Миф о сталинской вертикали

Миф о сталинской вертикали

В народе говорят: «При Сталине был порядок». Аналогичного взгляда придерживаются и многие критики сталинизма. По их мнению, командная система превратила человека в винтик, малозначащую часть огромного механизма. На самом деле на всех этажах советского политического и экономического механизма винтики имели и стимулы, и возможность «играть» с системой. Это был тот еще порядок.

Хозяйственники и партийные руководители на местах постоянно апеллировали к центру, ища помощи и поддержки в реализации полученных заданий или стремясь переложить ответственность за провалы. Чем выше стояли чиновники в советской иерархии, тем больше они были перегружены работой. В 1930–е годы Политбюро рассматривало от трех до четырех тысяч вопросов в год; еще больше вопросов решал Совнарком, официальное правительство СССР. Большинство составляли частные вопросы повседневного управления, вроде распределения десяти новых автомобилей среди партийных работников какого–нибудь среднеазиатского обкома. Высшее руководство тонуло в потоках информации, а незначительность вопросов заслоняла общую картину. Больше всего был загружен сам Сталин, без которого его замы не могли «решиться на что–либо фундаментальное…» (Лазарь Каганович — Сталину, 21.07.1932). Несмотря на огромную работоспособность генсека, временами и он не выдерживал: «Уехал от бумаг, а вы забрасываете меня грудой бумаг. Решайте сами и решайте поскорее…» (из письма Кагановичу 13.09.1933).

Не имея физической возможности контролировать решение всех вопросов, советские руководители высоко ценили свое право в любой момент вмешиваться в повседневное управление работой подчиненных. Несмотря на обязанность каждого коммуниста любой ценой исполнять решения партии и правительства, выполнение приказов в советской системе было далеко не автоматическим. Нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе жаловался: «Я вижу, наблюдаю, ругаюсь, дерусь как зверь, но чтобы протащить какой–либо вопрос, чтобы он был как следует проведен, для этого надо самому впасть в истерику на три–четыре часа и того загнать в истерику, кто это выполняет».

Дело в том, что начальники и подчиненные, как правило, преследовали разные цели. Подчиненные лучше знали ситуацию на местах и могли манипулировать информацией. Сталин при всей власти, которую он сконцентрировал в своих руках, опасался, что подчиненные сделают из него «факсимиле» для утверждения согласованных за его спиной решений. «Я не могу все знать. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня» (Сталин по воспоминаниям Константина Симонова). Единство большевистского руководства, единство советского аппарата были мифом. Даже между членами Политбюро, каждый из которых возглавлял одну из отраслей советской экономики, периодически возникали острые конфликты и противоречия.

Руководство пыталось решить проблему путем постоянных реорганизаций. Однако получалось как в басне Крылова. «Структура нашего аппарата, сколько мы его ни реорганизовываем, сколько мы с ним ни возимся, а все–таки, когда его возьмешь и нарисуешь на бумажке и посмотришь, более безобразного урода нигде не увидишь…» — жаловался Орджоникидзе. Не помогало наличие сразу нескольких параллельных систем контрольных органов: партийного контроля, советского контроля, НКВД, прокуратуры и т. д. Каждый раз нерешенным оставался вопрос: «Кто контролирует контролера?»

Самым радикальным способом вразумления аппарата были репрессии. Но угроза случайного наказания служила плохим стимулом для менеджеров, напротив, она была дестабилизирующим фактором. Как показал английский историк Роберт Дэвис, тщательно изучивший архивные документы второй половины 1930–х, Большой террор был не следствием, а причиной экономических трудностей, возникших в советском народном хозяйстве перед войной.