На плантации

Деньги, рынки и привычку к выбору лучше всего искоренить, формируя социальную систему по образу хорошо управляемой плантации.

Всеобщий наниматель, не удовлетворяясь полумерами, в конце концов будет владеть своими работниками.

Завершение построения господства над гражданским обществом путем максимизации дискреционной власти можно рассматривать как цепь последовательных корректирующих шагов, каждый из которых направлен на то, чтобы сделать социальную систему послушной целям государства и внутренне согласованной, хотя эти два условия не обязательно совместимы (и даже не обязательно с большой вероятностью совместимы). Следовательно, каждый корректирующий шаг способен породить некоторые новые системные противоречия и обусловить необходимость новых корректирующих шагов. Эта последовательность привносит ту политическую динамику, какова бы она ни была, которой обладает государственный капитализм.

Первый и, возможно, самый решающий из этих шагов, в ходе которого гражданское общество очищается от децентрализованной капиталистической собственности, а государство становится всеобщим собственником и нанимателем, уничтожает противоречие между политическим и экономическим подчинением, которое является результатом служения двум хозяевам. Однако, как я говорил в начале этой главы, слияние политической и экономической власти в рамках государственной, в свою очередь, несовместимо с электоральной конкуренцией за обладание ею. Для всеобщего нанимателя необходимость баллотироваться на должность будет означать, что он подталкивает своих работников к голосованию за увеличение оплаты при одновременном сокращении объема работы. Тогда следующей корректировкой должен стать переход от конкуренции в политике к монополии в ответ на соответствующие перемены в структуре собственности. Классическую «буржуазную» демократию необходимо будет преобразовать в социалистическую или народную демократию. Ее можно называть как угодно, лишь бы это был набор правил, адекватным образом обеспеченный санкциями, в рамках которых согласие на пребывание у власти и сохранение в руках монополиста ее основы не подвергается испытанию выборами.

В получившейся системе тому, кто находится у власти, не грозит отзыв; его нельзя лишить кресла без использования насильственных средств; он владеет всем капиталом, хотя его подданные продолжают владеть своим трудом. Однако снова проявляются противоречия, требующие новых шагов, новой адаптации социальной системы.

Если государство в одиночку владеет всеми факторами производства или берет их внаем, оно должно в одиночку принимать (или делегировать) все решения о том, «кто и что делает», при посредстве которых происходит распределение капитала и труда для производства продукции. Это не только обязанность, но и удовольствие; возможность направлять ресурсы на определенные цели, инициировать производство одних товаров, а не других — это естественный компонент любого вероятного максимизируемого критерия, любого осмысленного использования дискреционной власти. Его словесным симптомом является то, что государство (и его идеология) трактует «планирование» как желанную привилегию, а не как неприятную рутину.

Одновременно с распределением факторов производства государство должно принимать соответствующие решения о распределении доходов. Два набора решений являются взаимно обусловленными. Это объясняется хотя бы тем, что разных людей необходимо вознаграждать за выполнение порученных им задач. (Вероятно, хотя и не обязательно, государство как единственный наниматель может убедить их выполнять свою работу за меньшую сумму, чем это удалось бы сделать частным капиталистам, конкурирующим друг с другом. Соотношение величины заработной платы при двух системах будет отчасти зависеть от того, сколько и какого труда будет требоваться в каждой из них. Наши рассуждения не требуют, чтобы то или иное значение «заработной платы на уровне прожиточного минимума», которое согласится обеспечить рациональный монопсонист, всегда было меньше заработной платы, предлагаемой конкурирующими капиталистами.)

Взаимозависимость решений о распределении ресурсов и распределении доходов означает то, что им нужно быть согласованными, а не то, что они обязательно будут таковыми. Если при определенном наборе решений о распределении доходов работники получают суммы денег, которые они могут потратить по своему усмотрению, ничто не гарантирует, что они израсходуют свои заработки на тот поток товаров, который производится в результате решений о распределении ресурсов. Не существует встроенного механизма, который не давал бы им (невольно) дезавуировать план.

Несоответствия между предложением товаров и порождаемым им спросом проявляются по-разному в условиях гибких и фиксированных цен. Симптомы, проявляющиеся в последнем случае, — очереди, лимиты, черные рынки и (на пути к изобилию) груды товарных остатков, — по-видимому, менее противны социалистическим государствам, чем симптомы, проявляющиеся в первом случае, — пляшущие цены. Независимо от симптомов, это несоответствие будет сохраняться и оказывать обратное влияние на распределение ресурсов и доходов, нарушая государственный план. Если государство выделяет рабочих для производства пушек и масла и они хотят больше масла, чем производят, то вложенный план, посвященный производству пушек, столкнется с трудностями, которые могут быть лишь чуть более (или чуть менее?) разрешимыми в случае, если масло рационируется, чем если его цена повышается[299].

Как же тогда обеспечить согласованность? Чаще всего рекомендуют «рыночный социализм». Он сводится к тому, чтобы подстроить выпуск под нужды людей в обмен на усилия, которые они соглашаются затратить на его производство. Это может быть достигнуто без особых хлопот с помощью парка компьютеров, которые получают информацию об исследованиях рынков и технологиях производства и решают систему из очень большого числа уравнений, а результаты используются для привлечения людей в те виды деятельности, где будет производиться именно такой набор предлагаемых товаров, который будет гарантированно востребован занятыми в них людьми. Все, что для этого требуется, — это чтобы уравнения корректно описывали достаточное количество значимых отношений между вкусами, способностями и навыками людей, капитальным оборудованием и имеющимися материалами, а также известными способами, которыми все возможные ресурсы могут быть скомбинированы таким образом, чтобы произвести заданную продукцию.

Если это предположение отметается как смехотворное, можно обратиться к реальным, не смоделированным рынкам и позволить их взаимодействию привести в соответствие распределение ресурсов и распределение доходов. Это делается (если довольно радикально обобщить работу тонких механизмов) касанием невидимой руки, воздействующей на некоторые из многочисленных отдельных, децентрализованных решений, каждому из которых лучше всего быть сравнительно мелким. При государственном капитализме минимальное касание невидимой руки может сделать то, чего от нее ждут, только если управленческая бюрократия организована так, что она максимизирует прибыль достаточно большого числа «центров прибыли» по отдельности. Это, в свою очередь, означает, что бюрократы должны подвергаться действию стимулов и санкций, налагаемых продавцами труда и покупателями товаров, а не государством. Когда бюрократию просят служить двум хозяевам, ее успех будет зависеть от того, насколько хорошо она послужила одному из них[300].

Бюрократы все чаще будут оказываться в аномальной позиции квазисобственников, получая благодаря рыночному успеху управляемых ими предприятий или центров прибыли некую автономию и защиту. Никакое тоталитарное государство в здравом уме не станет рисковать, допуская подобную эволюцию, тем более что возникающая политическая угроза касается его пребывания у власти, а выгоды от повышения экономической эффективности достаются частично иди даже полностью его подданным. История регулярно повторяющихся и прекращающихся экспериментов с децентрализацией, рынками, саморегулирующимися механизмами в экономическом управлении социалистических государств является сильным косвенным свидетельством того, что тоталитарные режимы редко теряют из виду «примат политики» надолго. Они не позволяют, кроме как в минуту рассеянности, ставить надежность своего пребывания у власти под угрозу ради ублажения лавочников[301].

Если уступить искушениям рыночного социализма, то он позаботится о соответствии распределения ресурсов и распределения доходов путем децентрализованного принятия решений под воздействием денег и рынков. Это, в свою очередь, породит новое несоответствие между императивной потребностью в том, чтобы люди (включая менеджеров) зависели от государства, и экономическими механизмами, которые возвращают некоторым из них независимость.

Однако любой механизм (даже если бы он мог быть политически нейтральным и безвредным, наподобие сетей послушных компьютеров), при котором распределение ресурсов подчиняется желаниям людей, в самой своей основе представляет собой уступку части той власти, которую государство с таким трудом завоевало. Рациональное государство, обладающее обширной властью благодаря одновременной монополии на вооруженную силу и на капитал и намеревающееся эту власть удерживать, должно искать метод корректировки, не связанный с подобными уступками. Вместо того, чтобы позволять производство фастфуда, порно-поп-видео, амфетаминов, неэкономичных с точки зрения общества частных автомобилей и прочего вредного мусора потому, что этого хотят люди, оно может производить «одобренные товары» [merit goods] и побуждать людей к тому, чтобы они их хотели[302].

Таким образом, корректировка распределения ресурсов, к которой стремится государство, если она вообще возможна, должна произойти путем замены вкусов, образа жизни, характера людей на те, которые им предлагаются. Это может оказаться долгим процессом — заставить их на самом деле полюбить, скажем, непросеянную муку, национальную оборону, музыку Шёнберга, практичную долговечную одежду, общественный транспорт (без всяких частных машин, которые стопорят движение), красивые государственные здания и полностью стандартизованное жилье. Пока время и привычка будут медленно делать свое дело, государство может продвигаться к этим целям быстрее, срезав путь. Оно может атаковать непосредственно привычку к выбору, из-за которой возникает так много неприятностей, перестав платить людям с помощью универсальных талонов — денег.

Наличие денег дает широкий простор для выбора и приучает людей к нему. Специализированные талоны, которые можно потратить лишь на гораздо более узкий класс товаров — только на обеды, образование детей, транспорт, проживание на отдыхе, медицинские услуги и т. д., — ограничивают этот простор; они также способствуют отвыканию от выбора. Их другим, возможно, второстепенным преимуществом является то, что они делают потребительский спрос более легко прогнозируемым в целях планирования. Более фундаментальным их свойством является то, что такие талоны передают часть власти распоряжаться доходами от получателей государству, которое в разумных пределах может изменять «смесь» талонов, а следовательно, формировать образ жизни людей. Тем самым талоны напрямую обеспечивают непосредственное удовлетворение для государства, которое хочет, чтобы его подданные жили определенным образом, скажем, вели здоровый образ жизни, потому что быть здоровыми — это хорошо для них, или потому что они работают и сражаются лучше, когда они здоровы, или потому что государство просто ценит здоровье.

Все, что делают специальные талоны, бартерная система делает еще лучше. Талон на обед или продовольственный талон [food stamp] по меньшей мере оставляют на личное усмотрение выбор потребляемой пищи, а образовательный ваучер — выбор учебного заведения. Талон признает и до некоторой степени даже поощряет своего рода суверенитет потребителя. Заводские и офисные кафетерии, ассортимент основных продуктов питания по низким ценам, распределяемое жилье, отправка детей в назначенную школу, а больных в конкретный диспансер — все это исключает некоторые из оставшихся поводов для выбора и укрепляет прерогативу государства по принятию решений. Для подданных жизнь становится проще, число ее загадок — меньше, а коммунальное существование (в противопоставлении индивидуальному и семейному) — более всеохватным.

Еще дальше, чем система, при которой людям платят меньше денег и больше выбранных товаров, лежит предельный случай, при котором им не платят совсем, а государство просто обеспечивает их конкретные потребности. Ситуация исключительного доступа, когда доступ людей к благам регулируется зарабатываемыми деньгами или талонами, заменяется свободным доступом: билеты в метро отменяются, больницы не берут плату, молоко, концерты и жилье бесплатны (хотя не все получают такое жилище, какое им хотелось бы), а некоторые товары, которые людям нужны, но которых они не хотят, такие как защитные каски или назидательные публикации, раздаются всем приходящим вплоть до того момента, когда за ними придут все. Граница между общественными и частными благами, и в лучшие времена размеченная неважно, становится неохраняемой, а государственное планирование демонстрирует устойчивый крен в пользу общественных благ, которые будут «перепроизводиться» (по крайней мере по стандартам Парето-оптимума, удовлетворяющего предпочтениями «репрезентативного человека» — полезного вымышленного объекта, позволяющего нам делать вид, что все люди одинаковы и единодушны, не говоря об этом явно).

Общественные блага по своей сути и частные блага в силу постепенной атрофии денег и рынков предоставляются людям в зависимости от того, кто они и где они находятся (например, гражданин, житель города, мать, студент, член иерархии данного «коллектива», такого как место работы, школа или микрорайон, офицер полиции, чиновник определенного ранга и т. д.), и доступ людей к благам определяется их местом в жизни. Используя несколько обтекаемые выражения, мы можем сказать, что все они получают то, что государство считает соответствующим их жизненной ситуации. Говоря прямо, они получают то, что им нужно. Именно таким образом рациональные интересы государства в конце концов смыкаются с соответствующим идеологическим принципом — который одновременно является прогнозом и предписанием — давать «каждому по потребностям».

Однако по мере того как все большее количество людей получает блага главным образом в зависимости от их номинальной жизненной ситуации и положения (ранга), а не от того, насколько хорошо они делают свое дело, одно системное противоречие исчезает за счет возникновения другого. Всегда существуют те, кто получает настоящее удовольствие от определенных видов усилий, скажем, преподавания или вождения автомобиля по запруженным улицам, и обладает достаточным везением, чтобы им доверили учебный класс или такси. Но зачем остальным делать то, чего от них требует план распределения ресурсов, и зачем им делать это хорошо, если они предпочитают уклоняться и отлынивать? Форма эволюционирующей социальной системы на этом этапе поощряет уклонение или по крайней мере не может его предотвратить. Более того, если люди работают в группах, то группа навязывает своим членам уклонение, медленный рабочий ритм или низкое качество работы под угрозой остракизма, презрения или мести Streher[303] (английское слово striver не передает ироничной враждебности немецкого термина). Этот феномен является перевернутым отражением санкций, которые будут применяться в группе, требующей высокою уровня групповых усилий, против «безбилетника», который не будет утруждать себя.

Если не исправить это противоречие между потребностью в усилиях и отсутствием каких бы то ни было внутренних причин для приложения усилий, то государство, находящееся на вершине такой социальной структуры, будет максимизировать свои потенциально достижимые цели не с большим успехом, чем кто-нибудь смог бы толкать груз веревкой.

Очередной корректирующий шаг заключается в том, чтобы реализовать quid pro quo, которым сопровождается обеспечение потребностей. Если государство заботится о средствах людей к существованию, то для них едва ли оправданно продолжать владеть своим трудом, придерживая его целиком или частично, по настроению, и расходуя его (если вообще расходуя) на работу по своему выбору. По справедливости, они обязаны государству своей способностью прилагать усилия, так что ее можно полностью использовать ради общего блага.

Когда общие обязательства, возникающие в силу статуса людей, вытесняют конкретные ad hoc контракты, государство заканчивает тем, что становится собственником своих подданных. Его задача становится более трудной и амбициозной. Внимание государства теперь должно распространяться на вопросы, ранее относившиеся к неполитическим и решавшиеся в рамках гражданского общества (а также на вопросы, которые вообще не могут возникнуть нигде, кроме как в тоталитарной системе), что весьма похоже на всеохватную заботу рационального владельца плантации на американском Юге до Гражданской войны: «Ни один аспект управления рабами не является слишком незначительным, чтобы быть исключенным из рассмотрения или обсуждения, — жилье, рацион, медицинская помощь, воспитание детей, праздники, поощрения и наказания, альтернативные методы организации полевых работ, обязанности управляющих и даже манеры и внешний вид плантатора в его взаимоотношениях с рабами…»[304]

Большинство следствий из необходимости управлять государством как большой, сложной и самодостаточной плантацией вполне очевидно. Некоторые из них удручающе актуальны. Их не требуется прорабатывать, а достаточно только коснуться. Необходимо в определенной степени направлять труд туда, где он нужен, а не туда, куда ему хочется. Необходимо распределить образовательные возможности для воспитания и обучения людей, которые будут выполнять будущие функции и действовать в новых ситуациях, которые собирается создавать государство. Нужно снова и снова наращивать вооруженные силы, аппарат слежки и репрессивный потенциал, поскольку они должны справляться не только с политическим неповиновением, но и с ленью, расточительством и «проблемой безбилетника». Государство не может допускать забастовок. Не может оно допускать и «выхода», голосования ногами; граница должна быть закрыта, чтобы вся собственность оставалась внутри, а кроме того, в качестве дополнительной задачи, чтобы любое чуждое, диссонирующее влияние, которое ухудшает состояние его собственности, не допускалось внутрь.

Является ли в конечном счете такая социальная система завершенной, эффективно функционирующей, абсолютно согласованной? Не получится ли так, что одна из ее частей затрудняет функционирование другой, а тем более входит с ней в противоречие, разрывая в конце концов жизненно важные внутренности? Приносит ли она удовлетворение от управления — соблазняя государство расслабиться и предаться созерцанию своей законченной конструкции, заботясь только о собственном удовольствии и сохранении своего места в этой конструкции, т. е. желая остановить историю?

Если и есть приемлемый ответ на этот вопрос, то для его обоснования потребуется другая, столь же умозрительная книга. На первый взгляд, впрочем, перспективы любого окончательного решения насущных вопросов в отношениях между государством и гражданским обществом выглядят сомнительными — возможно, это обнадеживает. Если бы стремление государства к самореализации успешно завершилось появлением хорошо управляемого тоталитаризма, то человеческие типы, к выращиванию которых такая система приспособлена, скорее всего, быстро разочаровали и обманули бы ожидания государства. Это действительно может оказаться его неминуемым затруднением, точно так же как неминуемым затруднением гражданского общества, вероятно, является его разочарование в государстве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.