Равенство результатов

Равенство результатов

Эта иная концепция равенства — равенство результатов — начала завоевывать себе все большую и большую популярность уже в нашем столетии. Вначале она затронула правительственную политику в Великобритании и странах европейского континента, а в течение последних пятидесяти лет продолжает оказывать все возрастающее влияние и на политику правительства в Соединенных Штатах. В некоторых интеллектуальных кругах представление о равенстве результатов как конечной цели превратилось в непреложный, почти что религиозный догмат: все должны прийти к финишу в одно и то же время. Как восторженно заявляет (по недомыслию) птица Дронт из сказки Л. Кэрролла Алиса в стране чудес: «Все победили, и каждый должен получить приз!»

Это представление о равенстве, как и два предыдущих, не следует толковать буквально — «равный» не значит «одинаковый». В действительности никто не призывает к введению своего рода «карточной системы», когда каждому, независимо от его пола, возраста и других физических данных, будет выдаваться одинаковое количество каждого вида продуктов питания, одежды и т. д. В качестве конечной цели выдвигается скорее «справедливое распределение» — понятие куда более расплывчатое, точно определить которое чрезвычайно трудно или вообще невозможно. «Справедливая доля для всех» — вот новый лозунг, пришедший на смену марксовому «От каждого по способности, каждому — по потребности».

Это понятие о равенстве коренным образом отличается от двух остальных. Дело в том, что правительственные мероприятия, способствующие внедрению и расширению личного равенства и равенства возможностей, увеличивают нашу свободу, тогда как действия правительства, направленные на воплощение в жизнь идеи «справедливая доля для всех», эту свободу урезают.

Если все будут получать «по справедливости», то кто будет решать, что «справедливо», а что — нет? У Кэролла простофиля Дронт в ответ на свое неосторожное заявление немедленно слышит хор вопрошающих голосов: «А кто будет раздавать призы?» Строго и объективно определить понятие «справедливой доли» можно только в одном случае — когда все доли одинаковы. Как только мы отказываемся от «уравниловки», возникают те же проблемы, что и с пресловутыми «потребностями» — каждый видит их по-своему: «у кого-то щи пустые, а кому-то жемчуг мелок». Если все должны получать «справедливую долю», то кто-то (один человек или группа лиц) должен решить, каков будет ее размер. Мало того, эти люди должны быть наделены властью, позволяющей им проводить принудительное «перераспределение благ» — попросту говоря, отнимать «излишки» у тех, кто не имеет больше «положенного», и отдавать их тем, кто имеет меньше. Разве те люди, которые принимают подобные решения и заставляют других им следовать, будут по-прежнему равны тем, за кого они решают? Не находимся ли мы на Скотном дворе Джорджа Оруэлла, где «все животные равны, но некоторые из них более равны, чем остальные»?

Кроме того, если то, что люди будут получать, будет определяться «справедливостью», а не тем, что они производят, то откуда же возьмутся призы? Что будет побуждать людей работать и производить продукцию? Как будет решаться вопрос, кому быть врачом или адвокатом, а кому собирать мусор и подметать улицы? Каковы гарантии, что люди согласятся с предписанными им ролями и будут выполнять работу соответственно своим способностям? Ясно, что добиться такого положения можно только силой или угрозой применения силы.

И основная проблема здесь состоит даже не в том, что практическое воплощение этой концепции далеко отклонится от идеала. Разумеется, так оно и будет — как это произошло с двумя другими концепциями равенства. Главное — это непримиримое противоречие между самим идеалом «справедливого распределения» (будь он выражен в виде лозунга «каждому — справедливую долю» или в его предшествующей формулировке «каждому — по потребности») и идеалом личной свободы. Это противоречие стало подлинным бичом каждой попытки сделать равенство результатов господствующим принципом организации общества. Конечным их результатом неизменно было царство террора: очевидным и убедительным доказательством этого могут служить Россия, Китай, а в недавнее время — Камбоджа. Но даже террор не мог привести к столь желанному равенству результатов. В каждом случае в стране сохранялось вопиющее неравенство, какими бы мерками мы его ни измеряли: правители и подданные оказывались неравными не только в отношении власти и могущества, но и по жизненному уровню и праву пользоваться материальными благами.

Гораздо менее радикальные меры, предпринятые во имя равенства результатов на Западе, разделили ту же судьбу, правда, в меньшей степени. Они точно так же привели к ограничению свободы личности и точно так же оказались неэффективными. Жизнь показала, что невозможно дать определение понятия «справедливая доля», которое не вызывало бы ничьих нареканий, или же добиться всеобщей удовлетворенности с помощью непрерывных заверений, что со всеми членами общества поступают «по справедливости». Наоборот, с каждой очередной попыткой практической реализации принципа равенства результатов недовольство самых широких социальных кругов лишь возрастало.

За большинством страстных призывов к «равенству результатов» и гневных обличений «социальной несправедливости» кроется одна широко распространенная идея: когда дети богатых родителей от рождения оказываются в привилегированном положении по сравнению с остальными своими сверстниками — это несправедливо. Безусловно, это правда, и спорить здесь не приходится. Однако несправедливость в нашем мире может проявляться по-разному. Например, одним детям достаются в наследство от родителей облигации, акции, дома и заводы, другие наследуют музыкальные способности, физическую силу, математическую одаренность, а третьи — ни того, ни другого. Наследование имущества представляет собой более очевидную мишень для критики, чем наследование таланта, но разве с моральной точки зрения между ними есть какая-то разница? Тем не менее многие приходят в негодование перед лицом такой «вопиющей несправедливости», как наследование имущества, и в то же время ничего не имеют против наследования таланта.

Посмотрим теперь на тот же вопрос с точки зрения родителей. Если вы хотите, чтобы ваш ребенок был материально обеспечен в своей жизни, вы можете достичь этого разными способами: заплатить за его образование, что даст ему возможность приобрести профессию, приносящую больший доход; помочь ему открыть собственное дело, чтобы он получал больше, чем если бы работал за зарплату; либо же оставить ему недвижимое имущество, доходы от которого позволят ему жить лучше. Разве есть с точки зрения этики какая-то разница между этими тремя способами распорядиться вашим собственным имуществом? И если после уплаты налогов государству у вас остаются какие-то деньги, то неужели государство должно позволять вам тратить их на прихоти и разгул, но не разрешать оставлять их вашим собственным детям?

Возникающие здесь морально-этические проблемы весьма деликатны и сложны. Их нельзя разрешить при помощи таких упрощенных формул, как «справедливая доля для всех». В самом деле, если принимать эту формулу всерьез, то с детьми, обладающими меньшими музыкальными задатками, следует заниматься музыкой больше, чем с кем бы то ни было, чтобы компенсировать то, чем их обделила природа, а детям с выдающимися способностями надо вообще закрыть доступ к музыкальному образованию. Точно такое же рассуждение будет справедливо и для других категорий прирожденных способностей. Может быть, это и «справедливо» по отношению к тем, кому недостает таланта, но будет ли это справедливо по отношению к одаренным, не говоря уже о тех, кому придется работать, чтобы оплатить обучение юных бездарностей, или о тех, кто будет лишен возможности воспользоваться плодами дарования, которое получило бы должное развитие?

Жизнь несправедлива. Соблазнительно думать, что общество или государство может исправить то, что было порождено природой. Но важно также понять, каким благодеянием зачастую оказывается для нас все та же порицаемая нами несправедливость.

Ничего нет справедливого в том, что Марлен Дитрих появилась на свет с прекрасными ногами, на которые все мы не можем наглядеться, или что Мохаммед Али родился с физическими данными, которые позволили ему стать знаменитым боксером. В то же время миллионы людей, любующиеся ногами Марлен Дитрих или наблюдающие одну из схваток Мухаммеда Али, оказались в выигрыше в результате того, что несправедливая природа произвела на свет этих людей. Что это был бы за мир, если бы все были похожими друг на друга как две капли воды?

Разумеется, это несправедливо, что Мохаммед Али имеет возможность заработать миллионы долларов за один вечер. Но разве не было бы еще более несправедливым по отношению ко всем поклонникам его таланта, если бы во имя каких-то абстрактных идеалов равенства Мохаммеду Али не разрешили заработать за один вечер (вернее, за все дни тренировок и подготовки к этому поединку) больше, чем зарабатывает за день неквалифицированный докер? Не исключено, что это даже и можно было бы проделать, но в результате люди оказались бы лишены возможности наблюдать Мохаммеда Али на ринге. Мы весьма сомневаемся в том, что он согласился бы соблюдать жесткий режим тренировок или подвергать себя всем тяготам и риску, связанными со столь изнурительными спортивными схватками, как те, в которых он участвовал, если бы его гонорар был ограничен зарплатой неквалифицированного докера.

Еще один аспект сложной проблемы «справедливого распределения» может быть проиллюстрирован на примере какой-либо азартной игры — например, игры в рулетку. Участники могут начать играть с одинаковыми стопками фишек, однако по ходу игры они станут неодинаковыми. К концу кто-то может остаться в большом выигрыше, а кто-то — в большом проигрыше. Следует ли во имя идеалов равенства требовать от выигравших, чтобы они возместили ущерб проигравшим? Это лишило бы игру всякого интереса и не понравилось бы даже самим проигравшим. Можно себе представить, что один раз они будут приятно удивлены таким поворотом событий, но сядут ли они еще когда-нибудь за стол, зная, что при любом исходе игры они окажутся в конце ее в том же положении, что и в начале?

Этот пример имеет гораздо большее отношение к реальной жизни, чем можно предположить на первый взгляд. Ежедневно каждый из нас принимает решения, связанные с каким-то риском. Иногда это серьезные решения с большой долей риска: какую выбрать профессию, на ком жениться или за кого выйти замуж, купить ли дом или сделать иное крупное капиталовложение. Но чаще риск не так велик: например, когда мы решаем, какой посмотреть фильм, пересечь ли улицу, по которой движется поток машин, приобрести одни ценные бумаги или другие. Однако в каждом из этих случаев существует один ключевой вопрос: кому решать, какой именно принять риск? Ответ на него, в свою очередь, зависит от того, кто именно будет нести убытки в результате возможных последствий принятого решения. Если эти убытки будем нести мы сами, то мы вправе и принять решение, но если они лягут на плечи кого-то другого, то должны ли мы (и будет ли нам позволено) поступать по собственному усмотрению? Если вы играете в рулетку за кого-то другого его деньгами, то разве можно требовать, чтобы он предоставил вам полную свободу действий? Почти наверняка он этого и не сделает — но, наоборот, установит какие-то пределы вашей свободе принимать решения и сформулирует свод правил, которые вам надо будет соблюдать. Возьмем совершенно другой пример: если правительство (то есть ваши сограждане — налогоплательщики) принимает на себя возмещение всех убытков в случае если ваш дом будет затоплен наводнением, то можно ли позволить вам свободно решать, строить ли дом, например, на заливном лугу? Так что непрерывно усиливающееся вмешательство правительства в наши личные решения отнюдь не случайно шло рука об руку с усилением кампании «за справедливую долю для всех».

Система, при которой люди сами делают выбор — и сами расплачиваются за большинство последствий своих решений — была доминирующей на протяжении почти всей нашей истории. Эта система дала Фордам, Эдисонам, Истманам, Рокфеллерам, Пенни стимул к тому, чтобы преобразовывать лицо нашего общества на протяжении двух последних столетий. Она также предоставила и другим людям стимул к тому, чтобы, ставя на карту свои капиталы, финансировать рискованные начинания, предпринятые этими дерзкими изобретателями и промышленными гениями. Конечно, на этом пути многие терпели неудачи, и, вероятно, проигравших было больше, чем тех, кому улыбнулась фортуна. Мы не помним имен неудачников. Но в большинстве своем они знали, на что идут, и сознавали, что рискуют. И независимо от того, выиграли они или проиграли, благодаря их готовности принять риск общество в целом выиграло.

Частные состояния, возникавшие при этой системе, создавались в подавляющем большинстве случаев в результате разработки новых видов товаров и услуг, либо новых методов их производства, либо же, наконец, их массового внедрения в сферу потребления. Все эти процессы в конечном итоге приводили к приросту общественного богатства и повышению благосостояния масс, которые во много раз превышали размеры богатств, накопленных авторами и инициаторами этих нововведений. Да, Генри Форд приобрел огромное состояние — однако страна приобрела при этом дешевое и надежное транспортное средство и вдобавок освоила и внедрила технологию массового производства. Кроме того, во множестве случаев частные состояния в своей значительной степени были в конечном счете посвящены благу всего общества. Фонды Рокфеллера, Форда и Карнеги — это лишь самые знаменитые среди многочисленных примеров пожертвований частного капитала на общественные нужды. Все эти примеры есть не что иное, как замечательное следствие функционирования системы, основанной на «равенстве возможностей» и «свободе» (в том понимании этих терминов, какое бытовало вплоть до недавнего времени).

Приведенный ниже отрывок дает представление (пусть даже неполное) о размахе филантропической деятельности в США в девятнадцатом и начале двадцатого столетия. В книге, посвященной «благотворительности на культурные нужды в Чикаго с 1880 по 1917 год», Хелен Горовиц пишет:

«На рубеже столетий Чикаго объединял в себе противоречивые тенденции: это был крупнейший промышленный и коммерческий центр, где велась торговля всеми основными товарами, характерными для современного индустриального общества, и в то же время город, где культурная жизнь била ключом. По словам одного комментатора, город представлял собой “странное сочетание свинины^{16} и философии Платона”.

Среди наиболее ярких проявлений тяги чикагцев к куль туре было основание в 1880-х и начале 1890-х гг. крупнейших культурных учреждений города (Художественного института, библиотеки Ньюберри, Чикагского симфонического оркестра, Чикагского университета, музея Филда, библиотеки Криерара). (…)

Подобные учреждения были в городе новым явлением. Ка ковы бы ни были побуждения, приведшие к их основанию, остается фактом, что они в основном организовывались, содержались и управлялись группой бизнесменов. (…) Но несмотря на то, что их финансирование и руководство находилось в руках частных лиц, эти учреждения были предназначены для всего города. Их попечители взяли на себя роль меценатов не столько ради удовлетворения своих личных эстетических или научных запросов, сколь ко во имя достижения определенных социальных целей. Перед лицом ширившихся социальных движений, которые они не были в состоянии контролировать, эти бизнесмены, с их идеалистическими представлениями о культуре, видели в музее, библиотеке, симфоническом оркестре или университете средство, способное возбудить в массах интерес к возвышенным целям и привести к возрождению гражданского общества, проникнутого идеей общественного блага».

Филантропическая деятельность отнюдь не ограничивалась пожертвованиями на культурные учреждения. Как пишет Горовиц по другому поводу, это был «своего рода взрыв активности в самых различных областях». Чикаго не был исключением — скорее, по словам той же Горовиц, «в нем, как в капле воды, отражалась вся Америка». В это же время Джейн Аддамс основала в Чикаго «Халл-Хаус», который стал первым среди множества благотворительных заведений этого типа (settlement house), размещавшихся в тех городских районах, где жила беднота. Такие заведения распространились вскоре по всей стране; в них широкие слои малоимущих получали доступ к культуре и просвещению, а также помощь в трудностях их повседневной жизни. В этот же период были основаны многочисленные больницы, сиротские приюты и иные благотворительные учреждения.

Система свободной конкуренции и стремление к достижению самого широкого круга социальных и культурных целей вовсе не исключают друг друга, точно так же, как не исключают друг друга система свободной конкуренции и сострадание к обездоленным — независимо от того, выражается ли оно в виде частной благотворительной деятельности, как в девятнадцатом столетии, или же в виде правительственной помощи, как это имело место во все возрастающих масштабах в двадцатом столетии. Важно одно — чтобы в обоих случаях эта деятельность служила проявлением желания помочь своему ближнему. При этом, однако, существует кардинальное различие между двумя способами осуществления этой правительственной помощи, которое на первый взгляд кажется несущественным. Одно дело, когда 90 % населения, то есть всех нас, соглашаются взять на себя бремя дополнительных налогов с целью помочь 10 % населения с самым низким уровнем жизни — и совсем другое, когда 80 % голосуют за то, чтобы налоги с целью помочь этим 10 % бедных платили не все, а лишь 10 % наиболее состоятельных граждан. Именно такую ситуацию описывает знаменитый пример, принадлежащий У. Г. Самнеру^{17}, — когда В и С решают, что должен Д сделать для А.

Можно спорить о том, является ли первый из этих способов помощи неимущим разумным или неразумным, эффективным или неэффективным, но ясно одно — он не вступает в противоречие с нашей верой как в равенство возможностей, так и в свободу. Что касается второго, то целью его является равенство результатов, и он полностью антагонистичен свободе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.