Глава 3 Рынки совершенной конкуренции и «правдивый мир»

Глава 3

Рынки совершенной конкуренции и «правдивый мир»

ТРУДНО ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТОБЫ ФИЛЬМЫ С ДЖИМОМ КЕРРИ И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ НАУКА ИМЕЛИ ЧТО-ТО ОБЩЕЕ, НО, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НАМ ЕСТЬ ЧЕМУ ПОУЧИТЬСЯ У ЭТОГО КОМИКА В ГУТТАПЕРЧЕВОЙ МАСКЕ. Возьмём фильм «Лжец, лжец», рассказывающий историю Флетчера Рида. Когда желание его сына по случаю дня рождения чудесным образом исполняется, Рид обнаруживает, что вынужден в течение суток говорить одну только правду. Для Флетчера это серьёзная проблема, ведь он юрист — или врун, как это понимает его сынишка. Так что когда Флетчер в ужасе принимается закладывать сам себя, беспомощно выбалтывая правдивый ответ на любой вопрос, тут-то и начинается веселье. Кино, конечно, поинтереснее будет, но свободные рынки всё же кое в чём похожи на сына Флетчера Рида — они заставляют вас говорить правду. Для персонажа Керри последствия были унизительными, а мы с вами увидим, что мир без вранья — это предельно рациональная экономика, в которой невозможно улучшить жизнь одного человека, не ухудшив положение кого-нибудь другого.

В этой главе мы поговорим о том, что такое правда с точки зрения экономики, как она ведёт к эффективности и почему эффективность — это хорошо. Мы также исследуем и недостатки эффективности: почему она не всегда справедлива и почему у нас есть налоги. Мы увидим, что налоги — всё равно что враньё: они не к месту в правдивом мире. Но я открою один способ, как учредить налоги, которые и справедливы, и эффективны одновременно. И это станет хорошей новостью для пожилых людей, которым с трудом удаётся заплатить за отопление зимой, и плохой новостью для Тайгера Вудса.

***

Представим себе, что желание сына Флетчера Рида исполнилось не только в отношении его сладкоречивого папаши, но и в отношении всего мира. Теперь давайте попробуем купить капучино в этом правдивом мире. Перед тем как вспенивать молоко, бариста оглядывает вас с ног до головы и спрашивает:

— Сколько вы готовы выложить за этот кофе по максимуму?

Вы бы рады соврать и притвориться, будто вообще не любите кофе, но правда сама слетает с губ:

— У меня кофеиновая ломка. Пятнадцать баксов.

Ухмыльнувшись, бариста уже готовится пробить грабительский чек, но у вас самого есть к нему несколько вопросов:

— Сколько стоят кофейные зёрна для этого кофе?

— Сколько вы отдали за пластиковую крышку и стакан?

— Во что обходится вырастить корову и сколько молока можно с неё получить?

— Сколько электричества пошло на охлаждение, нагрев и освещение в кафе?

Теперь настала пора бариста ощутить себя в шкуре Флетчера Рида. Как бы он ни пытался увильнуть от ответа или преувеличить себестоимость капучино, он не может солгать. Выясняется, что капучино стоит не пятнадцать долларов, а менее одного. Бариста пытается торговаться, но у вас припасён ещё один, убийственный вопрос:

— Торгует ли капучино кто-нибудь ещё в радиусе тридцати ярдов?

— Да-а-а…, — стонет он, рухнув головой на прилавок в знак полного поражения.

И вы выходите из кафе полноправным владельцем стакана кофе, купленного по выгодной цене в 92 цента.

Цены необязательны — поскольку они раскрывают информацию

Всякой системе цен присуща правдивость. Она проистекает из того факта, что магазины и покупатели не обязаны продавать или покупать по данной цене — они всегда вправе отказаться. Если вы согласны заплатить за кофе всего 50 центов, никто не может заставить вас повысить своё предложение или вынудить бариста снизить цену. Сделка просто не состоится.

Конечно, часто приходится слышать, как люди жалуются, что вынуждены платить за что-нибудь — скажем, за апартаменты на западной оконечности Центрального парка — заоблачную цену, запрашиваемую продавцом. Это так, но даже если иногда цены кажутся несправедливо высокими, вы всё равно не обязаны их платить. Взамен вы можете на эти деньги купить квартиру в Гарлеме, или дом в Ньюарке, или миллион чашек кофе.

На свободном рынке люди не покупают вещи, ценность которых для них ниже, чем запрашиваемая цена. И люди не продают вещи, ценность которых для них выше, чем просимая цена (а если и продают, то недолго: фирмы, как ни в чём не бывало торгующие кофе по цене в половину себестоимости, быстро выходят из бизнеса). Причина проста: их никто не заставляет, а это значит, что большинство трансакций, происходящих на свободном рынке, повышают эффективность обмена, поскольку они выгодны — или как минимум не убыточны — для обеих сторон и не наносят ущерба никому другому.

Теперь вы, наверное, понимаете, почему я утверждаю, что цены «говорят правду» и раскрывают информацию. На свободном рынке все покупатели кофе предпочитают иметь кофе, а не деньги, которые он стоит, или, иначе, они предпочитают кофе всему остальному, на что могли бы потратить 92 цента. Ценность товара для потребителя равняется его цене или выше её; а стоимость для производителя равняется цене или ниже её. Ясно как дважды два, но последствия этого весьма драматические.

Утверждение, что в условиях свободного рынка покупатели ценят кофе выше, чем деньги, которые платят за него, вовсе не так банально, как кажется. Начнём с того, что эта «тривиальная» информация уже даёт нам больше понимания, чем факты о чём-то купленном вне рыночных отношений — к примеру, о чрезвычайно спорном проекте нового бейсбольного стадиона в Вашингтоне. Бейсбольный клуб Montreal Expos согласился переехать в Вашингтон при условии, что власти округа дадут субсидию на строительство стадиона. Одни говорят, что размер субсидии составит $70 млн, другие — что намного больше. Может, это хорошая идея, а может, и нет. Непонятно, как узнать, разумный это способ потратить деньги налогоплательщиков или нет.

Когда решения принимаются в рамках рыночной системы, таких вопросов не возникает. Если я плачу $70 за билет на бейсбольный матч, никто не задумывается, стоит ли игра таких денег. Я сделал свой выбор — значит, я думал, что стоит. Этот выбор даёт информацию о моих приоритетах и предпочтениях, а когда выбор делают миллионы, рыночные цены впитывают приоритеты и предпочтения всех нас.

Совершенные рынки: правда, вся правда, ничего кроме правды

Итак, тривиальная информация, что потребители на свободном рынке ценят капучино больше, чем деньги, которые они платят за него, совсем не тривиальна. Поехали дальше.

Представим теперь, что кофейный рынок — не только свободный, но и весьма конкурентный; что предприниматели один за другим создают фирмы и выходят на рынок со свежими идеями в надежде задать жару старожилам. (Если это конкурентная отрасль, прибылей хватает лишь на то, чтобы заплатить работникам и убедить предпринимателей, что банковский депозит принесёт им меньший доход.) Конкуренция опустит цену кофе до уровня «предельных затрат», т.е. затрат, которые понесёт кофейня при изготовлении ещё одного капучино, а затраты эти, как мы помним, составляют чуть меньше доллара. На рынке с совершенной конкуренцией цена кофе будет равна предельным затратам. Если цена упадёт, фирмы станут покидать рынок, пока цена не подрастёт. Если цена вырастет, на рынок ринутся новые фирмы, а старые начнут расширять производство, пока цена не упадёт. Неожиданно цена стала сообщать не расплывчатую информацию («этот кофе ценится покупателем в 92 цента или дороже, и стоит продавцу 92 цента или меньше»), а чистую правду («этот кофе обходится кофейне точно в 92 цента»).

Представим, что в других отраслях конкуренция тоже совершенна, то есть цена каждого товара равна предельным затратам на его производство. Каждый товар связан со всеми другими сверхсложной сетью цен, так что когда где-нибудь в экономике что-то меняется (в Бразилии грянули морозы, а в США народ сходит с ума по «айподам»), всё остальное тоже меняется — может, неуловимо, а может, и значительно. Так, морозы в Бразилии попортят урожай кофе и уменьшат объём его мировых поставок. Цена, которую теперь вынуждены платить за кофе обжарщики, поднимется до уровня, при котором падение потребления компенсирует дефицит поставок. Спрос на товары-заменители вроде чая немного вырастет, что приведёт к росту цен на них и увеличению поставок. Спрос на сопутствующие товары вроде сливок немного упадёт. Фермеры в Кении обрадуются возросшим прибылям и примутся вкладывать средства в алюминиевые крыши для своих домов; цена на алюминий подрастёт, и некоторые фермеры решат подождать с покупкой. Значит, вырастет спрос на банковские депозиты и ячейки в банковских хранилищах, хотя для несчастных бразильских фермеров с их помёрзшим урожаем, пожалуй, всё будет наоборот. Суперкомпьютер свободного рынка обсчитывает правдивые сведения о спросе и затратах и подвигает людей реагировать поразительно сложным образом.

Возможно, всё это выглядит как нелепый гипотетический сценарий? Но экономисты умеют отслеживать такие эффекты и действительно их отслеживают: когда в Бразилии ударяют морозы, цены на кофе и вправду растут, кенийские фермеры покупают алюминиевую кровлю, цены на алюминий поднимаются, и фермеры действительно откладывают ремонт, чтобы не переплатить. Даже если рынки не идеальны, они способны сообщать невероятно сложную информацию.

У правительств — да и вообще любых организаций — есть проблемы с обработкой столь сложной информации. В Танзании кофе производится не в условиях свободного рынка, и именно правительство, а не фермеры, получает сверхприбыли от высоких цен на него. Как показывает жизнь, правительства не умеют тратить деньги с умом; они щедрой рукой и без всякого на то основания повышают жалованье госслужащих, не сознавая, что скачок цен — явление временное.

***

Чтобы понять, как рынкам удаётся так ловко обрабатывать сложную информацию, сперва поразмыслим о потребителе. Мы знаем, что он не станет покупать капучино, если только не ценит его выше, чем всё прочее, что мог бы купить на эти деньги. Но что ещё он мог бы на них купить? В нашем правдивом мире он мог бы купить всё то, стоимость чего равняется или меньше стоимости капучино. Покупая кофе, человек сообщает, что из всех вещей на свете, которые стоят столько же, он выбирает именно его.

Где-то другие люди, конечно же, тратят деньги не на кофе, а на билеты в кино, проезд в автобусе, нижнее бельё. А есть и такие, что предпочитают не тратить деньги, а класть их в банк. Все эти соперничающие запросы влекут определённую реакцию производителей. Если люди хотят компьютеры, производители строят фабрики, нанимают рабочих, покупают пластик и металл, которые вместо каких-либо других нужд идут на производство компьютеров. Если вместо нижнего белья нам захочется больше кофе, тогда больше земли будет отведено под кофе и меньше — под другие нужды: парки, жильё, выращивание табака. На место магазинов нижнего белья придут кофейни. Разумеется, начинающие компании будут занимать деньги в банках, и процентные ставки будут расти или снижаться в зависимости от соотношения между теми, кто хочет положить деньги в банк, и теми, кто хочет взять взаймы. Процентная ставка — та же цена: столько стоит возможность совершить траты сегодня, а не в будущем году. (Вы, возможно, думали, что процентные ставки устанавливаются главами центробанков вроде Алана Гринспена[8] из Федерального резервного банка или Мервина Кинга[9]. На самом деле Гринспен и Кинг возглавляют комитеты, которые устанавливают номинальные процентные ставки. Реальную ставку, с учётом инфляции, определяет рынок в ответ на действия центробанков.)

Изменения на этом не кончаются. Волны расходятся дальше по системе. Они на огромной скорости проносятся по одним отраслям экономики и вызывают медленные, но фундаментальные сейсмические сдвиги в других, таких как образование и высокие технологии. Например, если для производства компьютеров не хватает квалифицированных специалистов, компаниям вроде Dell и Compaq[10] придётся обучить новых людей или повысить зарплаты, чтобы переманить кадры у других производителей, таких как Apple и Gateway. С ростом заработков квалифицированных работников люди увидят, что время и деньги, потраченные на колледж, стоят того. Заинтересованность компаний в производстве более дешёвых или качественных компьютеров даст толчок развитию исследовательских лабораторий и технических вузов. Более высокий спрос на пластмассы поднимет цену на сырьё — сырую нефть — что в свою очередь подтолкнёт тех, кто использует нефть в качестве топлива, к переходу на дешёвые заменители или инвестициям в энергосберегающие технологии. И так далее. Одни последствия будут крошечными, другие — колоссальных масштабов. Одни проявятся тотчас, другие — через десятки лет. Но в правдивом мире — мире совершенных рынков — каждое действие имеет последствия. Каков результат работы множества рынков, работающих в условиях совершенной конкуренции и взаимосвязанных по описанной модели?

Фирмы делают всё, как надо. Всякая компания, которая тратит ресурсы попусту — производит больше, чем нужно, или применяет неподходящую технологию, — покинет рынок. Все товары производятся самым эффективным образом.

Фирмы делают то, что нужно. Цена товара равняется стоимости его изготовления. Цена также отражает условия, на которых потребители выбирают между двумя вариантами. (Две чашки обычного кофе стоят столько же, сколько одна по-датски; что вы предпочтёте?) Цена находится на прямой линии между себестоимостью и предпочтениями потребителей.

Всё делается в нужном количестве. Если выращивается слишком много кофе, производители снижают цены; если слишком мало — цены растут. В обоих случаях ситуация исправляется сама собой. На конкурентном рынке цена равняется издержкам. Ни у кого нет стимулов производить меньше (упускать прибыльные продажи) или больше (выпускать товары, стоимость которых выше, чем кто-либо готов платить). Это правило конкуренции — цена = издержки = ценность для потребителя — обеспечивает эффективность.

Вещи достаются тем, ному следует. Товары покупают только те люди, что готовы платить соответствующую цену. Допустим, я отниму капучино у Акселя и отдам Бобу. В правдивом мире это расточительство. Аксель был готов платить за кофе, а Боб — нет; значит, Аксель ценит кофе больше Боба, и проведённая мной конфискация нерациональна. Заметьте, что я здесь приравниваю понятия «правильно» и «рационально». Мы исследуем это допущение и усомнимся в нём в ближайшее время.

Итак, если нужные вещи производятся как надо, в нужном количестве и попадают к людям, которые ценят их больше других, эффективности расти уже некуда. Другими словами, нет ничего более эффективного и рационального, чем рынок с совершенной конкуренцией. И всё это естественным образом вытекает из истины, заложенной в системе цен: цены — это правдивое отображение затрат фирм, а также правдивое отображение ценности для потребителей.

Жизнь без рынков

Поскольку западное общество в очень большой степени полагается на свободные рынки, нам трудно представить, что бывает без них, или сделать шаг назад, чтобы увидеть, насколько глубоко воздействие рынка. Тем не менее во всякой современной демократии есть товары и услуги, которые поставляются вне рыночной системы. И то, как это происходит, показывает нам, каковы сильные и слабые стороны рынка. Подумайте о местной полиции, работа которой оплачивается посредством нерыночной системы налогообложения. У этой системы есть свои достоинства. Взять хотя бы то, что, когда вы вызываете пожарных, никто не спрашивает номер вашей кредитки. Предполагается, что государство должно предоставлять одинаковый уровень защиты и богатым, и бедным, хотя так не всегда бывает на самом деле.

Но у нерыночной системы есть и недостатки. Если полицейский груб или некомпетентен, нет возможности прибегнуть к услугам другой полиции. Если вам кажется, что вас чрезмерно опекают, уменьшить объём защиты не в вашей власти. И точно так же вы не можете заплатить больше, если вам потребуются какие-то дополнительные услуги. Вы можете только давить на местных политиков и надеяться, что они учтут ваши запросы.

Государственное школьное образование — ещё один пример нерыночной услуги. И в Британии, и в США большинство людей посылает детей в школы с государственным финансированием. Однако школы отличаются друг от друга — по атмосфере, академическому уклону. Что самое главное, есть школы хорошие, а есть не очень. Рыночное решение для школ сходно с рыночным решением для продуктов питания: лучшие продукты попадают к тем, кто готов — а также способен — платить за них больше. Но в государственном секторе цены не действуют. Что происходит взамен? Родители объединяются, возмущаются и бунтуют. Они переезжают в район, где школы лучше. В Британии у учеников государственных церковных школ зачастую выше академические результаты. Поэтому даже родители-атеисты каждое воскресенье водят детей в церковь, чтобы получить хорошую рекомендацию от священника и устроить своих чад в такую школу.

Как и в случае с полицией, нерыночная система удачно скрывает тот факт, что бедные не получают образование того же качества, что богатые. Но она опять же страдает от серьёзного недостатка: правдивой информации о ценности, издержках и выгоде нет. Невозможно сказать, какие родители устраивают детей в церковные школы по религиозным мотивам, а какие — из-за качества обучения. Также невозможно узнать, как много были бы готовы заплатить родители за большее число учителей и более качественные учебники. Рыночная система производит достоверную информацию о том, во что обходятся хорошие школы и кто готов за это платить. В нерыночной системе есть трудности с ответами на эти ключевые вопросы.

Люди готовы платить за хорошие школы. Мы видим это хотя бы по тому, что цены на дома в районах, где есть школы с хорошей репутацией, выше. Нерыночная система, отдающая предпочтение местным детям, переправляет деньги, которые родители готовы платить за хорошие школы, в карманы владельцев недвижимости рядом с такими школами. Это едва ли это разумно. В рыночной системе эти деньги просто пошли бы на оплату более качественных школ.

Сигнальная функция цен

Цены выполняют не одну функцию, а две. В рыночной системе цена — это способ решить, кому достанется ограниченное предложение школ: в лучшие школы отправят детей те, кто больше заплатят. Возникнет не очень комфортная ситуация, которую как раз и призвана предотвратить система государственного образования. Но цены также сигнализируют, что нужно строить больше школ, нанимать больше учителей или поднимать жалованье, если их не хватает, и покупать более качественные учебные материалы. В долгосрочной перспективе цены позволяют преобразовать готовность платить за хорошие школы в большое количество самих хороших школ. Это столь же твёрдый закон, как то, что высокий спрос на кофе непременно трансформируется в большое количество этого напитка.

Разве политики не знают, что нам уже сейчас нужны хорошие школы? Не следует ли им выделить на это государственные средства? Проблема в том, что хотя политики и видят наш спрос на хорошие школы, они также слышат, что нам нужно больше полицейских на улицах, более качественное здравоохранение, больше просторных дорог, высокие социальные пособия, низкие налоги и очень большой латте с карамелью. Нам легко требовать что угодно, но цены, заставляя нас отвечать за свои слова, обнажают правду. Налоги имеют свои преимущества, но вклад многих из них в установление истины нулевой: у нас нет выбора, платить их или не платить в зависимости от того, тратится ли каждый пенни так, как мы того желаем. А цены, поскольку они необязательны, дают информацию.

Ничто из этого не может считаться решающим аргументом против нерыночных форм обеспечения правопорядка или оказания образовательных услуг. У нерыночных систем есть свои достоинства, но в них теряется кое-что важное: информация о нуждах, желаниях, мечтах, о неудобствах и издержках. Иногда потеря информации оправданна, поскольку перекрывается выгодами от большего равенства или стабильности. Но порой она оборачивается для экономики и общества растратой и путаницей. Мы думаем, что реальная ценность школ и полиции больше того, во что они обходятся нам в виде налогов, но мы не уверены в этом на все сто. Не то что с капучино.

Эффективность или справедливость: по вкусу ли нам правда?

Рынок с совершенной конкуренцией подобен гигантской сети суперкомпьютеров. Обладая невообразимой вычислительной мощью и датчиками во всех уголках экономики, забираясь даже в наши мозги, чтобы узнать, чего мы хотим, рынок всё время перенастраивает производство и идеально распределяет его результаты. Вспомним: говоря, что экономика неэффективна или нерациональна, экономисты имеют в виду, что можно улучшить чьё-либо положение, не сделав хуже никому другому. Хотя совершенная конкуренция обеспечивает наивысшую эффективность, эта последняя не гарантирует создание справедливого общества — или хотя бы такого, в котором нам просто хотелось бы жить. Ведь эффективной была бы и такая ситуация, когда все деньги были бы у Билла Гейтса, а все остальные помирали с голоду — поскольку нельзя было бы улучшить чьё-либо положение, не затронув интересы Гейтса. Нам нужно нечто большее, чем эффективность.

Так что неудивительно, что иногда мы предпочитаем уютную ложь во спасение: к примеру, обогревать дом пожилой леди в Миннесоте дорого, но мы предпочитаем субсидировать топливо, чтобы она не столкнулась с истинной величиной затрат.

Ещё более распространённая причина неэффективности — это налоги: государство облагает налогами рыночные операции и тратит средства на нужные, как мы надеемся, дела вроде полиции и школ. Почему налоги неэффективны? Потому что они разрушают информацию, которую цены несут на конкурентных, эффективных рынках: цены больше не равны затратам, а значит, затраты больше не равны ценности. Например, налог с продаж в размере 10% порождает «ложь» в следующих обстоятельствах:

Себестоимость капучино: 90 центов

·        Цена капучино на рынке с идеальной конкуренцией: 90 центов

·        Цена капучино после налогообложения: 99 центов

·        Готовность уплатить за капучино: 95 центов

·        Проданных капучино: ноль

·        Собранные налоги: ноль

Эта сделка могла породить выигрыш в эффективности в 5 центов (капучино стоит 90, но был оценён в 95), но этого не произошло из-за налога. Ещё хуже, что налог даже не был уплачен. Если бы при таких обстоятельствах государство отказалось от налога, ему бы хуже не стало, а покупателю кофе стало бы лучше: налицо выгода в эффективности.

Налоговым чинам нелегко понять, когда стоит взимать налог (т.е. когда это не изменит поведения покупателя), а когда лучше от него отказаться (поскольку потенциальные покупатели от него уйдут, просто не купив кофе). Но они пытаются сделать это при помощи стратегий Ценового таргетирования, наподобие тех, что мы обсуждали во второй главе. Налоги часто оказываются выше, когда чувствительность к ценам ниже. Так, государство облагает высокими налогами бензин и сигареты, но не ради охраны природы и здоровья людей, а потому что одним нужно ехать, а другие не могут не курить. Поведение этих покупателей не сильно изменится даже перед лицом высоких налогов.

Перед нами дилемма. Нам нужно избежать неэффективности, мы не хотим упустить шанс сделать кому-нибудь лучше без ущерба для остальных. Но налоги порождают неэффективность, и большинству из нас кажется, что налоги помогают перераспределить доходы (в той или иной мере) от богатых к бедным. Похоже, у нас два противоречащих друг другу императива: избежать бесполезной растраты, то есть «неэффективности», и при этом сделать так, чтобы блага были распределены более-менее равномерно. Нужен способ сделать экономику и эффективной, и справедливой.

Можем ли мы обратиться к рынкам,чтобы помочь установить справедливость?

Верно ли, что нам необходимо выбрать одно из двух: либо эффективные, совершенные рынки, либо справедливое, благотворное вмешательство государства? Похоже, именно такого мнения придерживаются все правительства свободного мира со времён Великой депрессии и Второй мировой войны. «Новый курс» президента Рузвельта в 1930-е привёл к усилению роли государства в ответ на Великую депрессию. В Британии послевоенный кабинет министров Клемента Эттли взял под контроль значительную часть организаций здравоохранения, сталелитейной и нефтяной отрасли, воздушных и железнодорожных перевозок, телефонной связи. Государственные компании взяли верх отчасти потому, что в послевоенные годы лишений, невзгод и надежд экономисты питали определённое доверие к руководителям военного времени и надеялись, что организовать эффективную экономику у тех получится не хуже, чем боевые действия. Немногие предвидели будущий коллапс государственной экономики, как в крупных странах (Китай и СССР), так и в мелких (Танзания, Северная Корея). Но даже если кто и верил, что рыночная система более эффективна, в 1940-е это было не так важно: послевоенное лейбористское правительство Британии было готово с лёгким сердцем пожертвовать некоторой эффективностью ради более справедливого общества.

Но давней дилемме между эффективностью и справедливостью жить оставалось недолго благодаря молодому жителю Нью-Йорка по имени Кеннет Эрроу. Он не понаслышке знал, что такое несправедливость. В совсем ещё юном возрасте, во время Великой депрессии, Эрроу стал беспомощным свидетелем того, как его отец потерял успешный бизнес и все сбережения. В сердце его жило стремление к социальной справедливости, однако, мысля рационально, он не мог игнорировать проблему эффективности. Молодой экономист направил всю свою логику на борьбу с противоречием между безупречной эффективностью свободного рынка и потребностью в справедливости. Его решение оказалось блестящим; оно переворачивало традиционные аргументы о рынках и эффективности с ног на голову. Эрроу показал, что не только все совершенные рынки эффективны, но и любой эффективный результат можно получить посредством конкурентного рынка, если скорректировать стартовые позиции. Эрроу был удостоен всех возможных для экономиста почестей, он и по сей день остаётся самым молодым лауреатом Нобелевской премии по экономике. В чём же важность его идеи?

***

Я называю это «теоремой о преимуществе на старте». Отвлечёмся от реальной экономики с её немыслимой сложностью и поразмыслим над простым, элементарным состязанием: спринт на сто метров. Забег выигрывает тот, кто быстрее всего бежит. Если нужно, чтобы все бегуны финишировали одновременно, достаточно изменить правила забега, приказав самым быстрым притормозить, а при пересечении финишной черты всем взяться за руки. Пустая трата таланта. Но можно перенести стартовые колодки одних бегунов вперёд, других — назад, так что даже если бы все бежали в полную силу, в соответствии с правилами и целями спринта, самому быстрому участнику пришлось бы покрыть дополнительное расстояние. В итоге он пересёк бы ленточку ноздря в ноздрю с самым медленным бегуном.

Эрроу показал, что тот же самый подход может сработать при попытке уравновесить крайности конкурентных рынков: вместо того чтобы вмешиваться в саму их работу, нужно подправить стартовые позиции игроков при помощи единовременных выплат и разовых сборов.

Государство может взимать по 800 долларов с каждого человека, с тех, кто старше 65, или с тех, чья фамилия в свидетельстве о рождении начинается на «X». В отличие от налога на прибыль или налога с продаж кофе, единовременного сбора никак нельзя избежать, и значит, он не влияет ни на чьё поведение. Поэтому, в отличие от налога с продаж, он не приводит к потере эффективности. Сходным образом, примером единовременного перераспределения могла бы служить выплата 800 долларов каждому, чья фамилия начинается на «X» (я лично был бы обеими руками «за»).

Если обратиться к примеру стометровки, то аналогом единовременного сбора было бы отнесение стартовых позиций на несколько шагов назад. А подоходный налог и налог с продаж равносильны просьбе к лучшим бегунам бежать задом наперёд. Обе меры обеспечили бы более равный финиш, но отнесение стартовых позиций назад ничей бег не замедляет.

В спринте очевидно, что один из способов обеспечить близкие результаты — дать медленным бегунам стартовое преимущество. В экономике, с её миллиардами товаров, желаний, видов сырья и талантов, теорема о преимуществе на старте оказывается намного более смелым заявлением. Но оно верное: можно позволить конкурентной экономике использовать любые умения, сырьё, любые возможности торговать, сотрудничать, учить или инвестировать — и всё равно получить справедливый результат, если передвинуть стартовые колодки и предоставить совершенным рынкам позаботиться об остальном.

Из этого следует, что в мире совершенных рынков единственное, что требуется, чтобы гарантировать и справедливость, и эффективность — это стратегия компенсации стартового превосходства: программа соответствующих разовых сборов и субсидий, ставящая всех в равное положение. Затем рынки сами отыщут все возможности улучшить положение каждого относительно поправленных стартовых позиций. Вопрос в том, возможно ли такое в реальности?

Нереалистичный пример

Рассмотрим пример. Американский философ Роберт Нозик выдвинул знаменитый довод против идеи о том, что «справедливо — значит правильно». Другими словами, он оспорил представление, что существует единственное «наилучшее» или «правильное» распределение богатств. Для доказательства Нозик взял в качестве примера своего современника — Уилта Чемберлена, звезду баскетбола 1960—1970-х. Талант Чемберлена сделал его очень богатым человеком. Нозик полагал, что это «справедливо», поскольку Чемберлен достиг богатства в результате законных действий болельщиков, которые были счастливы заплатить, чтобы увидеть его игру. Такое положение, может, и «правильно» в понимании Нозика, но может ли считаться справедливой какая бы то ни было ситуация крайне неравномерного распределения средств?

Возможно, было бы справедливей обложить доходы Чемберлена высоким налогом. Однако, предупреждает Нозик, если Чемберлену не так уж и нравится играть в баскетбол, то под гнётом высоких налогов он может вовсе прекратить выступления. Так что хотя эта ситуация кажется более «справедливой», в этом случае не будет ни налоговых поступлений, ни баскетбола, как в той истории с налогом на продажу капучино. Так есть ли смысл называть распределение доходов «справедливым», если все заинтересованные стороны — и болельщики, и игрок — предпочли бы «несправедливый» вариант?

Благодаря Кеннету Эрроу мы теперь знаем, что делать, сталкиваясь со звездой современного спорта вроде Тайгера Вудса. Надо ввести для него одноразовый сбор в несколько миллионов долларов. У него по-прежнему будет резон зарабатывать деньги игрой в гольф, ведь он не мог бы избежать сбора, играя меньше — как он мог бы сделать, чтобы избежать высокого подоходного налога. Несомненно, Вудс сумел бы заработать достаточно, чтобы оплатить свой долг налоговой службе, и у него хватило бы ещё и на семейный мини-вэн и на милый домик в каком-нибудь непритязательном месте. При таком варианте потери и неэффективность сведены к минимуму, а результат «справедлив» в том смысле, что приводит к намного более равномерному распределению благ.

Единственный недостаток этого плана — он крайне непрактичен. Дело даже не в том, что невозможно учредить налог, распространяющийся на одного-единственного человека: президент Франклин Рузвельт ввёл ставку подоходного налога в размере 79%, но порог обложения был столь высок, что налог платил один только Джон Д. Рокфеллер. Скорее трудность в том, что единовременный сбор в модели Эрроу вообще не должен влиять на поведение. В идеале решение о сборе должно быть принято ещё до рождения Тайгера Вудса, ведь если бы спортсмен мог предвидеть, что успех подведёт его под сбор, то выбрал бы другую профессию.

Ясно, что это невозможно. Однако погодим отказываться от теоремы стартового превосходства. Мы не можем применять единовременные сборы и перераспределение всегда, но иногда это возможно. И в таких случаях об этом стоит подумать, ведь так мы сохраним эффективность и достоверность, присущие конкурентному рынку, добавив добрую порцию справедливости.

Практический пример

Более практичным приложением теоремы стартового превосходства могло бы быть спасение старых людей от зимних морозов без ущерба для окружающей среды. В обычную зиму в Британии 25 тысяч стариков умирают из-за плохого отопления. Для решения этой проблемы налоги на бытовое топливо установлены ниже, чем на многие другие товары. Но это немного странный способ, равносильный бегу задом наперёд. Если правительству нужно увеличить налоговые поступления — а похоже, ему это нужно всегда, — тогда в первом приближении эффективной стратегией была бы одинаковая ставка налога, поскольку это не слишком сильно исказило бы покупательские решения. Более тонкий подход — «ценовое таргетирование» из второй главы. Поскольку потребители не могут с лёгкостью сократить потребление топлива, они не очень чувствительны к цене. Значит, правительству стоило бы взимать чуть более высокие налоги с бытового топлива и чуть более низкие с других товаров: поведение потребителей изменится несильно, эффективность упадёт незначительно. Ещё более проницательный читатель (возможно, заглянувший в четвёртую главу) заметил бы, что бытовое топливо — невозобновимый ресурс и его применение вызывает загрязнение окружающей среды, так что более высокие налоги на бытовое топливо выглядят ещё более обоснованными.

Историю с низкими налогами на бытовое топливо и высокими налогами на другие товары трудно понять, пока не задумаешься о стариках, дрожащих от холода перед безжизненной газовой или керосиновой колонкой, которую они не могут позволить себе включить. Может, это и есть одно из тех непростых решений, которые порой приходится принимать правительству? Не обязательно. Вместо того чтобы облагать неадекватной ставкой налога всех остальных, лучше установить более разумный процент, но дать старикам изначальное преимущество, поскольку они бедны и потому что, будучи слабы, нуждаются в большем тепле. Простой выход для государства — поднять ставку налога на топливо, но выдать старикам дополнительные деньги, на которые они могли бы включить колонку и согреться.

Из теоремы стартового превосходства нам известно, что, получив деньги, каждый пенсионер найдёт им самое эффективное применение, которое не обязательно будет связано со сжиганием большего количества топлива. Не всем пенсионерам холодно, а те, кому холодно, могут найти решение получше. Одни используют полученные деньги для переезда во Флориду. Другие утеплят дома. Те, кто в первую очередь страдают не от холода, потратят деньги на другие цели. Никто не станет жечь больше топлива без нужды, а в случае такой нужды у них будут на это деньги.

Урок теоремы стартового превосходства таков: когда возникает проблема, полезно задуматься, нельзя ли решить её, меняя стартовые позиции, а не вмешиваясь в забег. Такая стратегия не всегда осуществима, но коль скоро свободные рынки эффективны, имеет смысл использовать эту эффективность для достижения других целей.

***

В этой главе мы предавались полёту фантазии, не более правдоподобному, чем история Флетчера Рида. «Правдивый мир» — это мир, рынки которого наполнены товарами, свободны и конкурентны. В реальности шансы увидеть такой мир ничуть не выше, чем на то, что шишки из юридических фирм примутся говорить правду всем подряд.

Поэтому вы вправе спросить себя, зачем вы вообще читали эту (пусть и короткую) главу о фантазиях чудаковатых экономистов. А затем, что фантазии помогают нам понять, почему возникают экономические проблемы, и двинуться в правильном направлении. Мы знаем, что мир совершенных рынков в сочетании с умением управлять стартовым превосходством — это лучшее, чего мы можем достичь. Когда экономика реального мира даёт сбои, мы знаем, что надо искать ошибки рынка и исправлять их по мере сил.

Одну из этих ошибок мы уже разобрали: некоторые компании обладают властью дефицита и могут устанавливать цены гораздо выше уровня своих издержек — уровня, на котором они были бы в условиях конкурентного рынка. Вот почему экономисты верят, что важно отличать благоволение к рынкам от благоволения к бизнесу, особенно к конкретным компаниям. Политик, благоволящий рынкам, верит в значимость конкуренции и стремится не дать компаниям доступ к чрезмерной власти дефицита. Политик, попавший под чрезмерное влияние корпоративных лоббистов, будет поступать в точности наоборот.

Неважно, поощряют их политики или нет, компании, обладающие властью дефицита, — это одна из ошибок рынка. Есть и ещё две, встреча с которыми ждёт нас в следующих двух главах. Мы покидаем забавный мир без вранья и снова оказываемся лицом к лицу с реальностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.