ГЛАВА СЕДЬМАЯ В ПОГОНЕ ЗА ЭФФЕКТИВНОСТЬЮ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В ПОГОНЕ ЗА ЭФФЕКТИВНОСТЬЮ

Наступление на права акционеров — только одно из последствий господства корпораций, и в определенном отношении еще не самое худшее. Во имя максимизации прибыли и эффективности (и в угоду новому, «экономическому» взгляду на обязательства работодателей перед работниками и правительства перед гражданами) пенсионная система разрушена, пожизненная занятость стремительно становится воспоминанием, а функции, когда-то считавшиеся прерогативой государства, приватизируются направо и налево.

Приватизация проглотила и такие почтенные социальные структуры, как общества взаимного страхования и ссудо-сберегательные кассы, и, конечно же, выиграло от этого не общество, не страхователи и не вкладчики. В выигрыше остались генеральные директора, когда-то считавшие достаточной наградой за свой труд просторный кабинет и уважение соседей. Уважение больше никого не интересует, потому что в языке современной экономики нет места для таких невыразимых в долларах понятий, как благополучие общества и взаимовыручка.

Пострадала и политическая система. Как акционеры устранились от корпоративного управления, столкнувшись с массированным сопротивлением, так и избиратели потеряли интерес к участию в управлении государством, которое, складывается такое впечатление, решило разом избавиться от всех обязательств перед гражданами. Политические дебаты и выдвижение кандидатов интересуют только малочисленных левых и правых радикалов, процент явки на избирательные участки с каждыми выборами падает, а экспертное сообщество делано удивляется — почему. Поразительно, как политики и политологи ухитряются сохранять бесстрастные лица, когда рассуждают об аполитичности современного американского общества.

В своей основе все тактические победы экономического мировоззрения сводятся к одному — перераспределению денег, от правительства к частным корпорациям, от пенсионеров к корпорациям и их топ-менеджерам, от бенефициаров пенсионных и взаимных фондов — к обслуживающим эти фонды поставщикам финансовых услуг.

Каждое такое перераспределение, в свою очередь, обосновывается главенством экономических соображений. Приватизация услуг, когда-то предоставлявшихся государством, — коммунальных, медицинских, транспортных и пр., оправдывается экономической эффективностью. В страховании пожилых работников от потери дохода видят препятствие росту прибыли. Университеты с многомиллиардными фондами-эндаументами[46] используют приглашенных преподавателей, чтобы сэкономить на медицинских страховках и пенсиях. «Либерализация» пенсионного законодательства привела к тому, что работнику теперь предлагают на выбор «шведский стол» всевозможных пенсионных планов, программ и финансовых инструментов. Систему выбора пенсионного плана, которую еще стали называть системой самообслуживания, объявили лучшей в силу того, что свобода выбора — это всегда хорошо. Однако ее сторонники предпочли умолчать о том, что управляющие пенсионными и взаимными фондами, которым доверены гигантские суммы, получают огромные комиссионные, что с неизбежностью порождает конфликт интересов между ними и пенсионерами и пайщиками фондов.

В 2006 году Bank of New York потратил 16,5 миллиарда долларов на покупку Mellon Bank вовсе не потому, что Mellon был лучшим банком в Америке или хотя бы к востоку от Миссисипи. Говоря прямо, у Mellon был ценный и крупный бизнес по доверительному управлению[47], и перемешивание этих активов должно было обогатить тех, кто стоит у мешалки. Гораздо меньше уверенности в том, что в результате сделки выиграют те, кто доверил Mellon Bank свое финансовое будущее, но такова реальность последних тридцати пяти лет — посредники, из которых инвестиционные управляющие были лишь самыми заметными, богатели, а вкладчики беднели.

Между тем число производителей стремительно уменьшалось. С тех пор как в январе 2001 года Буш занял Белый дом, каждое пятое рабочее место в сфере производства просто исчезло — уплыло за моря или перебралось через мексиканскую границу. Экономисты и политики, которые работают их рекламными агентами, твердят, что это нужно, это дань глобализации рынка, это хорошо. Может, так оно и есть, но это тема для другой книги, а в краткосрочной перспективе выигрывают только те, кто при мешалке, — инвестиционные управляющие, генеральные директора, владельцы и руководители консалтинговых фирм. Корпоративные пропагандисты убеждают нас, что теперь правила игры одинаковы для всех. Неправда. Эта приливная волна поднимает не все лодки. Подавляющая часть богатства, созданного в последние годы, ушла к тем, чей девиз «Результативность, ликвидность и краткосрочная перспектива». Вот поэтому среди самых богатых американцев все больше и больше руководителей хедж-фондов и фондов прямых инвестиций. Это к их берегу приливной волной прибило все сливки.

В номере за 9 октября 2006 года Forbes, журнал, называющий себя «инструментом капиталиста», в дополнение к ежегодному рейтингу 400 самых богатых американцев привел список «денежных королей» из 80 с лишним миллиардеров, в чьей власти двигать рынки, решать судьбы компаний. Возглавил его Карл Айкан[48] с состоянием около 10 миллиардов долларов. Впрочем, и остальные денежные короли отстают от него ненамного. В списке трудно найти человека, который хоть когда-нибудь сделал или даже просто намеревался сделать что-то материальное. Почти все сколотили огромные состояния, перемещая деньги из одного места в другое — манипулируя кредитами, покупая и перепродавая компании и получая гонорары за свои услуги. Вот что называется в Америке первого десятилетия XXI века «конкурентоспособностью».

Ни один из общественных институтов этот «экономический императив» не развратил так, как самый главный институт — правительство Соединенных Штатов. На памяти большинства из нас участники политической борьбы апеллировали к истории, этике, морали и, прежде всего, к закону. От всех ветвей власти ожидали продолжения традиций, справедливости и соответствия законам, уважения к частной собственности и приверженности американским идеалам равенства. В последние двадцать-тридцать лет все политические дебаты свелись к соображениям затрат и выгод, которые так удобно представлять в численном выражении, а язык экономики стал новым языком политики.

В такой обстановке сила крупных корпораций росла как на дрожжах, а дрожжами этими служило лихорадочное стремление приватизировать государственные услуги и даже государственные обязательства. Из соображений «рыночной эффективности» контроль за расходованием госсредств передали тем самым людям, кто их получал. Широкую огласку получила история с программой модернизации флота Береговой охраны США, когда на двух подрядчиков, Lockheed Martin и Northrop Grumman, возложили и реализацию, и контроль над выполнением программы, поскольку у Береговой охраны не хватало ресурсов на мониторинг работ. Результаты легко было предсказать, как это всегда бывает, когда лису пускают в курятник. Один за другим выпущенные компаниями корабли признавались негодными к выходу в море, включая и несостоявшуюся гордость пограничного флота, сторожевой корабль National Security.

За шесть лет президентства Джорджа Буша-младшего первая двадцатка подрядчиков, работавших на федеральное правительство, почти в два раза увеличила расходы на лоббирование, более чем до 80 миллионов долларов. Одновременно администрация Буша, полная решимости отдать сферу государственных услуг частным компаниям и столкнувшаяся с рядом кризисов, начиная с терактов 11 сентября и войны в Ираке и заканчивая ураганом «Катрина», почти вдвое, до 400 миллиардов долларов, увеличила стоимость федеральных контрактов с представителями частного сектора и сократила с 80 до менее чем 50 процентов число контрактов, размещаемых на открытых тендерах (по данным New York Times). Бедствия в Новом Орлеане, Багдаде и по всему Ираку демонстрируют, как хорошо современная экономика работает на благо общества. Вот что происходит, когда эффективность становится самоцелью. Тем временем та же самая погоня за эффективностью превратила Дядю Сэма в крупнейшего заказчика в мире, а юристов и лоббистов, представляющих интересы корпораций в столице, — в самых высокооплачиваемых коммивояжеров в Америке.

На Уолл-стрит корпорации продавили разрешение на выпуск акций с разными правами — в результате получилось, что все акционеры равны, но некоторые равнее, чем другие. Аналогичным образом по всей Америке корпорации лоббировали переход на многоуровневые схемы общественного обслуживания. Результат: США тратят на здравоохранение больше, чем любая другая страна в мире, но десятки миллионов американцев лишены доступа к медицинским услугам, поскольку в стране отсутствует универсальная система медицинского страхования. Федеральная программа Medicare возмещает расходы на лечение пенсионерам, совместная программа федерального правительства и правительства штатов Medicaid — малоимущим, к услугам остальных — сборная солянка, которую представляет собой частный рынок медицинского страхования. Однако около 47 миллионов человек, в том числе 11 миллионов детей, не имеют медицинской страховки и вынуждены лечиться главным образом в бесплатных клиниках. Эти клиники, находящиеся в управлении окружных и государственных властей, религиозных общин или независимых общественных организаций, зачастую разваливаются на глазах, тогда как частные больницы процветают. В другое время недоступность медицины для стольких американцев, особенно детей, стала бы поводом по меньшей мере для горячих дискуссий в обществе. В наши дни достаточно сказать, что 47 миллионов американцев просто не вписались в бухгалтерский баланс.

Строительство и содержание дорог, казалось бы, должно быть фундаментальной обязанностью правительства: дороги обеспечивают передвижение, торговлю, развитие экономики, рост городов и освоение новых территорий. Программа создания федеральной сети скоростных автомагистралей, которую Дуайт Эйзенхауэр считал приоритетной задачей обороны США (он хотел, чтобы армия могла быстро пересечь страну от океана до океана), стала одним из величайших национальных проектов в истории Америки, данью вере в правительство, которое тратит деньги на общественное благо. И вот спустя полвека мы наблюдаем откат к XVII веку с его шлагбаумами, где взимали плату за проезд, — все больше и больше скоростных шоссейных дорог оказываются в руках частного капитала.

У тех, кто едет из Вашингтона на запад, в дальние пригороды, где живет большинство зажиточных вашингтонцев, три маршрута на выбор: медленное, но прямое федеральное шоссе — хайвей 50; межштатное шоссе 66, которое в часы пик почти всегда представляет собой одну сплошную пробку; и Гринвей, отрезок внутриштатного шоссе Virginia Route 267 с не слишком загруженным движением, по которому за фиксированную плату можно с комфортом проехать 22 километра от Международного аэропорта Даллеса до Лисберга. В 1995 году, когда движение по Гринвей только открылось, плата за пользование составляла 1,75 доллара. Сбор поднимают примерно раз в полтора года, и, по расчетам, к 2012 году он составит 4,80, или 0,22 доллара за километр. В Индиане губернатор Митч Дэниелс (бывший вице-президент фармацевтической компании Eli Lilly и первый директор Административно-бюджетного управления при Буше-младшем) передал единственную платную дорогу в штате в аренду на 75 лет австралийской Macquarie Infrastructure Group и испанской Cintra SA, заплатившим 3,85 миллиарда долларов. Сделку обосновали, как водится, соображениями эффективности и коэффициентом «затраты-выгоды».

Из всех обязанностей государства в мирное время предоставление гражданам доступа к образованию — самая важная, самая необходимая и одна из самых бережно хранимых в Америке. Хорошее образование — основа успеха в обществе равных возможностей, вспомним ли мы о Линкольне, читающем при свечах в бревенчатой хижине, или о Колине Пауэлле, выучившемся в обычной школе в Бронксе и нью-йоркском Городском колледже, который называли «Гарвардом для бедняков». Но сегодня, когда так много городских школ находятся в полном упадке, когда даже слепому ежу понятно, что наши муниципалитеты просто собирают в одном месте детей из самых бедных и уязвимых слоев общества, чтобы они не болтались по улицам с 8:00 до 15:00, когда никто не может отрицать, что пропасть в материальном обеспечении между преимущественно «черными» школами в бедных районах города и преимущественно «белыми» школами в пригородах ширится день от дня, та вялая дискуссия, что идет в обществе по этому поводу, сводится почти исключительно к экономике. «Конкуренция», говорят нам, спасет образование, а родители должны иметь возможность выбора школы для своих детей, будь то чартерная школа[49], школа под управлением частной компании типа Edison Schools Inc.[50], частная или приходская школа, на обучение в которых предоставляются адресные гранты.

Я не подвергаю сомнению тот факт, что конкуренция полезна — в школах, на дорогах, в больницах, даже в тюрьмах, а бюрократов следует время от времени встряхивать и заставлять смотреть на вещи и действовать по-новому. Но некоторые вещи, в силу самой своей значимости для общества, должны быть защищены от экономических решений. К сожалению, сейчас об этом мало кто думает. Общественный сектор отдает, частный — получает. Доля корпоративной Америки в национальном доходе стремительно растет — с 7 процентов в середине 2001 года до 13 процентов в 2006 году. А ее доля в собираемых налогах сокращается: в 1995 году соотношение налогов на фонд заработной платы и корпоративных налогов составляло 3:1, к 2002 году оно выросло до 5:1. И экономическое обоснование становится единственным, которое допускается к рассмотрению.

Когда государство перестает предоставлять гражданам услуги, перемены в обществе неизбежны. Договор между гражданами и государством нарушается. Модель, построенная на взаимных обязательствах — государство оказывает гражданам социальные услуги, взамен они платят государству свой долг, например, участвуют в национальной обороне посредством службы в армии по призыву, — уступает место модели продаж, в которой у всего есть своя цена.

Переход от одной модели к другой редко бывает резким. Внешне эффективные методы обслуживания потребителей в частном секторе приходят на смену методам раздражающе неповоротливого государственного сектора. И пусть не все идеально, и пусть письмо своему конгрессмену могло возыметь больший эффект, чем звонок на горячую линию общества защиты прав потребителей, но, по крайней мере, сейчас у нас есть возможность выбирать цену и качество обслуживания, чего не было в госсекторе. И со временем пациент, учащийся, водитель, «клиент», «получатель услуги» приспосабливаются к новому, «рентабельному» порядку вещей. Жизнь продолжается, но кое-что потерялось. Чувство связи с общественными институтами таяло, пока наконец не улетучилось.

Верно и обратное. Когда люди перестают служить, в широком смысле слова, государству и национальным интересам, а то, что когда-то считалось гражданским долгом, превращается в контрактные обязательства, в обществе начинаются фундаментальные сдвиги. Эти перемены тоже происходят постепенно, словно таяние ледника, но последствия глубоки и ощутимы.

Из всех видов деятельности государства ведение войны является наиболее серьезным, и из всех вызовов, с которыми может столкнуться глава государства, величайшим является вступление в войну и достижение в обществе политического консенсуса (и его сохранение на всем протяжении конфликта). Сегодня Линкольна помнят больше за вдохновляющую риторику, чем за политическую изворотливость, но только благодаря комбинации того и другого он смог объединять Север в течение четырех самых кровавых лет в нашей истории и сохранил союз, который при президенте меньшего калибра мог бы распасться.

Спустя тридцать с лишним лет после Гражданской войны адмирал Джордж Дьюи разбил испанскую эскадру в Манильской бухте. Экспедиция Дьюи положила начало превращению Соединенных Штатов Америки в великую морскую державу и одновременно добавила хлопот президентам: теперь им приходилось убеждать изоляционистски настроенное общество в необходимости не только рисковать величайшим достоянием нации — жизнью молодых американцев, но и рисковать ими на чужих берегах. Гибель «Лузитании» в 1915 году, истерические сообщения в газетах о зверствах немцев в Бельгии и расшифровка депеши Циммермана[51] помогли Вудро Вильсону провести тонкую игру и переломить антивоенные настроения американцев. Атака японцев на Пёрл-Харбор и объявление Германией войны Соединенным Штатам избавили Рузвельта от необходимости сходной игры, требовавшейся, чтобы побороть нежелание нации снова браться за оружие, да еще воевать по ту сторону океана, который казался надежной защитой от неприятеля. Война в Корее (возможно, стоило бы называть ее не войной, а «действиями по наведению порядка», поскольку США выступали в составе сил ООН) и война во Вьетнаме породили схожие проблемы и потребовали от президента аналогичных талантов лидера и ловкости рук. (При всем своем коварстве, Тонкинская резолюция[52], срежиссированная Линдоном Джонсоном, была, пожалуй, не большим обманом, чем начало войны с Испанией под девизом «Помни „Мэн“!»[53].) Каждый раз правительству приходилось преодолевать сопротивление, порой организованное, порой стихийное — начиная с «призывных бунтов» 1863 года, зачинщиками которых выступили ирландские иммигранты в Нью-Йорке, до студенческих антивоенных выступлений во время войны во Вьетнаме, достигших трагического апогея 4 мая 1970 года, когда при разгоне акции протеста национальные гвардейцы убили четырех студентов Кентского университета.

Несомненно, неотъемлемой частью американского самосознания было ощущение, что война, которую Америка ведет или собирается объявить, затрагивает тебя лично и требует твоего личного участия, даже если это участие сводилось к антивоенным демонстрациям. Частично это было проявлением гражданского долга, но в канун войны оно всегда окрашивалось пониманием того, что перед военным призывом все равны. Войска вели в бой представители класса профессиональных военных, получивших соответствующее образование, но высаживались на чужих берегах, сидели в окопах и ходили в атаку вчерашние штатские, оставившие радости и обязательства мирной жизни, чтобы защитить нас от опасности.

Так было раньше, но армия, построенная по принципу добровольного формирования, то есть контрактная армия, сделала ненужным чувство личной вовлеченности. Мы все еще волнуемся, когда слышим о новых потерях американцев в Ираке. Мы скорбим вместе с близкими погибших и сочувствуем их утрате, но для большинства американцев эта война идет по телевизору. Освободившись от обязанности в ней участвовать, избавившись от необходимости посылать наших сыновей и дочерей в бой во имя гражданского долга, мы одновременно освободились от обязанности выйти на улицы и протестовать против войны, которая началась со лжи и ведется с ошибками с того самого момента, как американские солдаты вошли в Багдад. Уклонение от призыва по крайней мере заставляло задуматься над тем, от чего уклоняешься. Отсутствие призыва плюс экономизация сознания позволяют выпускникам MBA убедить себя, что они так же служат своей стране, огребая шестизначные бонусы в Goldman Sachs, как если бы стояли на посту в Эль-Фаллудже. Буш, с присущим ему фальшивым простодушием, как-то сказал, что мы бы не ввязались в иракскую войну, если бы у нас не было добровольной армии. Пожалуй, это самое умное, что он вообще когда-нибудь говорил.

Нанимая людей, чтобы они воевали, правительство избавляется от необходимости зарабатывать кредит доверия, добиваться от населения поддержки своих действий и ограничивать военное участие поводами, ради которых нация согласилась бы рисковать тем, что ей дорого. Когда Буш говорил о необходимости нести жертвы, он имел в виду сокращение бюджетного дефицита (смысл этого никто не понимает) или гибель людей, которым заплатили за то, что они рискуют своей жизнью (точнее сказать, им сообщили, что таковы условия сделки, позволяющей им получить образование в колледже).

Так Ирак стал воплощением корпоративного государства. Все можно купить, вопрос только в количестве и условиях. Частные подрядчики, эта вторая по величине армия в Ираке, не подписывали Женевскую конвенцию. Любое моральное содержание поступка входит в его рыночную цену. Даже война — всего лишь вопрос определения рыночной цены на людей, желающих рисковать своей жизнью. Это не только развязывает руки исполнительной власти, это дискредитирует законность действий Соединенных Штатов на международной арене.

Когда я задумываюсь над тем, как бы я поступил, если бы моим трем внукам, а все они призывного возраста, предстояло отправиться в Ирак, мне стыдно за то, как мало касается меня нынешний кризис. Созданная нами система материального стимулирования тех, кто за нас воюет, обесценила понятие социальной ответственности. Это, возможно, самый яркий пример того, как язык экономики изменил страну, в которой мы живем.

Экономоцентричное мировоззрение порождает уверенность в собственном превосходстве. История, литература, философия, даже право — все они отрицают черно-белый подход к изучаемому предмету и наслаждаются нюансами. Экономика же построена на количественном подходе — или претендует на это. Вместо философов она воспитывает победителей и проигравших. Победители едут в карете, проигравшие плетутся пешком. Миром правит наглость. То, как встречали Буша транспарантом со словами «Миссия выполнена» на авианосце «Авраам Линкольн» спустя всего несколько месяцев после начала войны, которая уже тянется дольше, чем Вторая мировая, можно сравнить с тем, как спортсмены отмечают забитый гол, — только это не так забавно. Печально, но эта сцена типична для наших дней. Уверенность в собственном превосходстве застит людям глаза.

Помните печально известные фразы двух видных бизнесменов?

«Знаете, в чем разница между Калифорнией и „Титаником“? Когда „Титаник“ шел ко дну, на нем горел свет» (Джеффри Скиллинг, гендиректор Enron, на онлайн-конференции, посвященной массовым отключениям электричества в Калифорнии, к которым Enron, как выяснилось впоследствии, была причастна[54]).

«То, что раньше считалось конфликтом интересов, теперь называется синергией» (Джек Грабман, фондовый аналитик Citigroup, в ответ на упрек, что Citigroup имеет тесные деловые связи с компаниями, акции которых Грабман рекомендует инвесторам покупать).

Не нужно уметь читать между строк, чтобы увидеть в этих словах презрение к слабым, неудачникам, лузерам, ко всему, что путается под ногами на пути к прибыли и что, с точки зрения экономики, не сулит немедленной выгоды. В каком-то смысле это не должно удивлять. Большие деньги и крупные сделки всегда притягивали хамов и хвастунов, но такая хамская наглость, похоже, действительно готова смести все на своем пути.

Пример: без публичного обсуждения или открытых для критики решений властей Америка с недавних пор оказалась страной без пенсионной системы. На фоне других финансовых инструментов пенсии (я имею в виду пенсионные программы с фиксированными годовыми выплатами, размер которых обычно зависит от величины зарплаты в последние годы перед уходом на покой) выглядят чем-то скучным: риск невысок, цель определена, осторожность не только рекомендуется, но и требуется по закону. И тем не менее более 100 лет скучные пенсионные программы оставались неотъемлемой частью американской экономики. Крупные корпоративные работодатели считали себя обязанными обеспечить работникам реальные пенсии. В 1974 году конгресс дал четко понять, что продолжает поддерживать эту схему, приняв закон «О пенсионном обеспечении» (ERISA), предусматривавший создание Pension Benefit Guaranty Corporation (PBGC) — Корпорации по страхованию пенсионных пособий. Это независимое федеральное ведомство было призвано защищать работников от работодателей, которые не смогли из-за отсутствия средств исполнить или умышленно нарушили свои фидуциарные обязательства. PBGC обеспечивает выплату пенсий по планам, если компания не может сделать этого из-за финансовой несостоятельности или банкротства. В таком случае фирма передает свои обязательства PBGC вместе с частью активов, либо PBGC пытается получить активы из конкурсной массы. Вместе взятые, PBGC, ERISA и давняя традиция пожизненных отношений между работником и работодателем, казалось, гарантируют большинству пенсионеров доход помимо и сверх того минимума, что дает система социального обеспечения. Я специально выделил «казалось» — при нынешнем положении дел пенсионные планы с фиксированными выплатами еще при нашей жизни вымрут, как птица додо.

Что пошло не так? Некоторые компании — например, LTV Steel, Bethlehem Steel, U.S. Airways, United Airlines, Polaroid и Kemper Insurance — либо объявили дефолт по своим обязательствам в области пенсионных планов с фиксированными выплатами, либо еще каким-то способом вышли из игры, оставив PBGC расхлебывать пенсионную кашу. К сентябрю 2005 года на PBGC перевели долгов почти на 23 миллиарда долларов, а впереди маячило претензий еще на 108 миллиардов — перспектива столь пугающая, что до недавних пор конгресс не хотел даже поднимать эту тему, не то что искать решение.

Пенсионное обеспечение, когда-то священный долг работодателя, превратилось в еще один способ обыграть систему. Сначала авиакомпании U.S. Airways и United Airlines сказали своим работникам: «Видите, какие трудные времена настали, мы не можем платить вам больше, но мы повысим вам пенсии, честное слово». Затем топ-менеджеры переложили все оставшиеся у компаний деньги себе в карман и оставили их идти ко дну, зная, что спасать утопающих сотрудников придется PBGC. Когда я работал с ERISA, я видел такое не раз и ничего не мог сделать — у игроков на руках были все карты.

Но гораздо чаще корпорации просто переставали предлагать работникам пенсионные планы с фиксированными выплатами, в лучшем случае заменяя их на планы с фиксированными взносами, что на самом деле — лишь красивое название для сберегательного счета. Преимущества новых планов расхваливались на все лады. Когда в 2006 году IBM объявила, что отказывается от пенсионных планов с фиксированными выплатами, представитель компании заявил, что это решение за несколько лет сэкономит ей до 3 миллиардов долларов и обеспечит более предсказуемую структуру расходов.

Работников наперебой убеждали: для них же лучше, если они сами, не надеясь на Большого Брата, будут наполнять свои копилки. Доходность у пенсионных планов с фиксированными выплатами маленькая, и ее легко может съесть инфляция. Поэтому в их интересах стать своими собственными финансовыми консультантами и планировать свое будущее. Планы с фиксированными взносами не только представляют собой долгоиграющий подарок от компании (работодатели пополняют пенсионные счета на сумму, равную определенному проценту от взноса работника, обычно 25–50 процентов (максимум — 5-10 тысяч долларов). Они также позволяют, даже понуждают работника выбирать из целого списка инвестиционных инструментов; список этот, однако, как правило, ограничен фондами одной управляющей компании. В сущности, такие планы несут финансовую грамотность в рабочие массы, но одновременно навязывают работнику отношения с управляющей компанией. Конгресс посодействовал бурному развитию пенсионных планов с фиксированными взносами, создав свое меню сберегательных и пенсионных планов с отложенной выплатой налогов, от 401 (к)[55] до Roth IRA[56].

Этот набор идеально подходил для корпоративной Америки, решившей избавиться от обязательств по пенсиям.

На первый взгляд все выглядело даром небесным для ориентированных на максимизацию прибыли компаний и торжеством духа свободного предпринимательства, ведь теперь каждый работник становился лично ответственным за свое финансовое будущее. Касательно дара небесного — да, действительно, корпорации начали избавляться от обременительных текущих обязательств; в результате можно было мгновенно увеличить прибыль, рыночную капитализацию и — возможно, совпадение неслучайное — стоимость опционов.

Однако для работников все не так просто. Оставим в стороне вопрос, будут ли предоставленные сами себе работники откладывать на пенсию. Факты, включая то, что в 2006 году норма сбережений в США была отрицательной, свидетельствуют об обратном, но я сейчас не об этом. Не будем брать в расчет, по крайней мере сейчас, и макроэффект от того, что отношения между работодателем и работником съежились до краткосрочной модели «поматросил и бросил», над созданием которой так хорошо поработали IBM и многие другие компании. Могу предположить, что такая модель неминуемо приведет к тому, что на федеральное правительство навалятся дополнительные расходы в сотни миллиардов долларов, ибо инвесторы никогда не были сильны в пенсионном планировании. Но проблема еще глубже.

Суть в том, что, сколь бы щедрые параллельные взносы ни делал работодатель по пенсионным планам с фиксированными взносами, он перекладывает риски с корпорации на работников. (Одновременно, и очень предусмотрительно для правительства, побитую жизнью PBGC освободили от ответственности за пенсионные планы с фиксированными взносами.) И это еще не все. Самое серьезное последствие пенсионной реформы в том, что больше всего уход от настоящих пенсионных программ оказался выгоден, конечно же, не пенсионерам, нынешним и будущим, но в первую очередь индустрии финансовых услуг, которая помогла спланировать и осуществить эту реформу. Теперь каждый работник, вместо того чтобы стать своим собственным финансовым консультантом, вынужден обращаться к консультанту профессиональному. В этом-то все и дело.

Конгресс поучаствовал в деле еще в 1975 году, когда при внесении поправок в закон «О ценных бумагах» объявил фидуциарные отношения «коммерческим активом» и тем самым ухитрился превратить доверие в товар и одновременно подложить под него мину. Конгресс, всегда с почтением относившийся к корпоративному лобби, в данном случае предвосхитил события, уловив дух времени, растущее влияние финансовых конгломератов и страстное желание поставщиков финансовых услуг получить большую свободу действий.

Апогей наступил через тридцать лет, когда в августе 2006 года был принят закон «О защите пенсионных накоплений» — еще одно оруэлловское название в законодательстве, где и без того хватает лукавого новояза. По большей части, этот 800-страничный документ пытался спасти PBGC, но попутно сумел еще больше ободрать и без того истрепавшееся понятие фидуциарных отношений. Теперь коммерческие операции между поставщиками финансовых услуг и пенсионными фондами разрешались при условии, что поставщик услуг не является фидуциаром по отношению к фактическим активам, участвующим в операции, а фонд получает «адекватную оценку». Другими словами, цена сделки должна соответствовать рыночной, а при оценке операций с не обращающимися на рынке финансовыми инструментами фидуциар будет добросовестно определять справедливость сделки в соответствии с правилами, которые должно выработать Министерство труда. На основании прошлого опыта можно предположить, что большинство операций будут оформляться так, чтобы никакого соответствия на рынках было найти нельзя, Министерство труда станет тянуть со своими правилами до последнего, а когда их опубликует, выяснится, что они неприменимы к конкретным ситуациям, и поставщики услуг будут вовсю пользоваться монопольным доступом к гигантскому котлу пенсионных фондов.

Не для этого создавался закон «О пенсионном обеспечении» наемных работников. Я очень хорошо помню, как один из его разработчиков, сенатор от штата Нью-Йорк Джейкоб Джевитс, ныне покойный, на симпозиуме, посвященном десятилетию принятия ERISA, ответил на вопрос, поддержал бы он ослабление установленного законом запрета на «сделки с заинтересованностью». Джевитс весь вечер обдумывал ответ и наконец сказал четко и ясно: «Нет. Мы должны сохранить эти ограничения любой ценой — речь идет о возможности очень серьезных злоупотреблений».

Исполненные самых благих намерений, создатели прекрасного нового мира мечтают о независимых и управляемых профессионалами фондах, с помощью которых работники обезопасят свои пенсионные сбережения и, в качестве акционеров, добавят легитимности корпоративной власти. Намерения, конечно, похвальные, но в реальном мире пенсионные фонды, далеко не всегда эффективно управляемые, владеют пакетами акций компаний, преследующих собственные цели, отягощенных неизбежными конфликтами интересов и способных влиять на законодателей и регуляторов. Все это не оставляет надежды на обещанное мечтателями исполнение законов, правил и принципов. Примерно 9 триллионов долларов в акциях, находящихся в управлении фондов, то есть почти две трети всех акций в обращении, делают эти фонды слишком лакомой добычей для индустрии финансовых услуг, чтобы оставить их в покое. И в покое их не оставляют.

Относительно простой пенсионный бизнес в наши дни превратился в самостоятельный, гораздо больших размеров рынок по предоставлению финансовых услуг. Пенсионные консультанты идут нарасхват, несмотря на высокую стоимость их услуг и сомнительный вклад в экономическое благополучие компании, ибо они обеспечивают управляющим пенсионными фондами защиту от возможной ответственности и любых обвинений в халатности. Попутно избавляя управляющих от их фидуциарных обязательств: «Это не я, это все консультант!» Консультанты заходят через парадный вход, а с черного хода продают инвестиционные продукты фондам, которые они должны, по идее, консультировать.

В 2002 году ревизия Пенсионного фонда Гавайев выявила, что один его консультант за несколько лет рекомендовал фонду 16 управляющих компаний, 14 из которых платили консультанту за так называемые «маркетинговые советы» и другие услуги. Это, конечно, из ряда вон выходящий случай, но далеко не единственный подобного рода. Пенсионные консультанты от консультаций переходят к тому, что рекомендуют клиентам инвестировать в «нужные фонды», а затем и сами начинают управлять этими фондами, что окончательно размывает понятие этики бизнеса. Но кто их осудит? Они всего лишь следуют за деньгами, а их тут так много… Известно, что одну из таких консалтинговых компаний продали больше чем за миллиард долларов. Глава другой стал первым в мире космическим туристом, заплатив за удовольствие около 20 миллионов долларов.

SEC бдительнее следила за деньгами в 1958 году, когда пыталась, пусть и безуспешно, не допустить размещения на бирже акций компаний по управлению инвестиционными фондами. Тогда, в отличие от наших дней, комиссия смогла разглядеть зловещие предзнаменования. Конгресс же не только следовал за деньгами, но и помогал им, одобрив статью 25 Поправок к закону «О ценных бумагах» 1975 года, чем фактически аннулировал заключение Генри Френдли, судьи федерального Апелляционного суда второго округа и одного из самых блестящих судей XX века. Отныне с благословения конгресса инвестиционный консультант мог получать всю и любую прибыль при передаче бизнеса другому консультанту, не неся никакой ответственности перед компанией или ее акционерами[57]. Так из фидуциарных отношений исчезла самая их суть, состоявшая в том, что сторона, облеченная доверием, действует в интересах другой стороны, не извлекая тайной прибыли.

Похоже, никто из конгрессменов, одобривших поправку к закону, не заметил (а если и заметил, предпочел об этом не задумываться), что, когда управляющий активами получает право преследовать личную выгоду, соблюдение интересов клиента перестает быть единственной целью управления его деньгами. Теперь доход, который бенефициар получает с доверительной собственности, — просто побочный результат чужой гонки за богатством. В другие времена человека, который бы такое предложил, могли прямиком отправить в приют для умалишенных.

Почти никто не задумался и о том, что позволить маркетмейкерам2 и брокерам слиться воедино — это все равно что вручить компаниям типа Goldman Sachs ключи от Монетного двора США. Им больше не нужно было сидеть в сторонке, пока делами заправляли участники рынка. Теперь они сами могли заправлять делами, но с тем решающим преимуществом, что они, как маркетмейкеры, часто заранее знали намерения игроков. Фактически, плутовство легализовали, и инвестиционно-банковский бизнес превратился в бал плутов. (Я должен добавить, что прежний гендиректор Goldman Sachs Джон Уайтхед, кажется, предвидел такую перспективу и изо всех сил противился преобразованию своей компании в публичную.)

Нельзя отрицать, что упразднение фидуциарных обязательств запустило мощные финансовые процессы. Но энергия этих процессов чаще всего направлена на максимизацию платы за услуги, взимаемой с бенефициара. Информация о каких-то сборах и комиссионных открыта, но далеко не обо всех, хотя взаимные фонды изводят на представление числовых данных и сравнительные анализы больше бумаги, чем любой другой сектор финансовой отрасли. Взаимные фонды любят повторять, что доля затрат инвестора составляет в среднем 1 процент от активов. Но, как убедительно демонстрируют Джек Богл и другие эксперты, этот показатель скрывает больше, чем раскрывает. Согласно данным, которые Богл приводит в книге «Битва за душу капитализма» (The Battle for the Soul of Capitalism, 2005), доля затрат представляет всего около половины подлинных расходов на владение паями взаимных инвестиционных фондов: скрытые затраты по операциям с активами, скидки и надбавки обычно увеличивают расходы на владение паями фонда акций с 1,4 до 3 процентов. По расчетам Богла, в 2004 году инвесторы заплатили за управление своими активами 72 миллиарда долларов. А всего за период с 1997 по 2002 год инвесторы перечислили инвестиционным банкам и брокерским фирмам более триллиона долларов, при этом платежи взаимным фондам превысили 275 миллиардов.

Финансовые рынки открыли, какие чудесные перспективы сулит не стесненный условностями капитализм? Или все это подготовка к тому, что экономисты XIX века назвали бы «узаконенным ограблением»? Видимо, и то и другое, но, по крайней мере, когда викинги разграбляли Франкское королевство, они делали это открыто.

Джон Клифтон Богл, более известный как Джек Богл, — можно сказать, образец того, как должны вести себя управляющие фондами и сами фонды. Четверть века, с 1974 года, когда он основал компанию Vanguard Group, и до 1999 года, когда он покинул ее, Богл распределял все прибыли Vanguard на благо пайщиков, отказываясь от огромных вознаграждений ради принципов управления взаимными инвестиционными фондами. Эти принципы были сформулированы им еще в Принстонском университете, который Богл закончил в 1949 году, и изложены в его дипломной работе, посвященной деятельности взаимных фондов, — из всех дипломных работ, когда-либо защищавшихся в Принстоне, эта, пожалуй, больше всех похожа на настоящую диссертацию:

• Превыше всего ставить интересы пайщиков фонда.

• Сокращать размеры вознаграждения менеджеров и комиссионных агентов и финансовых консультантов.

• Не пытаться переиграть рынок.

• Управлять взаимными фондами «самым честным, открытым и эффективным образом».

В апреле 2004 года, выступая в подкомитете палаты представителей, Богл сказал об этих принципах: «Время подтвердило, что они соответствуют не только тому, что я называю духом закона „Об инвестиционных компаниях“ 1940 года, но и его букве: гарантировать, что взаимные фонды „организованы, функционируют и управляются“ не в интересах менеджеров и брокеров, но в интересах пайщиков». На своем посту Богл действовал так успешно, что Vanguard стала не только поставщиком финансовых услуг с самыми низкими комиссионными, но и второй по размеру активов компанией по управлению паевыми фондами в мире.

В своем выступлении Богл также отметил, что 36 из 50 крупнейших управляющих компаний в мире принадлежат финансовым группам, банкам, брокерским и страховым фирмам, и снова напомнил о Законе 1940 года: «Эти компании приобретают взаимные фонды для того, чтобы получить доход от своего капитала. Но по Закону 1940 года первостепенной задачей фонда является получение дохода на капитал пайщиков. Этот редко признаваемый конфликт интересов требует изучения». Конечно, требует, и не он один.

Часто говорят, что лучше всего на Уолл-стрит умеют переименовывать старые финансовые продукты так, чтобы оправдать новые, более высокие комиссионные. К так называемой либерализации сектора пенсионных фондов это применимо на все 100 процентов. Переименовав и перегруппировав сберегательные счета, сектор финансовых услуг заработал огромные деньги. То же можно сказать и о хедж-фондах. Опросите 10 тысяч человек — ни один не сможет ответить, чем занимается хедж-фонд сверх того, что предоставляет клиентам какой-то слегка улучшенный вариант старой диверсификации рисков, но все могут подивиться структуре комиссионных — 2 процента от стоимости активов и 20 процентов от полученной прибыли.

Та же картина с фондами прямых инвестиций. Принцип их деятельности не нов, он был озвучен в получившей большой резонанс статье Майкла Дженсена[58] «Закат публичной корпорации», напечатанной в номере Harvard Business Review за сентябрь-октябрь 1989 года.

Дженсен писал, что публичные корпорации, которые в течение столетия были основным двигателем экономического прогресса в Соединенных Штатах, перестали быть полезными для многих секторов экономики и отходят на второй план, и предсказывал, что мотивированные менеджеры, владеющие солидными долями в компаниях и, соответственно, участвующие в потенциальных рисках и прибылях, будут работать с большей эффективностью. Идея Дженсена поначалу казалась экстравагантной, но сегодня на нее работают деньги (покупательная способность фондов прямых инвестиций — около 2 триллионов долларов), громкие имена (за последние годы фонды приобрели и сделали непубличными такие компании, как Hertz, Duncan Brands, Universal Orlando, Equity Office Properties Trust, Dominos Pizza, Staples, J. Crew Group, Neiman Marcus, RJR Nabisco и Toys ‘R’ Us) и та солидная респектабельность, что приходит только с настоящим успехом. Джордж Буш-старший, бывший госсекретарь Джеймс Бейкер и бывший британский премьер-министр Джон Мейджор работают советниками в Carlyle Group, одном из самых успешных фондов прямых инвестиций, а бывший губернатор Массачусетса и один из претендентов в кандидаты в президенты США от республиканцев в 2008 году Митт Ромни — один из основателей другого, Bain Capital. Волшебное очарование прибылей, получаемых фондами прямых инвестиций, так велико, что сейчас самые умные и пробивные выпускники бизнес-школ толпами текут не в инвестбанки, а в эти фонды. Не в силах устоять перед запахом таких денег, гиганты вроде Goldman Sachs тоже входят в игру, несмотря на то что в некоторых случаях они оказываются непосредственными конкурентами собственных клиентов.

Если отбросить красивые слова, то цели у фондов прямых инвестиций те же, что у корпоративных рейдеров и королей мусорных облигаций двадцать лет назад: покупать по бросовым ценам неблагополучные компании, реорганизовывать управление, выделять перспективные направления в отдельный бизнес, если есть что выделить, и продавать с огромной прибылью. Майкл Милкен хотел того же самого, но Милкену, в отличие от его современных коллег, приходилось действовать по большей части при ярком свете дня, а превращение публичных компаний в частные освобождает новых владельцев от необходимости раскрывать значительную часть информации, включая масштабы их собственных посягательств на корпоративную кубышку.

Однако красивые слова, похоже, всегда наготове, когда речь идет о частном капитале. Генри Кравис, один из ведущих финансистов нашего времени и, похоже, главный пропагандист фондов прямых инвестиций, любит поговорить о фидуциарной природе приватизированного корпоративного управления. «Посмотрите на все громкие корпоративные скандалы последней четверти века — ни в одном не участвовал фонд прямых инвестиций, — говорил Кравис на конференции фондовых аналитиков, организованной медиакомпанией Dow Jones в 2004 году. — Бывало, что принадлежавшие нам компании банкротились, — от этого никто не застрахован. Но, насколько я знаю, в нашей индустрии не было ни одного случая системных махинаций или злоупотреблений менеджеров. Почему? Потому, убежден я, что мы, как менеджеры-владельцы, создаем и защищаем ценность наших компаний. Индустрии частных инвестиций следует гордиться своим послужным списком».

Кравис заходит так далеко, что предлагает поделить фондовый рынок на две части: в одной будут доминировать частные инвестиции, компании с безукоризненным управлением, менеджеры, с неослабным вниманием блюдущие интересы инвесторов, четкое выполнение фидуциарных обязанностей, а в другой — публичные компании, в которых интересы акционеров подчинены интересам не только менеджеров, но и многих конфликтующих между собой поставщиков услуг, получивших доступ к корпоративным капиталам.

Может, так и будет, но я с трудом представляю, кому менеджеры-владельцы собираются продавать свои доли в столь великолепно управляемых ими компаниях, если публичный рынок придет в упадок, который пророчит Кравис. Как будут оцениваться опционы в закрытом мире частных инвестиций? Как будут начисляться бонусы в отсутствие рыночной цены акции? Если противопоставление между работающим как часы рынком частных инвестиций и раздираемым конфликтами публичным рынком сохранится, разве не придут инвесторы в конце концов к выводу, что все акции на публичном рынке — мусорные?