину за это возложили на должностных лиц. Они сделали ошибку, исключив «деловых людей». Так или иначе, но дар предпринимательства должен быть поставлен на службу социализму. Из этой идеи возникло «смешанное» предприятие. Вместо полного огосударствления или муниципализации мы получаем частное предприятие с участием государства или муниципалитета. Таким образом, с одной стороны, удовлетворены запросы тех, кто полагает неправильным, что государство и муниципалитеты не имеют доли в прибылях предприятий, существующих под августейшим присмотром. Конечно, государство способно извлечь и извлекает свою долю с помощью налогов, причем намного эффективнее и без опасности ущерба для общественных финансов. С другой стороны, предполагается таким образом поставить активность предпринимателей на службу общим интересам. Но это грубая ошибка, ибо, как только представители правительства начинают участвовать в управлении, вступают в действие все силы, парализующие всякую чиновничью инициативу. «Смешанный» характер предприятия позволяет исключить формально его служащих и рабочих из под действия правил, связывающих государственных чиновников, и как следствие ослабить ущерб для прибыльности, проистекающий от привнесения официозности в предпринимательство. «Смешанные» предприятия ведутся в целом куда лучше, чем чисто правительственные. Но то, что при некоторых благоприятных условиях оказывается возможным успешное ведение национализированных предприятий, работающих в окружении частного бизнеса, не доказывает возможности полной социализации экономики.
Во время мировой войны власти Германии и Австрии пытались в условиях военного социализма оставить предпринимателей руководителями национализированных предприятий. Вынужденная трудными условиями войны поспешность мер по социализации, также как и то, что никто не представлял себе ни фундаментальных последствий новой политики, ни ее продолжительности, просто не оставляли другого выхода. Управление отдельными отраслями производства было поручено принудительно созданным ассоциациям предпринимателей, работавшим под правительственным надзором. Установление твердых цен и большие налоги на прибыль с несомненностью свидетельствовали, что в данном случае предприниматели были просто служащими, которые получили долю в прибылях. [227*] Система работала очень скверно. Тем не менее, раз уж не отказывались вовсе от идеи социализма, приходилось принимать именно такое решение, поскольку лучшего никто не придумал. Меморандум германского министерства экономики от 7 мая 1919 г., составленный Висселем и Меллендорфом [211], сухо констатирует, что социалистическому правительству ничего не остается, как сохранить систему, названную во времена войны «военной экономикой». [212] «Социалистическое правительство, — говорит меморандум, — не может игнорировать тот факт, что, отталкиваясь от ряда злоупотреблений, заинтересованные группы настроили общественное мнение против обязывающего планирования экономики; оно может улучшить систему планирования; оно может реорганизовать старую бюрократию; оно может через самоуправление перенести ответственность на самих трудящихся; но при этом оно должно заявить о своей приверженности системе обязывающего планирования; иначе говоря, о приверженности в высшей степени непопулярным понятиям долга и принуждения» [228*].
Модель плановой экономики предлагает такую организацию социалистического общества, при которой была бы решена неразрешимая проблема ответственности органов управления. Не только идейная основа этой модели порочна, но и предложенное решение является чистой фикцией. Тот факт, что этого обстоятельства не видят создатели и сторонники этой модели, говорит лишь об исключительных свойствах интеллекта чиновничества. Самоуправление отдельных территорий и подразделений производства имеет подчиненное значение, ибо центр тяжести хозяйственной деятельности лежит в согласовании интересов территорий и подразделений. Это согласование должно осуществляться как нечто единое; если этого не будет, мы получим синдикалистскую модель. На самом деле Виссель и Меллендорф предусматривают создание государственного экономического совета, который будет осуществлять «верховное управление хозяйством Германии в сотрудничестве с высшими компетентными органами государства» [229*]. В сущности это предложение означает только, что ответственность за результаты хозяйственного управления будет разделена между министерствами и органами второго ранга.
Социализм планового хозяйства отличается от прусского государственного социализма времен Гогенцоллернов главным образом тем, что привилегия управлять деловой активностью и распределением доходов, которая в последнем случае принадлежала юнкерам и бюрократам, здесь передается бывшим предпринимателям. [214] Это изменение порождено новизной политической ситуации, сложившейся в результате катастрофы, постигшей монархию, бюрократию, знать и офицерство; что же касается проблемы социализма, то здесь не содержится ничего нового.
В последние несколько лет было найдено новое слово для обозначения того, что прежде называли плановой экономикой: государственный капитализм. И нет сомнения, что в будущем появится еще множество рецептов по спасению социализма. Мы узнаем много новых имен для обозначения того же самого. Но имеет значение суть, а не ее название, и все новые модели такого рода не изменят природы социализма.
6. Гильдейский социализм
Данный текст является ознакомительным фрагментом.