Взгляд «изнутри»
Взгляд «изнутри»
Известно, что российские ученые более склонны ругать последствия перемен 1990-х годов, чем их зарубежные коллеги. Может быть, это связно с несбывшимися ожиданиями, с тем, что «хотели как лучше, а вышло как всегда». Но задача ученых в том и состоит, чтобы попытаться понять, почему же в России опять получилось «как всегда»?
То, что испытало наше общество в 90-х годах, можно назвать культурным шоком. И хотя социальная психология применяет понятие «культурного шока» к столкновению разных национальных культур (например, при миграциях), многие его аспекты налицо и здесь. Это напряжение от изменившейся и непредсказуемой среды, материальных лишений, утраты старых ролей и ценностей, чувства тревоги, отверженности, неполноценности, трудностей психологической адаптации. В той или иной мере все это пережили самые разные слои российского общества.
И все же в 90-е годы российское общество заметно сдвинулось в сторону западных идеалов и моделей. Особенно горожане, особенно молодые. Конечно, рынок – это огромная сила, но главную роль играют сами люди. А у них есть свои модели поведения, сложившиеся за последние десятилетия. Например, мое поколение только и делало, что училось всеми способами обходить законы, потому что их «система», вернее, полная бессистемность была бесчеловечна и бесперспективна. Советское общество жило в условиях множества ограничений, но их отчасти компенсировали социальные гарантии. Сейчас гарантии исчезли, а старые ограничения остались или сменились новыми, непривычными. Старшее и среднее поколение не было к ним готово. Смена давно знакомого барьера «это запрещено» западным «я не могу себе этого позволить по финансовым или иным соображениям» дается очень тяжело. Как и переход к действию по принципу «это выгодно, это перспективно». Люди, особенно в деревне, привыкли к ограниченному выбору и суженному горизонту, в том числе пространственному и временному.
Вот почему, потеряв гарантированные заработки в колхозах и вынужденно сосредоточившись на своем хозяйстве, они считают себя несчастными, даже если в итоге зарабатывают не меньше, чем прежде.
Но чаще – меньше. И не потому, что у них нет возможностей, а потому что они их часто не видят или не хотят видеть.
Важнейшим внутренним ограничителем индивидуальных хозяйств, на мой взгляд, служит «зазаборное» («внутризаборное») пространство мышления хозяев. Психологически зажатый сельский житель обычно не смотрит дальше своих соток, даже если имеет от них изрядный доход. Между своим огородом и чужим внешним миром – пропасть. Община и натуральная сельская экономика, а потом труд в колхозе или совхозе, где от работника мало что зависело, не могли привить ему делового размаха, ограничили кругозор приусадебным пространством. Отсюда боязнь взять на себя ответственность и пониженные стимулы, которые долго превозносились как крестьянская непритязательность. Добавим сюда не менее традиционные внешние чиновничьи преграды, труднопреодолимые для простого человека даже при самых лучших законах.
Классики большевизма и политические лидеры СССР, считавшие крестьян полусобственниками-полутружениками, мечтали сделать из них стопроцентных пролетариев аграрного труда. Ради этого Н.С. Хрущев пытался просто выдавить личное подсобное хозяйство, так как оно, по его мнению, отвлекало людей от «настоящей работы» и было совершенно излишне при наличии продуктов в магазинах. Но вот именно «при наличии»… Наемным работником крестьянин стал лишь там, где мог не только заработать, но и потратить деньги в дефицитное советское время, – чаще всего вблизи городов. В российской глубинке, куда не всегда доедет автолавка, советский проект просто провалился. Правда, оттуда и уезжали все, кто хотел чего-то добиться.
Вот и возник парадокс: обширность пространства России, довольно высокая миграционная мобильность ее населения сочетаются с явной узостью пространства индивидуальной сельскохозяйственной деятельности. Многие еще думают, что для развития товарных частных (фермерских) хозяйств не хватает законов, земли, стартового капитала. Не хватает, спору нет. Но реформы, по-моему, показали, что не хватает в первую очередь человеческого потенциала – в нынешнем поколении, а может быть, и в следующем.
И все-таки итогом 1990-х годов стало расширение возможностей заработка и хозяйственной самостоятельности населения. Индивидуальные хозяйства в деревне (как и малые предприятия в городе) оказались тем фокусом, который высветил как проблемы, так и относительные успехи нашего общества. Так, самозанятость населения в целом явно выросла, причем сельскохозяйственная деятельность сыграла здесь основную роль. Более того, она послужила главным амортизатором при потере денежных доходов и росте цен в 1990-х годах не только в деревне, но в и городах. Трудно себе представить, в какую пропасть нищеты и голода погрузилось бы население, если бы не было этих маленьких участков, возможностей сельскохозяйственного производства на них и продажи излишков. Социальный взрыв был бы тогда неизбежен и по-русски «беспощаден».
Крошечные огороды можно встретить у нас всюду. Это кажется абсурдным – в стране, где половина населения живет в больших городах. Конечно, по мере выхода крупных хозяйств из кризиса доля населения в агропроизводстве будет падать. Но есть села и целые районы, где хозяйства жителей – не подсобный, а основной источник их доходов. В 1990-е годы они сыграли огромную положительную роль, и не только чисто экономическую. Достаток в сознании крестьянина стал прочнее связываться с его собственными трудовыми усилиями, расчетом, талантом.
Неизвестное сельское хозяйство России – это, помимо всего прочего, его неизвестная география: зоны и ареалы частного, неформального, но при этом специализированного хозяйства. Вообще-то они известны в регионах, у соседей, а то и по всей стране. Но вы не найдете их на картах сельского хозяйства, в планах и программах его развития.
Эти ареалы редко соответствуют административным единицам. А вот на местности их трудно не заметить. Внимательному путнику бросятся в глаза монокультура огурца или лука на огородах, помидорные теплицы, плантации картофеля, необычно большие стада у деревни. В англоязычной географии такие районы называются вернакулярными – обыденными, «низовыми» и неофициальными, не «придуманными» ни чиновниками, ни учеными-экспертами. Их можно только обнаружить, высмотреть на местности. Правда, чаще всего так называют культурные районы (термин «вернакулярный» изначально относился к местным диалектам и формам народной архитектуры). В данном же случае речь идет о районах экономических.
Как это ни странно, но именно сектор хозяйств населения – повсеместный и пока ключевой в нашей деревне – становится порой самым надежным гарантом сохранения коллективных предприятий. Но он же первым подписывает им приговор, если может выжить без колхоза. Впрочем, колхозы, в том числе и нерентабельные, оказались гораздо устойчивей, чем ожидали экономисты-реформаторы. За этим стоит прочность социального уклада жизни в деревне, ее неизбывный и далеко не бессмысленный консерватизм.
Тем не менее рынок делает свое дело. Социальная и пространственная поляризация налицо. Резко обострилась и этническая сегрегация населения. Это, с одной стороны, усиливает напряжение в обществе, но с другой – обозначает страты и ареалы роста.
Все устали от перемен. И крупные предприятия, и фермеры, и хозяйства населения нуждаются в стабильности и в посильной помощи.
Прежде всего, учитывая нашу бедность, помощь нужна в организации кредитной системы и инфраструктуры, которые помогли бы инкорпорировать хозяйства населения в экономику страны. Сколько же можно делать вид, что их просто нет! Именно инфраструктура, в том числе инфраструктура сбыта продукции – а не земля, по поводу которой так долго разгорались политические битвы, – является главной проблемой села. Создание инфраструктуры сбыта подтолкнуло бы тех, кто может и хочет что-то производить. Те, кто не может, все равно будут выполнять свою программу подработки на бутылку. Важно, чтобы следующее поколение, еще меньшая часть которого останется в деревне, имело образцы, показывающие, что и на земле можно многого добиться.
Говоря о будущем сельского хозяйства страны, и в том числе хозяйств населения, мы должны иметь в виду, что, во-первых, население России будет уменьшаться [20] , но, во-вторых, производительность труда на крупных и средних предприятиях будет расти. Она растет уже теперь, несмотря на сложные условия. Модернизация сельского хозяйства неизбежна и в первую очередь коснется крупных и средних предприятий, а также фермеров. Есть даже надежда, что если к середине XXI века они выйдут на показатели урожайности и надоев хотя бы современного уровня Финляндии, Чехии, Венгрии (не говоря о западноевропейских), то накормят тающее население ключевыми продуктами. Для этого потребуется гораздо меньше земель и скота.
Западные крестьяне прекратили выращивать овощи для своего пропитания тогда, когда их стало дешевле купить в ближайшем магазине. Значит, будущее наших хозяйств населения зависит от двух вещей: от способности «большого» сельского хозяйства и государства обеспечить страну продовольствием и от доходов граждан? В идеале – да. Но сколько нужно поколений, чтобы стереть многовековую крестьянскую установку «земля не должна пустовать», тем более что она не стерта до конца и на Западе?
Приусадебная земля имеет для людей высочайшую ценность. Ведь это одновременно и среда обитания, и источник пропитания, чего на Западе давно уже нет. Горожане, да и то не все, сравнительно легко отказываются от дачного полунатурального хозяйства, переходя на цветы и газоны, если доходы позволяют им покупать овощи, фрукты и ягоды на рынках. По существу это и есть переход общества на новую ступень развития. Но в деревне все сложнее.
Земля у русских крестьян всегда почиталась как производительница, как «мать». Но это этика, а украшательство, эстетический подход к своей земле, пожалуй, ослаблены. Достаточно сравнить, например, литовскую и российскую (калининградскую) части Куршской косы. Природные условия абсолютно идентичны, но даже десятилетия социализма не смогли вытравить на литовской части стремление к красоте. У каждого дома – свои, отличные от соседей и ухоженные, продуманные до мелочей клумбы с цветами. При этом хозяев почти всегда не видно и удивительно, когда они успевают «вылизывать» каждый клочок земли. Стоит пересечь границу, и перед вами предстанут совсем другие деревни. Цветов очень мало, в лучшем случае грядка с бархатцами или куст мальвы, но зато всегда увидишь людей, обсуждающих на завалинке проблемы мироздания или поведения соседа.
А рядом на полузапущенном огороде непременные грядки овощей и картофеля.
Так что вопрос, когда в России на каждом подворье перестанут выращивать картофель, остается открытым и не всегда связанным с количеством продовольствия и денег. Может быть, тогда, когда уже и не останется сельского населения в деревне? Ведь Нечерноземье уже сейчас представляет собой почти социально-экономическую пустыню с крупными оазисами относительно успешного сельского хозяйства вокруг городов. На оставшейся огромной территории население будет другое – дачники и мигранты. А на юге многоукладность в сельской местности будет только возрастать, и консерватизм сельского юга в определенной мере является надежным гарантом сохранения не только крупного сельского хозяйства, но и крошечных хозяйств населения.
Итак, импульсы и ограничения развития нашего сельского хозяйства многообразны, географически дифференцированы и часто независимы от воли властей. Многие из этих импульсов и ограничений лежат вне сферы собственно сельского хозяйства, но это не значит, что ими легко манипулировать, скажем, политическими или макроэкономическими методами.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.