Индустриализация, первая попытка
Индустриализация, первая попытка
Если же Англия лет 50 фритредерствует в наше время, то нельзя забыть, что лет 200 в ней действовал усиленный протекционизм, начало которому положено навигационным актом (1651), что она и поныне превосходит другие страны промышленно-торговым развитием, выросшим на почве протекционизма.
Д. Менделеев, 1891 г.
Отличительной особенностью индустриализации России являлась ее огромная зависимость от государства. Можно даже утверждать, что своим появлением российская промышленность была обязана не столько частной инициативе, сколько целенаправленной государственной политике. Российские и зарубежные исследователи практически единодушны во мнении, что в России, говоря словами Р. Мантинга, «государство было исключительно важным фактором экономической жизни, по европейским или североамериканским стандартам — прямо-таки чрезвычайным»{547}. Российское «государство в значительной мере узурпировало ту роль, которую в Англии играли предприниматели», — вторит Т. МакДэниел{548}. И даже по сравнению с Германией, по словам В. May и И. Стародубровской, российская промышленность находилась в значительно большей зависимости от государства{549}.
Петр I объяснял необходимость сильной государственной опеки тем, что «понеже всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут»{550}. И действительно, «43% промышленных предприятий, основанных во времена Петра I, были построены на средства казны… Для строительства новых мануфактур промышленникам предоставлялись ссуды, различные льготы и монополии. В частные руки на льготных условиях передавались казенные мануфактуры. Поощрялось создание промышленных компаний, причем нередко это происходило под прямым нажимом государства. Так, в 1712 г. Петр I направил следующее указание Сенату: «завод суконной размножать не в одном месте, так чтоб в пять лет не покупать мундиру заморскова, а именно, чтоб не в одном месте завесть и, заведчи, дать торговым людям, собрав кумпанию, буде волею не похотят, хотя в неволю, а за завод деньги брать погодно с легкостью, дабы ласковей им в том деле промышлять было»{551}.
Для ослабления внешней конкуренции правительством устанавливались повышенные тарифы на товары, ввозимые из-за границы. Покровительственная политика Петра I, по словам исследователей, дала ощутимые результаты. Если в конце XVII в. в России насчитывалось лишь два-три десятка мануфактур, то к 1725 г. их число возросло до двухсот. «Таким образом, первая попытка форсированной индустриализации страны была делом государственным. Это дало основание В. Ключевскому определить политику Петра I в отношении мануфактур как ”казенно-парниковое воспитание промышленности”»{552}.
Очередной этап развития российской промышленности начнется на следующий год после подписания Тильзитского мира с Наполеоном, когда Россия будет вынуждена присоединиться к континентальной блокаде Англии. В результате ввоз английских товаров в Россию практически прекратится. И уже в 1808 г. в России будет основана первая прядильная фабрика, а в 1812 г. их только в Москве будет одиннадцать. Общее количество всех фабрик к 1814 г. увеличится почти на треть, с 2332 до 3253.{553} Этот рост прервется в 1815 г., когда на Венском конгрессе, по настоянию Англии, Александр I согласится ослабить суровость таможенного тарифа России.
Уже в 1816 г. были отменены многие из прежних запрещений, а в 1819 г. издан новый чрезвычайно льготный тариф, которым не замедлили воспользоваться иностранцы, навезшие массу товаров в Россию. Для российских промышленников и торговцев, по словам современников событий, отмена таможенных пошлин оказалась более роковой, чем нашествие Наполеона{554}. «В результате, — отмечал С. Витте, — получилось в короткое время полное крушение юной русской промышленности, выросшей под влиянием покровительственной системы»; «многие из существовавших фабрик и заводов принуждены были закрыться. Одновременно с этим выяснилось, что иностранные правительства вовсе не намерены ввести у себя свободу торговли, о которой говорилось на Венском конгрессе. Все эти обстоятельства побудили правительство издать в 1822 г. новый тариф строго запретительного характера»{555}.
Результат не замедлит сказаться — количество фабрик и занятых на них рабочих к 1828 г. по сравнению с 1812 г. практически удвоится{556}. М. Покровский, не являвшийся сторонником протекционизма, объяснял это явление падением европейских цен на зерно в начале 1820-х гг., что вызвало переток капитала из сельского хозяйства в промышленность: «Это почти общее направление нынешнего времени», — отмечал современник событий{557}. Но именно протекционизм, создавший возможности для такого перетока, обеспечил скачкообразный рост ткацкой промышленности России. Всего за пять лет 1820–25 гг. производство разных видов сукна в России увеличилось в среднем в 4 раза{558}.
«Не далее как в 1823 г. введена была в Москве первая жаккардовая машина и приобретена за 10 000 руб., — говорит отчет «О состоянии российских мануфактур»… в 1828 г. — Ныне таковых станков считается в Московской губернии до 2500, и оные обходятся уже и с установкою не более 75 или 85 руб. Ленты, газовые и узорчатые материи ткутся ныне у нас столь превосходно, что равняются во всех отношениях с лучшими иностранными, отмечал отчет, в то же время «российские сукна до сих пор не могут выдержать соперничества с иностранными. Дешевые наши сукна не хороши, а хорошие дороги»{559}.
Успехи промышленников привели к тому, что в 1826 г. в проекте «закона о состояниях» Николай I сделал «попытку создать из крупного купечества нечто вроде промежуточного сословия между дворянством и податными классами, притом ближе к первому, чем к последним»{560}. Кроме этого, был предпринят ряд дополнительных «покровительственных» мер: организация мануфактурных выставок (первая в 1829 г. в Петербурге), учреждение Технологического института, а позже — реальных гимназий для образования купеческих детей{561}. Российская текстильная продукция начала вытеснять английскую не только с отечественного рынка, но и конкурировать с нею на азиатских.
А в 1837 г. была построена первая в России железная дорога между Петербургом и Царским Селом. Посетивший Россию в 1839 г. А. Кюстин проводил параллель между Петром I и Николаем I, и она, по мнению М. Покровского, была не случайна: «Николаевская эпоха, как и петровская, представляет собою крупный этап в развитии русского капитализма… Отдав российское дворянство под надзор полиции, Николай ласкал купечество и — кажется, первый из русских царей — посетил нижегородскую ярмарку»{562}.
Промышленный рост был поддержан ростом зернового вывоза, который с 1836 по 1838 г. более чем удвоился{563}. Однако дальнейшее накопление русских капиталов было остановлено обвальным, почти 4-кратным спадом экспорта в 1840-х гг. Выходом могло бы стать привлечение иностранных инвестиций, однако, по словам М. Покровского, «Страх перед вторжением в Россию европейских капиталов, с точки зрения тех, кто правил страною при Николае, имел хорошие основания: вся “система” Николая Павловича могла держаться, как консерв, только в герметически закупоренной коробке. Стоило снять крышку — и разложение началось бы с молниеносной быстротой»{564}.
Крымская война окончательно добила русскую промышленность. Из-за войны торговая жизнь в портах Черного и Балтийского морей практически замерла. «Едва уменьшилась наша вывозная торговля, — писал в апреле 1855 г. Кошелев в записке, представленной им Александру II, — и она, составляющая менее чем двадцатую часть наших денежных оборотов, так подавила всю внутреннюю торговлю, что чувствуется тяжкий застой везде и во всем. При неурожае, почти повсеместном, цены на хлеб во всех хлебородных губерниях низки, крестьяне и помещики едва в состоянии уплатить подать и внести проценты в кредитные установления. Мануфактуристы уменьшили свои производства, а торговцы не могут сбыть на деньги свои товары»{565}. За годы войны в 13 раз сократился вывоз хлеба и в 8 раз — льна. Война ограничила импорт машин, объем его уменьшился в 10 раз, хлопка — в 2,5 раза. Это привело к резкому сокращению производства. В 1854 г. в России наблюдалось банкротство многих фабрикантов и торговцев. Одновременно в центральных губерниях значительно повысились продовольственные цены. Так, цена ржаной муки выросла на 50%, пшеницы — на 75%, гречневой крупы — на 97%, картофеля — на 92%{566}.
Экономический кризис, вызванный Крымской войной и падением европейских цен на хлеб, побудил правительство к поиску новых путей развития. И взгляд его остановился на примере Англии, самой передовой страны того времени и победительнице в войне. Великобритания к этому времени уже полностью перешла к свободе торговли: таможенный тариф там был впервые понижен еще в 1823 г., а в 1846 г. были отменены знаменитые хлебные законы. Россия ввела фритрейдерский тариф в 1857 г., что нашло горячую поддержку внутри страны: «Финансово-экономическая литература 60-х годов, — отмечает М. Покровский, — дает почти сплошной хор фритредеров, — голоса протекционистов почти не были слышны»{567}. В 1868 г. фритрейдовский тариф 1857 г. был еще более снижен.
И Россия здесь также не была исключением, а скорее следовала общим тенденциям того времени. Фритрейдерский тариф в те годы ввело большинство стран Европы: Италия — в 1861 г., Германия — в 1862 г., Франция — в 1864 г., Австро-Венгрия — в 1866 г. До этого, в 1838 г., Великобритания подписала договор о свободной торговле с Турцией{568}. Китаю режим свободной торговли был навязан в результате первой опиумной войны в 1842 г.{569}
Привлекательность фритрейда, по словам «Экономического указателя» Вернадского, самого популярного журнала этого рода в те дни, заключалась в том, что «при свободе торговли положение государств земледельческих — самое выгодное, и, следовательно, Россия как представительница этих государств при осуществлении идеи о свободе торговли имела бы если не первенство, то по крайней мере огромный вес в системе мировой промышленности и торговли… Две крайние точки в системе современной производительности Европы составляют два государства — Россия и Англия, первая — в полном смысле слова земледельческая держава, вторая — мануфактурная. Обширность России, качество ее земли делает ее обильным, можно сказать, неисчерпаемым источником сельских произведений <…> обрабатывание этих самых произведений, сообщение им первой, необходимой для употребления формы должно быть естественным занятием России»{570}.
При этом, в отличие от 1816 г., «фритредерский тариф 1868 г., — отмечал А. Финн-Енотаевский, — не убил русского предпринимательства; напротив, если судить по цифрам вновь открывавшихся крупных предприятий (акционерные компании), он даже дал ему весьма сильный толчок к поступательному движению»{571}. Выплавка чугуна — верный показатель положения металлургического производства — за 10 лет, с 1862 по 1872 гг., поднялась с 15 до 24 млн. пудов{572}, а протяженность железнодорожных путей за 6 лет, с 1867-го по 1873 г., выросла в 3,4 раза{573}. Правда, этот рост обеспечивал не столько фритрейд, сколько доходы от постоянно увеличивавшегося вывоза хлеба: более чем в 5 раз, по сравнению с 1840-ми гг. и в — 2, по сравнению с 1862–63 гг., на фоне относительно постоянных средних европейских цен на хлеб.
Реальным же следствием введения фритрейда стал быстрый рост импорта, по данным П. Байроха, в течение 1869—1879 гг. в среднем на 9% ежегодно. Например, английский ввоз в Россию за те же 6 лет с 1867 по 1873 гг. вырос в 2,3 раза{574}. Но главное — период процветания окажется очень недолгим и уже с 1873 г. страна начнет погружаться в глубочайший экономический кризис:
Крах следовал за крахом: в округе одного московского коммерческого суда за 1876 г. было 113 дел о несостоятельности с общим пассивом в 3172 млн. р.{575} «С середины 70-х годов до середины 80-х, — пишет М. Покровский, — мы видим кризис, денежный и промышленный, прервавшийся только на два-три года, непосредственно после русско-турецкой войны, когда российскому капитализму было впрыснуто возбуждающее в виде подрядов и поставок, связанных с войною, и обусловленных ею же выпусков новых кредитных билетов не на одну сотню млн. руб. Но очень скоро возбуждающее перестало действовать, — и российское предпринимательство вновь сникло»{576}.
По мнению М. Покровского, основные причины кризиса 1870–1880-х гг. носили внешний характер и заключались в наступлении мирового кризиса в 1873 г. и снижении европейских цен на зерно, что привело к снижению темпов накопления капитала.
В отличие от М. Покровского, Ф. Достоевский в 1881 г. находил причины кризиса внутри России: «у нас последние 15–16 тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после отмены крепостного права! И уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги»{577}. Подобное мнение высказывал и князь В. Мещерский: «В эти 40 лет мы отняли от земли все почти деньги, все почти умственные силы, изнурив землю и разрушив все виды земельного хозяйства, и получили взамен к началу нового столетия в придачу к разорённому земледелию — висящие на нитке банки и постепенно суживающие своё производство фабрики и заводы»{578}. Именно истощение деревни и стало причиной промышленного кризиса, капиталов на развитие брать больше было неоткуда.
С. Витте в свою очередь считал, что основные причины кризиса крылись в господствовавшей тогда в России политике фритрейда: «мы, русские, в области политической экономии, конечно, шли на буксире Запада, а потому при царствовавшем в России в последние десятилетия беспочвенном космополитизме нет ничего удивительного, что у нас значение законов политической экономии и житейское их понимание приняли самое нелепое направление. Наши экономисты возымели мысль кроить экономическую жизнь Российской империи по рецептам космополитической экономии. Результаты этой кройки налицо»{579}.
Экономический кризис привел к тому, что с конца 1880-х гг. в России началась «реставрация крепостничества». Та реставрация, которая, по словам М. Покровского, «казалось, отнимала у России всякую надежду стать когда-нибудь «буржуазной» страной»{580}.
«И вдруг, — отмечает М. Покровский, — … произошло нечто чудесное: сухая история народного хозяйства явно начинает принимать романтический оттенок. «До 1887 года на юге России работало только два железоделательных завода — Юза и Пастухова. С этого года заводы начинают расти, как грибы. За короткое время возник целый ряд чудовищных чугуноплавильных заводов — Александровский, Каменский, Гданцевский, Дружковский, Петровский, Мариупольский, Донецко-Юрьевский, Таганрогский и пр. Количество рабочих на чугуноплавильном заводе Юза — около 10 тысяч человек, на прочих — немногим меньше. В 1899 году на юге было 17 больших чугуноплавильных заводов с 29 действующими доменными печами и 12 вновь строящимися»{581}. Производительность российской промышленности «оценивавшаяся в 1887 г. в один миллиард триста миллионов, в 1900 г. оценивалась в три миллиарда двести миллионов рублей золотом»{582}.
Источником этого чуда стал постепенный отход от фритрейда начавшийся с русско-турецкой войны, когда для покрытия военных расходов с 1877 г. пошлины стали взиматься золотом, что сразу подняло их на 40% и более. В 1881 г. была сделана 10% надбавка почти ко всем пошлинам, а в 1885 они были увеличены еще на 20%, в 1887 г. были повышены пошлины на металлы, в 1890 г. еще на 20%{583}. Примечательно, что пошлины росли почти пропорционально падению цен на хлеб на европейском рынке. Протекционистский таможенный тариф 1891 г. поднял среднюю ставку с 14% в 1870-х гг. до 33%, а часть импорта обложил запретительными пошлинами{584}. Например, по сравнению с 1868 г. таможенные пошлины на чугун и листовое железо выросли в 10 раз, на косы и серпы — в 3,2, рельсы — в 4,5, бумажную пряжу в 1,5 и т.д. В то же время экспортные пошлины были весьма незначительны{585}.
Необходимость введения протекционизма С. Витте обосновывал следующим образом: «Достаточно самого поверхностного наблюдения, чтобы убедиться, что различные страны мира находятся на разной степени экономического развития. Одни успели достигнуть высшей степени развития — обосновать прочно свою промышленность, выработать высокую технику торговли, накопить капиталы, которые уже не находят применения дома и ищут выгодного помещения за границей; другие только развивают у себя промышленную деятельность, но не имеют еще достаточных капиталов, чтобы разрабатывать в потребной мере свои природные богатства и поднять до настоящей высоты свою торговую технику; третьи, наконец, вырабатывают почти одно сырье, следовательно, очень бедны еще капиталами и находятся вообще на весьма низкой степени культурного развития.
Если допустить, что повсюду одновременно установлено господство полной свободы торговли, как это желали бы ее сторонники, то каждой стране пришлось бы оставаться почти в том же положении, в каком ее застало возникновение подобного режима. Действительно, страны с высокой торговой техникой, с развитой промышленностью и крупными капиталами имели бы в странах бедными капиталами — земледельческих или со слабо развитой промышленностью — свой естественный рынок сбыта и своих постоянных поставщиков сырья. Стоило бы стране со слабо развитой промышленностью сделать попытку для развития какой-нибудь отрасли промышленности, уже хорошо поставленной в стране с развитой промышленностью, как эта последняя страна, что бы не потерять рынка, немедленно выбросила бы туда массу товара по убыточной даже для себя временно ценам и убила бы новое дело.
Бороться с этим стране, бедной капиталами, было бы невозможно, ибо на первых порах, без подготовленного рабочего персонала, без налаженной организации дела, без капиталов, которые можно привлечь к делу в этих условиях лишь большими барышами, конкуренция оказалась бы совершенно непосильной. Не было бы возможно и накопление капиталов, потому что накопление это шло бы только за счет производства сырья, которое предназначалось бы исключительно для стран с развитой промышленностью, а эти последние, являясь единственными покупателями и хозяевами положения, приобретали бы сырье, которое в самой стране имело бы незначительный спрос, лишь по самой низкой расценке, продавая, наоборот, выделанный продукт дорого и беря сверх того в свою пользу за доставку. Другими словами, страна с развитой промышленностью и высокой торговой техникой выгадывала бы и на покупке сырья, и на продаже изделий, и на провозе того и другого, а бедная страна на всем этом неизбежно теряла»{586}.
Против идей С. Витте выступали аграрии, которые утверждали, что протекционизм приведет к разорению сельского хозяйства. И в этом была своя логика: протекционизм служил не только привлечению иностранных инвестиций, но и создавал тот насос, который перекачивал капиталы из сельского хозяйства в промышленность, путем повышения цен на промышленные товары относительно сельскохозяйственных. Жесткая эксплуатация деревни становилась источником капитала для индустриализации, для введения «золотого рубля», для содержания высших сословий и государства. И. Каблиц в этой связи замечал, что: «государство великодушно истощает платежную силу крестьянина»{587}.
Князь В. Мещерский утверждал, что протекционизм даст лишь временный положительный, а в конечном итоге приведет к кризису: «Будь эти миллионы добыты от избытка доходов с земли, можно было бы мириться с этим прогрессом мануфактуры, но ужасно то, что они отняты у нуждающейся земли… И что же выходит? Земледелие умирает, земледельцы разорены, и, вследствие этого, мануфактура, раздутая на счёт земледелия, начинает падать и разоряться за неимением заказчиков и покупателей»{588}. «А завтра отмените протекционизм, и три четверти наших фабрик закроются»{589}. Аграрии выступали за сохранение фритрейда, превращение России в хлебную фабрику Европы и постепенное естественное накопление капитала.
Но продолжение движения по аграрно-фритрейдовскому пути неизбежно вело Россию только в колониальный тупик. «Страны земледельческие и со слабо развитой промышленностью, — замечал в этой связи С. Витте, — при всеобщей свободе торговли осуждены быть данницами стран с развитой промышленностью»{590}. За протекционизм был всего один, но решающий аргумент — производительность труда, которая в российской промышленности была в 5—6 раз выше, чем в сельском хозяйстве{591}. И именно эта высокая производительность труда обеспечивала пропорционально более высокие темпы развития и накопления капитала. Сохранение же экспортно-сырьевой, аграрной модели привело бы к тому, что уровня экономического развития европейских стран начала XX века Россия достигла бы лет через сто, т.е. к XXI в., если бы, конечно, к этому времени она еще оставалась существовать. М. Вебер в этой связи замечал: «При экспортном зерновом хозяйстве рабочая сила расходуется на eemep»{592}.
Соединенные Штаты ввели протекционизм на 30 лет раньше России, его необходимость четко определил президент Дж. Вашингтон: обладая такими огромными природными богатствами, мы навсегда останемся колонией Англии, если не сможем защитить нашу промышленность. В Америке введение протекционизма привело к гражданской войне между протекционистски настроенным промышленным Севером и фритрейдовским аграрным Югом. Но другого пути не было утверждал президент А. Линкольн: «Отмените налоги, поддержите свободную торговлю, и тогда наши рабочие во всех сферах производства будут низведены, как в Европе, до уровня крепостных и нищих»{593}. Что стояло на кону говорит американский экономический историк М. Биле: «без протекционизма промышленность [США] была бы практически уничтожена».{594}
Как только Соединенные Штаты в 1860-х гг. ввели протекционистские тарифы, в Америку хлынул поток иностранных капиталов (см. график) и технологий, и прежде всего английских, заложивших основы индустриальной экономики США.
С середины 1870-х гг. переход к протекционизму набрал силу: Австро-Венгрия ввела его в 1874–75 гг., Германия — в 1879 г., Испания — в 1886 г., Италия — в 1887 г., Швеция — в 1888 г., Франция — в 1892 г.{595}
Внешние нетто-обязательства США, 1789–1914, млн. долл.{596}
«Цель покровительственной политики, — пояснял С. Витте, — не допускать притока благ потребительских, вырабатываемых странами с развитой уже промышленностью, а привлечь производительные капиталы предоставлением им преимущественных выгод… Чтобы усилить производительность обильного у нас труда, не находящего применения, и тем ускорить процесс накопления богатства и народного благосостояния в стране, наиболее действенное средство — привлечь иностранные капиталы»{597}.
За 20 лет протекционизма до 1913 г. объем накопленного иностранного капитала вырос более чем в 10 раз. По отношению к отечественным частным инвестициям их доля за то же время выросла в 3 раза с 7 до 22%{598}.
Частные инвестиции в Россию, млн. руб.{599} (облигации городских займов, закладные листы акционерных земельных банков, акции и облигации российских акционерных компаний)
Относительно незначительная, на первый взгляд, доля иностранного капитала на деле оказала ключевое влияние на развитие всей российской промышленности. Причина этого заключалась в том, что иностранный инвестиции шли главным образом в индустриальный сектор. В результате из 1554 млн. рублей, вложенных в русскую промышленность за 1893–1900 гг., до 900 млн. принадлежало иностранцам{600}. Причем концентрировался иностранный капитал, прежде всего, в высокопроизводительных, тяжелых и добывающих отраслях. Например, в 1910–1912 гг. в нефтяной промышленности 80% капитала было в собственности у групп «Ойл», «Шелл» и «Нобель». В руках этих корпораций было 60% всей добычи нефти в России и 3/4 ее торговли. Иностранцам принадлежало 70% добычи угля в Донбассе, 90% добычи всей платины. В металлургии банки владели 88% акций, 67% из этой доли принадлежало парижскому консорциуму из трех банков. В паровозостроении 100% акций находилось в собственности двух банковских групп — парижской и немецкой. В судостроении 96% капитала принадлежало банкам, в том числе 77% — парижским. Иностранный капитал контролировал почти 90% акций электрических и электротехнических предприятий, все трамвайные компании и т.д.{601} До революции в России было только две компании, специализировавшиеся на производстве резиновых изделий: «Проводник» принадлежала французам, другая, «Треугольник» — немцам{602}. Аналогично складывалась ситуация в банковском секторе из 8 крупных российских банков лишь один «Волго-Вятский» мог считаться чисто русским. 40% акций 18 российских банков, контролировавших 75% всего капитала, принадлежало иностранцам{603}.
Например, из 18 южнорусских промышленных акционерных обществ (владевших механическими, сталелитейными, трубопрокатными заводами) 12 полностью принадлежали иностранному капиталу (так завод Новороссийского общества принадлежал англичанам, Гданцевский и Дружковский — французам, Днепропетровский — бельгийцам и тд.), из оставшихся шести чисто русскими можно назвать только два. «Иностранные» предприятия производили 67% южнорусского чугуна, 58% готовых металлоизделий.
Другой вид зависимости демонстрировали все 1,5 тысячи кооперативных маслодельных заводов, которых англичане обеспечивали кредитами, оборудованием и высокоплатежеспособным английским рынком сбыта.
Результаты введения в России протекционистского тарифа С. Витте демонстрировал, сравнивая выпуск с 1877 г. по 1897 гг. За эти 20 лет производство чугуна выросло ~ в 8,5 раз, стали — в 25 раз, машин — в 3 раза, хлопковых тканей ~ в 3,5 раза, химическое производство и добыча угля — в 6 раз, нефти — в 24 раза, и т.п. Объем внешней торговли России за это время вырос с 983 млн. руб. до 1369 млн. руб. При этом отрицательный торговый баланс, составлявший до введения протекционизма 80 млн. руб., сменился в 1895–1897 гг. на положительный в 139 млн. руб. (в среднем за год){604}. Темпы железнодорожного строительства с 1891-го по 1900 г. выросли почти в 10 раз!{605} «В то время, как Франция увеличила свою выплавку чугуна за 1890–1900 годы на 58%, Великобритания на 13%, С. Штаты на 76%, Германия на 61%, в России она возросла на 220%»{606}. «Прилив иностранных капиталов и иностранной предприимчивости явился могучим стимулом нашего промышленного развития последнего времени», — отмечал известный экономист того времени М.Туган-Барановский{607}.
За эти достижения Россия платила дорогой ценой: прибыли иностранных компаний, переводимые за границу, к Первой мировой войне составляли 150 млн. руб. ежегодно. Кроме этого, правительство выплачивало только в виде процентов по государственным займам ежегодно до 220 млн. руб. О масштабах прибылей, уходивших за границу, говорит, например, тот факт, что «на заграничных рынках акции этих (южнорусских) заводов, приносивших огромные дивиденды, от которых давно отвыкли иностранные капиталисты, стояли так высоко, что достаточно было прибавить к названию фирмы слова “днепропетровский” или “донецкий”, чтобы рассчитывать на легкий сбыт акций за границей… Барыши крупных капиталистов промышленных предприятий достигают иногда 100% в год (как это имеет место по отношению к некоторым металлургическим заводам Донецкого бассейна), 20% дивиденда не представляют ничего исключительного для акционерных предприятий»{608}.
Но это было закономерным явлением, утверждал М. Ту-ган-Барановский: «Эта высокая норма прибыли всегда сопутствует первым шагам капиталистического производства и зависит, главным образом, от того, что пока капиталистическое производство не становится господствующей формой промышленности, до тех пор прибыль капиталистического производителя заключает в себе долю ценности, извлекаемой не только из производственного процесса <…>, но также и из процесса продажи»{609}.
М. Туган-Барановский призывал к более активному привлечению иностранного капитала: «…велико различие между русским и западноевропейским капиталистом в отношении предприимчивости, знания дела и готовности стать выше рутины. Дороговизна капитала в России есть также одно из следствий некультурности русской жизни, ибо иностранные капиталы быстро восполнили бы недостаток капиталов на русском рынке, если бы иностранных капиталистов не отпугивали многие особенности наших внутренних порядков. Административная регламентация и мелочные стеснения, на которые наша промышленность наталкивается на каждом шагу, вызывают огромное трение, которое существенно тормозит поступательный ход нашей промышленности»{610}.
Российские же промышленники, из-за ограниченности капиталов, отмечает М. Туган-Барановский, как правило, не вкладывали средств в долгосрочные, капиталоемкие проекты. Не случайно русский капитализм XVIII–XIX века называли «ситцевым»: все наиболее известные предприниматели тех лет, такие как Морозовы, Мамонтовы, Щукины, Рябушинские, вышли из текстильных заводчиков{611}. Но даже «ситцевый» капитализм был создан при непосредственном участии Запада. Так, например, представитель английской фирмы «Де Джерси» Л. Кнопп оснастил платтовским оборудованием фабрики С. Морозова и в течение долгого времени оставался главным кредитором Морозовской мануфактуры, снабжая ее не только оборудованием, но и сырьем{612}.
Недостаток капитала и практического опыта, предопределял и большую зависимость российской буржуазии от государства, что, по мнению экономистов, препятствовало ее более быстрому развитию. Например, С. Витте отмечал: «Наше купечество далеко не отличается той предприимчивостью, какая необходима для современной торговли. Ему мешает в этом и недостаток знаний, и привычка ждать от правительства указаний и поддержки»{613}. С. Булгаков выражался еще резче: «Своеобразие русского капитализма заключается не только в особенной, не повторяющейся в других странах комбинации экономических условий его развития, но в присутствии совершенно специального фактора, могущественно влиявшего на его развитие и представляющее исключительное явление русской жизни, — самодержавная бюрократия. Русский капитализм, до настоящего времени может характеризоваться не как экспортирующий, не как колониальный, но как бюрократический. Он выкормлен, а вместе с тем и извращен бюрократической опекой»{614}.
Однако, с другой стороны, без государственной поддержки русского капитализма вообще бы не существовало. Его и на самом деле не было, за теми границами, куда распространялась прямая государственная поддержка, а именно в области малого промышленного предпринимательства. На это указывали почти все ведущие экономисты того времени. Так, по словам М. Туган-Барановского, в западном понимании «у нас не было буржуазии вообще». «Крупный торговый капитал у нас имелся налицо — но не было ничего похожего на мелкокапиталистическую промышленную культуру Запада», мелкая буржуазия у нас просто отсутствовала{615}. Причина этого, по мнению М. Покровского, заключалась в том, что крупная буржуазия, растущая за счет чужих сбережений, вытесняла мелкую и среднюю буржуазию, не успевшую «даже образоваться как следует»{616}. Об этой данности свидетельствуют и статистические данные, где об уровне концентрации капитала может говорить распределение доходов: в торгово-промышленной сфере доход свыше 50 000 рублей имели 42% лиц с доходом свыше 1 000 руб., во всех остальных сферах — не более 14–18%{617}.
Вся русская промышленность держалась на трех китах: прямой государственной опеке крупного бизнеса, привилегиях для иностранного капитала и жесткой эксплуатации деревни, по сути, превращенной во внутреннюю колонию, что в совокупности предопределяло характер и перспективы всего российского капитализма.
Бурный рост российской промышленности был прерван экономическим кризисом, начавшимся в 1898 г. Тогда правительство на поддержку бирж и промышленных предприятий затратило до 170 млн. рублей{618}. Но это лишь смягчило удар. Наглядное представление о его глубине, а также о цикличности развития российской промышленности дает динамика строительства железных дорог.
Протяженность железнодорожных линий общая и введенная в эксплуатацию в течение трехлетних периодов, верст{619}
Реакцией промышленности на кризис стало усиление ее монополизации в виде создания различного рода трестов и синдикатов, контролировавшихся в основном иностранным капиталом. Примерами могут являться такие синдикаты, как «Продпаровоз» (1901); «Гвоздь» (1903); «Продвагон» (1904) — 90% всех заказов на железнодорожные вагоны; «Продуголь» (1904) — до 60% добычи угля в Донбассе, контролировался франко-бельгийским капиталом, правление находилось в Париже; «Продамет» (1902) — председателем синдиката был представитель французских банков; «Дрожжи»; «Океан»; «Табачный трест» (1913); «Ропит» и т.д. В 1908–1913 гг. происходит быстрая монополизация банковского рынка в руках 7–8 крупнейших петербургских банков, «остальные провинциальные банки сошли почти на нет»{620}.
Монополизация промышленности привела к углублению кризиса, поскольку повышение нормы прибыли на монополистическом рынке достигается в основном за счет сокращения объемов производства. Так, «Продуголь» ограничил добычу угля, стараясь создать дефицит топлива, и цены на уголь выросли на 60%. В 1911 г. заводы Юга, входившие в «Продамет», сократили производство рельсов на 20%, подняв при этом цены на 40%. Деятельность международных нефтяных трестов привела к тому, что доля России в мировой добыче нефти упала с 51% в 1901 г. до 16% в 1913 г. и Россия утратила свое лидерство в добыче нефти. Цены на нефтепродукты на внутреннем рынке выросли в 3–4 раза. До начала нефтяного голода в России началось производство двигателей внутреннего сгорания, но из-за дороговизны нефтепродуктов оно стало сворачиваться. Под давлением общественности правительство в 1910 г. было вынуждено создать комиссию по выработке закона по ограничению монополий, подобного «антитрестовскому закону» Шермана в США. Но оказалось, что эта комиссия в основном состояла из представителей тех же монополий и никаких существенных мер по ограничению монополий она не предложила.
Для России мировой кризис отягощался разорением основного покупателя промышленной продукции — крестьянства, а завоеванию внешних рынков препятствовал сильный рубль, который завышал стоимость российских промышленных товаров. Мало того: иностранные рынки, так же как и русский, были ограждены высокими протекционистскими барьерами. И это была проблема не только России, но и всех развитых стран того времени. Колониальный рынок был уже поделен, и попытка захватить их силой неизбежно вела к войнам. Мир вступал в эпоху империализма.
Новый рост русской промышленности после русско-японской войны и революции 1905 г. обеспечит, прежде всего, резкое увеличение товарности сельскохозяйственного производства, последовавшее за отменой выкупных платежей, достигавших 80 млн. руб. ежегодно, и снижения таможенных барьеров после подписания в 1904 г. русско-германского торгового договора, что понизило цены на промышленные товары. Одновременно с этого времени государство, по словам С. Рыбаса, начнет поворачиваться лицом к деревне[49]: «перед государством стояла задача подтянуть развитие деревни к городу <…>, а это требовало, прежде всего, средств и времени. По сути это должен был быть возврат долга, который на протяжении последних десятилетий город выкачивал из деревни, обеспечивая свой быстрый прогресс. Именно к этому сводились реформы Столыпина… Перераспределение ресурсов из промышленности в деревню встретило резкое сопротивление либеральной буржуазии и ее попутчиков из интеллигенции»{621}.
Ситуация резко осложнялась тем, что основное товарное сельхозпроизводство концентрировалось, на территории Европейской России, в южных регионах страны, а промышленность в центре и на северо-западе (почти 50% всего индустриального производства, а без Украины и Прибалтики — более 80%). Интересы этих двух частей империи, разделенных более чем на 600 км, в области твердого рубля, протекционизма, и даже политического устройства были полностью противоположны, напоминая противостояние промышленного Севера и аграрного Юга накануне гражданской войны в США. И чем дальше Россия продвигалась по пути капитализма, тем более обострялись эти противоречия[50].
Но пока ничего не предвещало грозы: благодаря хорошим урожаям экспорт основных хлебов из России в 1909–1911 гг. увеличился в 2–2,5 раза по сравнению с кризисными 1907–1908 гг., это был вообще максимальный вывоз за всю российскую историю до Первой Мировой войны. Рост экспорта стимулировался почти 20% ростом европейских цен на зерно. Сохранение этой динамики остановил только голод 1911 г. и начавшееся снижение цен на европейском хлебном рынке — уже на следующий год, несмотря на рекордные за всю предшествующую историю урожаи, объемы экспорта упали до среднегодовых значений 1893–1905 гг. Государственный контроль бесстрастно отмечал: «скачкообразный — в 3,3 раза рост положительного сальдо торгового баланса с 1908 по 1909 гг., и потом постепенное снижение к 1913 г. до прежнего уровня»{622}.
В свою очередь реформы П. Столыпина оказали революционизирующее влияние не только на деревню, но и на город, они привели к разрушению остатков крепостных, общинных скреп и вытеснению крестьян в города. Говоря словами современников событий, они разрушили «крестьянское гетто, препятствующее свободному и естественному движению населения между областями, между городом и деревней»{623}. Следствием стало взрывное увеличение темпов роста городского населения: всего за 7 лет после начала реформ доля городского населения выросла примерно на 20%. Для сравнения: за 15 лет до Первой русской революции — всего на 0,1%{624}.
Доля городского населения, в % от общей численности населения{625}
Создание рабочих мест в городах требовало значительных средств.
Одним из их источников стали начавшиеся после 1907 г. громадные правительственные ассигновки «на флот, на военные потребности, на портостроительство, на шлюзование некоторых рек, постройку элеваторов и на усиление железнодорожного строительства»{626}.
Другим источником выступили иностранные инвестиции, приток которых резко увеличился в постреволюционные годы: за 1908–1913 гг. — почти в 2,5 раза, по сравнению с 1900–1905 гг. В основе столь значительного роста лежали либерально-демократические преобразования, произошедшие в России во время революции 1905 г. Говоря о них, М. Вебер замечал: «Без угрозы со стороны иностранного финансового капитала — не прямой и буквальной, но угрозы по существу — Манифест 17 октября никогда не был бы обнародован или, во всяком случае, был бы отменен». Не случайно социал-демократические издания называли С. Витте, настоявшего на введении парламентаризма в России, «агентом биржи»{627}. И в этом не было ничего случайного, либеральная демократизация открывает двери капиталу, поскольку является прямым выражением его власти.
Увеличение притока иностранного капитала в Россию отразилось на всем ее экономическом развитии.
Например, А. Гершенкрон замечал, что «…после 1905–1906 годов процесс вестернизации России в экономической области действительно протекал последовательно и гладко, как никогда прежде»{628}. По словам С. Булгакова (1911 г.): «происходит медленное, но верное и неизбежное (если все останется без изменений) экономическое завоевание России иностранцами»{629}.
Еще одним источником капитала стал стремительный рост кредитного финансирования российской промышленности, например, «рост вексельного и подтоварного кредита акционерными банками в три раза превышал увеличение товарооборота в 1908–1913 гг.», — отмечает Ф. Гиндин. Он также указывает на «громадное развитие операций по финансированию промышленности», развернутое банками в этот период{630}. Всего за четыре года (1909–1913 гг.) активы акционерной банковской системы скачкообразно выросли в 2,5 раза!{631}
Однако капиталов все равно не хватало, и города не успевали поглотить всю высвобождаемую реформами крестьянскую массу. Эту данность констатировал в 1913 г. I Всероссийский сельскохозяйственный съезд: «развитие обрабатывающей промышленности не дает надежды на безболезненное поглощение обезземеливающегося населения»{632}.
Учет векселей российскими коммерческими банками, млн. руб.{633}
С другой стороны, бурный рост подтоварного кредитования угрожал перегревом рынка и кризисом перепроизводства. Для того чтобы оценить дальнейшие перспективы развития российской промышленности, необходимо, прежде всего, иметь представление о предельной емкости российского товарного рынка. Ведь именно емкость рынка предопределяет в индустриальную эпоху, при прочих равных условиях, темпы и пределы экономического роста. К этой теме С. Витте обращался на совещании министров еще в 1899 г.: «Если сравнивать потребление у нас и в Европе, то средний размер его на душу составит в России четвертую или пятую часть того, что в других странах признается необходимым для обычного существования»{634}. Спустя десять лет С. Прокопович отметит: «петербургский рабочий зарабатывает меньше берлинского, а жизнь обходится ему дороже»{635}. Главный вопрос — на сколько?
Для ответа можно использовать имеющиеся сравнительные оценки стоимости товаров и размеров доходов по разным странам, можно — данные по Национальному продукту и его распределению. Но они не дадут реальной картины, поскольку не охватывают ее полностью. Например, остатки средств населения на сберкнижках выросли с 300 млн. рублей в 1894 г. до 2 млрд. золотых рублей в 1913 г., но это вовсе не означает пропорционального увеличения емкости рынка. С. Витте в данном случае говорил совсем по-марксистски: «Основная причина общего кризиса лежит в условиях распределения народного дохода между отдельными классами населения и в несоответствии этого дохода с потребностями каждого отдельного хозяйства. Поэтому чем значительней излишки доходов у одних и недостатки у других, тем сильнее будут хозяйственные кризисы, и тем чаще они будут повторяться»{636}. Но доход может распределяться не только между отдельными классами, но и сферами деятельности, и факторами производства, причем весьма неравномерно, что также не дает возможности прямым путем рассчитать предельную емкость рынка.
Наиболее показательной и достоверной в данном случае будет сравнительная оценка потенциальной емкости рынка, которую можно сделать с некоторыми упрощениями на основании сравнения эффективности труда и уровня зарплаты работника в разных странах:
Показатели эффективности труда и зарплаты рабочего, по оценке американского экономиста К. Райта, конец XIX в.{637}
(Ежегодное производство на одного рабочего, $ … Зарплата рабочего, $)
Россия … 381 … 120
США … 1888 … 347
Превышение … 5 раз … 2,9 раза
Подобные расчеты приводил и М. Туган-Барановский: по данным Шульце-Геверница, в Англии на 1000 веретен приходилось 3 рабочих, в России же, по расчету Менделеева, 16,6 рабочих. Поэтому, получая в 4 раза высшую плату, английский рабочий обходился дешевле фабриканту, чем русский рабочий{638}.
В масштабе же экономики страны в целом эти различия приобретают новое содержание. Американский или английский рабочий благодаря более высокой зарплате имел в 3—4 раза большую потенциальную покупательную способность. При этом относительная стоимость его продукции, за счет в
5 раз более высокой производительности труда, для экономики в целом была почти в 5 раз ниже. Таким образом, потенциальная удельная емкость американского или английского рынка, при прочих равных условиях, была в 15–20 раз больше российского.
Для полноты картины необходимо распространить эти расчеты на весь рынок: ведь рабочие являлись представителями только городского населения, доля которого в России не превышала 15%. Остальное занимало крестьянство, доходы которого в среднем не превышали 1/3 зарплаты рабочего; а производительность труда — 1/5. В то же время в США доля городского населения составляла почти 40%, а в Англии — более 70%. При этом доходы и производительность сельских работников в этих странах не слишком сильно уступали городским, так доход английского агрария в 1913 г. превышал доход российского в среднем в 4,5 раза{639}. Поэтому, несмотря на то, что население России было в 1,7 раза больше американского и почти в 4 раза английского, по совокупной потенциальной емкости рынка Россия уступала своим конкурентам примерно в те же 20 раз[51]. Конечно, это очень общая оценка, но она дает представление о масштабе проблемы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.