Глава 14. Как переосмыслить прогрессивный подоходный налог

В предыдущей главе мы обратились к вопросу о становлении и эволюции социального государства, сосредоточившись на содержании социальных потребностей и соответствующих государственных расходов (образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение и т. д.) и приняв в качестве данности общий уровень отчислений и его эволюцию. В этой и в следующей главах мы подробнее исследуем структуру налогов, сборов и отчислений, которые сделали возможной эту трансформацию, и попытаемся извлечь уроки для будущего. Мы увидим, что ключевой инновацией XX века в налоговой сфере стало создание и развитие прогрессивного подоходного налога. В минувшем столетии он сыграл ведущую роль в снижении неравенства, однако сегодня ему серьезно угрожают силы налоговой конкуренции между странами, что, безусловно, обусловлено и тем, что он вводился спешно, без основательной проработки принципов, лежащих в его основе. То же касается прогрессивного налога на наследство, который представляет собой вторую важную инновацию XX века и который также был поставлен под вопрос в течение последних десятилетий. Однако прежде чем переходить к этим вопросам, нам нужно поместить оба этих инструмента в более общие рамки прогрессивного налогообложения и его роли в современном перераспределении.

Современное перераспределение: вопрос прогрессивного налогообложения. Налог — это вопрос не технический, а прежде всего политический и философский, притом самый важный из всех. Без налогов не может быть общности судьбы и коллективной способности действовать. Так было всегда. В основе всякого значимого политического потрясения всегда обнаруживается налоговая революция. Старый режим исчез, когда законодательные собрания революционной эпохи проголосовали за упразднение налоговых привилегий знати и духовенства и установили современное всеобщее налогообложение. Американская революция началась со стремления подданных британских колоний самим определять свои налоги и свою судьбу («No taxation without representation»[535]). За два столетия условия изменились, но основная проблема осталась прежней. Речь идет о том, чтобы граждане могли самостоятельно, демократическим путем выбирать, какое количество ресурсов должно направляться на осуществление общих проектов: на образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение, снижение неравенства, занятость, устойчивое развитие и т. д. Вполне логично, что конкретная форма налогов во всех обществах находится в центре политических дебатов. Необходимо достичь согласия относительно того, кто, сколько и во имя каких принципов должен платить, что не так просто, поскольку различные группы отличаются друг от друга в самых разных аспектах, начиная, разумеется, с уровня дохода и капитала. Так, во всех обществах есть люди, имеющие высокие трудовые доходы и маленький наследственный капитал, и наоборот. Связь между этими различными аспектами, к сожалению, никогда не бывает совершенной. Представления об идеальной налоговой системе могут варьироваться столь же сильно.

Обычно выделяют подоходные налоги, налоги на капитал и налоги на потребление. Отчисления всех трех видов можно обнаружить в разных пропорциях в любую эпоху. Впрочем, эти категории не лишены двусмысленности и далеко не всегда четко разграничены. Например, подоходный налог в теории относится и к доходам с капитала, и к трудовым доходам, а значит, отчасти является и налогом на капитал. Как правило, в налоги на капитал включают как отчисления, выплачиваемые с оборота доходов с капитала (например, с прибыли компаний), так и те отчисления, которые рассчитываются на основе общей стоимости капитала (например, налог на недвижимость, налог на наследство или налог на состояние). Налоги на потребление в современную эпоху включают в себя налог на добавленную стоимость и различные акцизы на торговлю, напитки, бензин, табак, а также на те или иные конкретные услуги. Эти акцизы существовали всегда и зачастую вызывают больше всего ненависти, поскольку являются самыми тяжелыми налогами для низших слоев общества, как, например, табель (налог на соль), существовавшая при Старом режиме. Часто их называют «косвенными» налогами, так как они не зависят напрямую от дохода или от капитала отдельного налогоплательщика: они включены в цену продажи и выплачиваются косвенно, во время совершения покупок. В принципе, можно было бы представить прямой налог на потребление, который зависел бы от объема потребления каждого, но в действительности его никогда не существовало[536].

В XX веке появилась четвертая категория отчислений — социальные взносы. Речь идет о специфической форме отчислений с доходов, которые затрагивают исключительно трудовые доходы (зарплаты и доходы от труда не по найму) и выплачиваются в кассы социального обеспечения, прежде всего для финансирования замещающих доходов (пенсий по возрасту, пособий по безработице), что иногда позволяет внести ясность в управление и организацию социального государства. В некоторых странах, например во Франции, социальные взносы используются также для покрытия других социальных расходов, таких как медицинское страхование и семейные пособия, в результате чего социальные взносы в целом составляют около половины отчислений и еще больше усложняют налоговую систему. Напротив, в других странах, например в Дании, социальные расходы финансируются за счет огромного подоходного налога, поступления от которого частично направляются на пенсионное обеспечение, на пособия по безработице, на здравоохранение и т. д. На самом деле различия в юридических формах отчислений отчасти носят произвольный характер[537].

Если оставить эти споры о границах, то более обоснованный критерий, характеризующий различные налоги, заключается в большей или меньшей пропорциональности или прогрессивности отчислений. Пропорциональным налог называется тогда, когда его ставка одинакова для всех (еще его называют «flat tax»). Прогрессивным он является тогда, когда его ставка выше для самых богатых (для тех, кто располагает самым высоким доходом или самым крупным капиталом или чье потребление выше, чем у остальных, в зависимости от того, идет ли речь о прогрессивном подоходном налоге, налоге на капитал или налоге на потребление) и ниже для самых малоимущих. Налог может быть и регрессивным, когда ставка ниже для самых богатых либо потому, что им удалось частично избежать выплаты всеобщего налога (законно, путем налоговой оптимизации, или незаконно, путем уклонения), либо потому, что законодательство предусматривает регрессивный налог, как знаменитый poll lax[538], который стоил Маргарет Тэтчер кресла премьер-министра в 1990 году[539].

Если учесть всю совокупность отчислений, можно констатировать, что современное налоговое государство зачастую недалеко от того, чтобы взимать пропорциональные налоги с дохода, особенно в тех странах, где объем отчислений велик. В этом нет ничего удивительного: невозможно взимать половину национального дохода и финансировать широкие социальные права, не требуя существенного вклада со стороны всего населения. Логика универсальных прав, которая предопределяет развитие современного налогового и социального государства, довольно хорошо сочетается с идеей пропорционального или слабопрогрессивного налогообложения.

Прогрессивный налог имеет локальное, но ключевое значение.

Тем не менее было бы ошибочным делать из этого вывод, что прогрессивное налогообложение играет лишь ограниченную роль в современном перераспределении. Прежде всего, даже несмотря на то, что в целом для большинства населения взимаемые налоги довольно близки к пропорциональным, тот факт, что ставка сильно повышается — или, наоборот, заметно снижается — для самых высоких доходов или самых крупных состояний, может оказывать существенное динамическое влияние на общую структуру неравенства. Так, все указывает на то, что прогрессивное налогообложение на вершине иерархии доходов и наследств отчасти объясняет причины, по которым после потрясений 1914–1945 годов имущественная концентрация так и не вернулась к астрономическому уровню Прекрасной эпохи. Напротив, впечатляющее снижение с 1970-1980-х годов прогрессивного налогообложения высоких доходов в Соединенных Штатах и в Великобритании — двух странах, которые зашли дальше всего в этой области в послевоенный период — безусловно, в значительной мере объясняет взлет очень высоких вознаграждений. В то же время в последние десятилетия рост налоговой конкуренции в условиях свободного обращения капиталов привел к беспрецедентному развитию режимов освобождения от налогов доходов с капитала, которые в наши дни по всему миру в значительной степени не учитываются в прогрессивной шкале подоходного налога. Это касается прежде всего европейского пространства, раздробленного на небольшие государства, которые до сих пор так и не сумели достичь минимальной координации в налоговой сфере. Следствием этого становится бесконечная гонка преследования, целью которой является сокращение налога на прибыль компаний и освобождение процентов, дивидендов и других финансовых доходов от режима всеобщего налогообложения, под который подпадают трудовые доходы.

В итоге в большинстве стран налоговые отчисления сегодня уже стали или постепенно становятся регрессивными на вершине иерархии доходов. Например, подробный расчет, произведенный во Франции в 2010 году на основе учета всех обязательных отчислений и их распределения на индивидуальном уровне в зависимости от доходов и имущества, принадлежащего отдельным лицам, привел к следующим результатам. Общий объем налогообложения (в этом расчете он оценивается в 47 % национального дохода) составляет около 40–45 % для 50 % людей, располагающих самыми низкими доходами, увеличивается до 45–50 % для следующих 40 % и снижается для 5 % самых высоких доходов и особенно для 1 % самых богатых, а для 0,1 % самых состоятельных лиц он равен всего 35 %. Для самых бедных высокий уровень налогообложения объясняется налогами на потребление и социальными взносами (на которые в целом во Франции приходится три четверти отчислений). Небольшая прогрессивность, наблюдаемая по мере того, как мы поднимаемся в рамках средних классов, объясняется ростом значения подоходного налога. Напротив, явная регрессивность, отмечаемая в верхних центилях, обусловлена значением доходов с капитала и тем фактом, что они в значительной степени ускользают от прогрессивной шкалы, а налоги с объема капитала (являющиеся самыми прогрессивными[540]) не могут это компенсировать. Все указывает на то, что такая U-образная кривая обнаружилась бы и в других европейских странах (а возможно, и в Соединенных Штатах) и что на самом деле она носит еще более выраженный характер, чем показывает этот несовершенный расчет[541].

Если регрессивное налогообложение на вершине социальной иерархии сохранится и расширится в будущем, то это, вероятно, будет иметь существенные последствия для динамики имущественного неравенства и будет способствовать возвращению очень сильной концентрации капитала. Кроме того, очевидно, что подобное налоговое обособление самых богатых потенциально крайне вредно с точки зрения приемлемости налоговой системы в целом. Относительный консенсус вокруг налогового и социального государства, который и так оказывается хрупким во времена слабого роста, еще больше уменьшается, особенно среди средних классов, естественно, несогласных платить больше, чем высшие классы. Эта эволюция благоприятствует росту индивидуализма и эгоизма: если система в целом несправедлива, то почему нужно продолжать платить за остальных? Вот почему для современного социального государства жизненно важно, чтобы налоговая система, на которой оно зиждется, сохраняла минимальную прогрессивность или хотя бы не становилась явно регрессивной на вершине.

Кроме того, следует добавить, что представление о прогрессивности налоговой системы с точки зрения иерархии доходов по определению не учитывает ресурсы, которые получены путем наследства[542] и которые, как мы видели, становятся все более значительными. Однако на практике наследство облагается намного меньшими налогами, чем доходы[543]. Как мы видели в третьей части (одиннадцатая глава), это способствует усугублению «дилеммы Растиньяка». Если бы мы ранжировали индивидов по центилям общих ресурсов, полученных в течение жизни (трудовых доходов и капитализированного наследства), что является более удовлетворительным отображением вопроса прогрессивности, то U-образная кривая была бы еще более регрессивной на вершине иерархии, чем в том случае, когда в расчет принимаются исключительно доходы[544].

Наконец, следует подчеркнуть, что торговая глобализация, оказывающая особенно сильное давление на наименее квалифицированных рабочих богатых стран, в принципе, может оправдать усиление прогрессивности налогообложения, а не ее ослабление, что еще больше усложняет общую картину. Конечно, если есть желание сохранять общие обязательные отчисления на уровне половины национального дохода, вклад каждого неизбежно должен быть существенным. Однако вместо того чтобы оставлять прогрессивность налогообложения очень слабой (если исключить верхушку), ее можно было бы представить более выраженной[545]. Это не решило бы всех проблем, но было бы достаточно для того, чтобы значительно улучшить положение наименее квалифицированных работников[546]. А если налогообложение так и не станет более прогрессивным, то не нужно будет удивляться, почему те, кто получают меньше всего выгоды от свободы торговли (а иногда и проигрывают от нее), склонны ставить ее под вопрос. Прогрессивный налог — необходимая мера для того, чтобы каждый мог извлечь выгоду из глобализации, а его все более вопиющее отсутствие может привести к тому, что последняя будет поставлена под вопрос. Мы вернемся к этому в следующей главе.

По всем этим причинам прогрессивный налог является ключевым элементом социального государства: он сыграл ключевую роль в его развитии и в трансформации структуры неравенства в XX веке и представляет собой основной инструмент, который может обеспечить его устойчивость в XXI веке. Однако сегодня он сталкивается с серьезной угрозой как интеллектуального (различные функции прогрессивности налогообложения так и не подверглись серьезному обсуждению), так и политического свойства (налоговая конкуренция позволяет целым категориям доходов ускользать от общепринятых правил).

Прогрессивный налог в XX веке: эфемерное порождение хаоса. Вернемся назад и попытаемся лучше понять, как мы к этому пришли. Прежде всего важно понимать, что прогрессивный налог в XX веке стал результатом войн не в меньшей степени, чем демократии. Прогрессивный налог был введен в условиях хаоса и представлял собой импровизацию, что объясняет, по крайней мере отчасти, почему его различные аспекты не были как следует продуманы и почему сегодня он ставится под сомнение.

Конечно, прогрессивный подоходный налог во многих странах был введен еще до начала Первой мировой войны. За исключением Франции, где закон, принятый 15 июля 1914 года и вводивший всеобщий подоходный налог, был продиктован финансовыми императивами надвигавшегося конфликта (закон торпедировался в сенате в течение нескольких лет, и лишь неизбежность объявления войны сдвинула ситуацию с мертвой точки[547]), его введение обычно осуществлялось «на холодную голову», в рамках нормальной деятельности парламентских институтов, как, например, в 1909 году в Великобритании и в 1913 году в Соединенных Штатах. В Северной Европе, во многих немецких государствах, в Японии прогрессивный подоходный налог был введен еще раньше: в 1870 году в Дании, в 1887 году в Японии, в 1891 году в Пруссии, в 1903 году в Швеции. В 1900-1910-е годы, даже несмотря на то, что подоходный налог еще не был введен во всех развитых странах, сложился международный консенсус вокруг принципа прогрессивности и его всеобщего применения (т. е. ко всем трудовым доходам лиц, работающих по найму и не по найму, и к любым доходам с капитала: арендным платежам, процентам, дивидендам, прибыли, иногда к приросту капитала)[548]. Такая система многим казалась справедливым и эффективным способом распределения налогов. Общий доход измеряет возможности каждого по выплате налогов, а прогрессивность позволяет ограничить неравенство, порождаемое промышленным капитализмом; при этом частная собственность и силы конкуренции остаются неприкосновенными. Множество отчетов и книг, опубликованных в ту эпоху, способствовали популяризации этой идеи и убедили часть политической элиты и либеральных экономистов, даже несмотря на то что многие из них по-прежнему относились крайне враждебно к самому принципу прогрессивности, особенно во Франции[549].

Является ли прогрессивный подоходный налог детищем демократии и всеобщего избирательного права? Все обстоит несколько сложнее. Можно констатировать, что ставки налога, в том числе и для самых астрономических доходов, оставались крайне умеренными вплоть до Первой мировой войны. Так было во всех странах без исключения. Масштаб политических потрясений, вызванных войной, четко прослеживается на графике 14.1, на котором мы отразили эволюцию верхней ставки (т. е. ставки, по которой облагались самые высокие доходы) в Соединенных Штатах, Великобритании, Германии и Франции с 1900 по 2013 год. Видно, что верхняя ставка оставалась незначительной до 1914 года, а с началом конфликта резко взмыла вверх. Эта эволюция весьма показательна для траектории, наблюдавшейся во всех богатых странах[550].

График 14.1

Верхняя ставка подоходного налога в 1900–2013 годах.

ордината: маржинальная ставка, по которой облагаются самые высокие доходы.

Примечание. Верхняя маржинальная ставка подоходного налога (по которой облагаются самые высокие доходы) в Соединенных Штатах уменьшилась с 70 % в 1980 году до 28 % в 1988 году. Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

Во Франции самая высокая ставка подоходного налога, введенного в 1914 году, составляла всего 2 % и затрагивала лишь ничтожное меньшинство налогоплательщиков. Лишь после войны, в совершенно иных политических и финансовых условиях, верхняя ставка была доведена до «современного уровня»: до 50 % в 1920 году, затем до 60 % в 1924 году и даже до 72 % в 1925 году. Особенно поражает тот факт, что решающий закон от 25 июля 1920 года, который поднял верхнюю ставку до 50 % и который действительно можно считать вторым рождением подоходного налога, был принят «Небесно-голубой палатой» (одним из самых правых созывов парламента за всю историю Республики) и большинством под названием Национальный блок, в значительной части состоявшим из парламентских групп, до Первой мировой войны наиболее ожесточенно сопротивлявшихся введению ставки подоходного налога выше 2 %. Этот полный разворот депутатов, находившихся в правой части политического поля, разумеется, объясняется отчаянным финансовым положением страны после войны. За время конфликта государство накопило значительные долги, и, за рамками ритуальных речей на тему «Немец за все заплатит», все прекрасно понимали необходимость поиска новых финансовых ресурсов. В условиях, когда лишения и использование печатного станка довели инфляцию до невиданных до войны показателей, покупательная способность зарплат рабочих так и не вернулась к уровню 1914 года, а волны забастовок грозили парализовать страну в мае-июне 1919 года и затем вновь весной 1920 года, казалось, что политическая окраска имеет мало значения. Необходимо было найти новые налоговые ресурсы, и было трудно представить, что владельцы высоких доходов могли остаться нетронутыми. Именно в этом хаотическом и взрывоопасном политическом контексте, на который также оказывала влияние большевистская революция 1917 года, и появился прогрессивный налог в своей современной форме[551].

Пример Германии особенно интересен, поскольку прогрессивный подоходный налог был введен за 20 с лишним лет до начала войны. Однако в мирный период ставки налогообложения значительно не поднимались. В Пруссии верхняя ставка оставалась неизменной на уровне 3 % с 1891 по 1914 год, затем была увеличена до 4 % в 1915–1918 годах и резко поднята до 40 % в 1919–1920 годах в совершенно иных политических условиях. В Соединенных Штатах, которые с интеллектуальной и политической точки зрения были самой подготовленной страной к введению очень прогрессивного налогообложения и которые оказались во главе этого движения в межвоенный период, верхняя ставка была резко поднята до 67 %, а затем до 77 % лишь в 1918–1919 годах. В Великобритании ставка, по которой облагались самые высокие доходы, была установлена на уровне 8 % в 1909 году, что было довольно много для той эпохи, и была резко поднята до 40 % лишь в конце войны.

Конечно, невозможно сказать, что бы произошло, если бы не случилось потрясений 1914–1918 годов. Без сомнения, начало процессу было положено еще до них. Однако представляется очевидным, что движение к прогрессивному налогообложению было бы намного более медленным и, возможно, никогда не достигло бы такого уровня. Ставки, которые до 1914 года никогда не достигали 10 % (а обычно не достигали и 5 %), в том числе и для самых высоких доходов, на самом деле не очень отличались от ставок, применявшихся в XVIII–XIX веках. Следует напомнить о том, что хотя всеобщий прогрессивный подоходный налог был творением конца XIX — начала XX века, существовали и намного более ранние формы обложения доходов, правила применения которых в основном различались в зависимости от дохода и ставка которых была зачастую пропорциональной или почти пропорциональной (например, фиксированная ставка выше необлагаемого минимума). В большинстве случаев ставка равнялась 5-10 % (максимум). Например, так было в шедулярной системе налогообложения, в рамках которой каждая категория, или шедула, доходов облагалась отдельной ставкой (земельная рента, проценты, прибыль, зарплата и т. д.) и которая была введена в Великобритании в 1842 году и оставалась британской формой подоходного налога до введения в 1909 году super-tax (прогрессивного налога на совокупный доход[552]).

Во Франции при Старом режиме также существовали различные формы прямых подоходных налогов, такие как талья, двадцатина и десятина. Как следует из названий, их ставка составляла 5 или 10 %, налоговая база была довольно неполной, и в ней иногда имелись многочисленные исключения. Проект королевской десятины, предложенный Вобаном в 1707 году и предполагавший обложение всех доходов королевства (в том числе земельной ренты аристократов и Церкви) налогом по ставке 10 %, так и не был полностью осуществлен, что не помешало внести некоторые усовершенствования в налоговую систему в течение XVIII века[553]. Не желая принимать инквизиторские методы, ассоциировавшиеся с монархией, и стремясь избавить быстро растущую промышленную буржуазию от слишком высоких налогов, революционные законодатели сделали выбор в пользу «индексной» налоговой системы, в рамках которой налог рассчитывался на основе индексов, измерявших финансовые возможности налогоплательщика, а не на основе самого дохода, который не нужно было декларировать. Например, налог на двери и окна рассчитывался в зависимости от количества дверей и окон в основном жилище налогоплательщика, являвшимся главным показателем благосостояния и обладавшим тем достоинством, что оно позволяло налоговым службам определять соответствующий налог, не проникая внутрь дома налогоплательщика и не заглядывая в его счетные книги. Земельный налог — самый важный налог новой системы, созданной в 1792 году, — рассчитывался в зависимости от налогооблагаемой стоимости найма всех земельных владений, принадлежавших налогоплательщику[554]. Величина налога фиксировалась на основе оценки средней налогооблагаемой стоимости, которая устанавливалась в ходе ревизий, проводившихся налоговой администрацией каждые 10 лет для инвентаризации всех владений данной территории, в результате чего налогоплательщику не нужно было декларировать доход, который он действительно получал каждый год. При слабой инфляции это имело мало значения. На практике земельный налог походил на пропорциональный налог с земельной ренты и не сильно отличался от британского шедулярного налога (реальная ставка менялась в зависимости от периода и от департамента, но никогда не превышала 10 %).

Чтобы завершить построение этой системы, в 1872 году только что родившаяся Третья республика решила ввести налог на доход с ценных бумаг. Это был пропорциональный налог, которым облагались проценты, дивиденды и другие финансовые доходы, быстро росшие во Франции в те годы и практически освобожденные от налогов, хотя британская шедулярная система их охватывала. Однако и в этом случае ставка была установлена на очень низком уровне (3 % с 1872 по 1890 год, 4 % с 1890 по 1914 год), по крайней мере по сравнению со ставками, введенными в начале 1920-х годов. Вплоть до Первой мировой войны во всех развитых странах считалось, что «разумный» уровень налогообложения никогда не должен превышать 10 %, какими бы высокими ни были доходы.

Вопрос прогрессивного налога при Третьей республике. Интересно отметить, что это касается и прогрессивного налога на наследство, который, после подоходного налога, представляет собой второе важное налоговое новшество начала XX века и ставки которого также оставались относительно умеренными до 1914 года (см. график 14.2). Пример Франции в эпоху Третьей республики и здесь показателен: страна, которая, казалось бы, страстно привержена идее равенства и где всеобщее избирательное право для мужчин было восстановлено в 1871 году, тем не менее упорно в течение полувека отказывалась перейти к прогрессивному налогообложению; такое отношение изменила лишь Первая мировая война. Конечно, налог на наследство, введенный Французской революцией и бывший строго пропорциональным с 1791 по 1901 год, стал прогрессивным согласно закону от 25 февраля 1901 года. Однако в действительности это мало что изменило: самая высокая ставка составляла 5 % с 1902 по 1910 год, затем 6,5 % с 1911 по 1914 год и ежегодно применялась лишь к нескольким десяткам состояний. Такое налоговое изъятие казалось запредельным тогдашним состоятельным налогоплательщикам, которые часто считали, что «сын, наследующий отцу», на самом деле лишь исполняет «священный долг» сохранения семейного достояния и не должен облагаться никакими налогами[555]. Однако в действительности это не мешало передавать самые крупные состояния почти целиком от одного поколения другому. Средняя реальная ставка на уровне верхней центили в иерархии наследства не превышала 3 % после реформы 1901 года (при пропорциональном режиме, действовавшем в XIX веке, она равнялась 1 %). Если анализировать эту ситуацию с высоты сегодняшнего дня, очевидно, что такая реформа не могла повлиять на процесс накопления и на сверхконцентрацию имущества, происходившую в то время, что бы об этом ни думали современники.

График 14.2

Верхняя ставка налога на наследство в 1900–2013 годах.

ордината: маржинальная ставка, по которой облагаются самые крупные наследства.

Примечание. Верхняя маржинальная ставка налога на наследство (по которой облагаются самые крупные наследства) в Соединенных Штатах уменьшилась с 70 % в 1980 году до 35 % в 1988 году. Источнини: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

В целом поразительно, насколько часто и с известной долей неискренности противники прогрессивного налогообложения, заметно преобладавшие среди французской политической и финансовой элиты Прекрасной эпохи, прибегали к аргументу о естественной эгалитарности Франции, которой был совершенно не нужен прогрессивный налог. Особенно показателен пример Поля Леруа-Болье, одного из самых влиятельных экономистов того времени, автора знаменитого «Исследования о распределении богатств и о тенденции к уменьшению неравенства условий», которое постоянно переиздавалось вплоть до начала 1910-х годов[556]. На самом деле Леруа-Болье не располагал никакими данными и источниками, которые свидетельствовали бы о «тенденции к уменьшению неравенства условий». Ему это было неважно: он принялся выдумывать сомнительные и малоубедительные доводы на основе совершенно неподходящих данных, стремясь любой ценой доказать, что неравенство в доходах сокращалось[557]. Иногда кажется, что он сам отдавал себе отчет в том, что его доводы не годятся: в этом случае он указывал, что такая эволюция не заставит себя ждать и что в любом случае нельзя вмешиваться никоим образом в чудесный процесс торговой и финансовой глобализации, который позволяет французскому вкладчику инвестировать и в Панамский, и в Суэцкий каналы, и в царскую Россию. Леруа-Болье был явно в восторге от глобализации своего времени, и его ужасала мысль о том, что брутальная революция может все поставить под сомнение[558]. Такой восторг, в принципе, не предосудителен, при условии, что он не мешает спокойному анализу проблем своего времени. Ключевой проблемой для Франции в 1900-1910-е годы была не неизбежная большевистская революция (не больше, чем сегодня), а, скорее, введение прогрессивных налогов. Леруа-Болье и его коллеги, относившиеся к «правому центру» (по контрасту с правыми, придерживавшимися монархических идей), считали, что им следовало противодействовать любой ценой, и выдвигали несокрушимый довод: Франция — эгалитарная страна благодаря Французской революции, которая перераспределила небольшое количество земель и установила равенство перед лицом Гражданского кодекса, равенство в праве на собственность и в праве свободно заключать договоры. Поэтому Франции не нужны грабительские прогрессивные налоги. Конечно, добавляли они, такие налоги были бы полезны в классовых, аристократических обществах, таких как соседняя Великобритания, но не у нас[559].

В данном случае Леруа-Болье было бы достаточно ознакомиться с новой обработкой данных по наследству, изданной налоговыми властями вскоре после реформы 1901 года, для того, чтобы обнаружить, что в Прекрасную эпоху имущественная концентрация в республиканской Франции была почти столь же высокой, как и в монархической Великобритании.

К тому же во время парламентских дебатов 1907–1908 годов сторонники подоходного налога часто ссылались на эту статистику[560]. Это интересный пример, который показывает, что налог; пусть даже взимаемый по низкой ставке, может быть источником знаний и демократической прозрачности.

В других странах также обнаруживается, что Первая мировая война стала неким переломом в истории налога на наследство. В Германии вопрос введения минимального налога на передачу самых крупных состояний широко обсуждался в парламенте в конце XIX — начале XX века. Представители социал-демократической партии, начиная с Августа Бебеля и Эдуарда Бернштейна, подчеркивали, что налог на наследство позволил бы снизить тяжелые косвенные налоги, выплачиваемые рабочими и другими наемными работниками, благодаря чему у последних появилось бы больше средств и они смогли бы улучшить свое существование. Однако дебаты в рейхстаге провалились: реформы 1906 и 1909 годов привели к введению небольшого налога на наследство, однако передача имущества по прямой линии и между супругами (т. е. подавляющее большинство случаев) осталась свободной от налогообложения вне зависимости от его размеров.

Лишь в 1919 году немецкий налог на наследство был распространен на передачу имущества между членами семьи, а его ставка была сразу поднята с 0 до 35 % для самых крупных наследств[561]. Решающую роль здесь сыграли война и последовавшие за ней политические потрясения: без них трудно представить, как и почему удалось бы преодолеть сопротивление этим переменам, проявившееся в 1906–1909 годах[562].

Тем не менее на графике 14.2 можно отметить небольшой скачок вверх в Великобритании в Прекрасную эпоху, более заметный для налога на наследство, чем для подоходного налога. Великобритания, где с момента проведения реформы 1896 года уже применялась более высокая ставка в 8 % для самых крупных наследств, перешла к 15 %, что уже было существенным показателем. В Соединенных Штатах федеральный налог на наследства и дарения был введен лишь в 1916 году, однако его ставка очень быстро превзошла ставки, применявшиеся во Франции и в Германии.

Конфискационный налог на чрезмерные доходы — американское изобретение. В целом, если исследовать историю прогрессивного налогообложения в течение минувшего столетия, поражает, что конфискационный налог на доходы и имущество, считавшиеся чрезмерными, был изобретен в англосаксонских странах и прежде всего в Соединенных Штатах. Анализ графиков 14.1-14.2 особенно четко это показывает. Это настолько противоречит представлениям о Соединенных Штатах и Великобритании, которые сформировались с 1970-1980-х годов как в самих этих странах, так и за их пределами, что будет полезным остановиться на этом аспекте.

В межвоенный период все развитые страны экспериментировали с очень высокими ставками налога, зачастую непоследовательно. Однако именно Соединенные Штаты стали первой страной, которая ввела ставки выше 70 % как для доходов (в 1919–1922 годах), так и для наследств (в 1937–1939 годах). Когда часть доходов или наследств облагается по ставке 70–80 %, очевидно, что главная цель заключается не в увеличении налоговых поступлений (эта часть никогда не будет приносить больших средств). В конечном итоге речь идет о том, чтобы покончить с доходами и состояниями, которые законодатели считают чрезмерными с социальной точки зрения и бесполезными с точки зрения экономической, или по меньшей мере сделать чрезвычайно дорогостоящим их поддержание на таком уровне и отбить желание их увековечивать. В то же время речь не идет о полном запрете или об экспроприации. Прогрессивный налог всегда является относительно либеральным способом снижения неравенства в том смысле, что эта мера уважает принципы свободной конкуренции и частой собственности, при этом меняя стимулы для частных лиц — в радикальном, но предсказуемом и логичном ключе, следуя заранее установленным и демократически обсужденным правилам в рамках правового государства. Прогрессивный налог в некотором отношении представляет собой идеальный компромисс между социальной справедливостью и индивидуальной свободой. Поэтому не случайно, что англосаксонские страны, которые в определенной мере были больше всех привержены индивидуальным свободам на протяжении своей истории, также зашли дальше всех в области прогрессивного налогообложения в течение XX века.

Кроме того, стоит подчеркнуть, что страны континентальной Европы, прежде всего Франция и Германия, после войны пошли по другому пути, национализировав предприятия и установив зарплаты их руководителей, — подобные меры, которые также могут проводиться с соблюдением права, в определенной степени избавили эти страны от необходимости заходить так далеко в налоговой сфере[563].

К этому общему объяснению следует добавить более специфические факторы. В конце XIX — начале XX века, в течение так называемой «позолоченной эпохи», многие наблюдатели в Соединенных Штатах выражали беспокойство относительно того, что страна становилась все более неэгалитарной и удалялась от своего исходного первопроходческого идеала. В третьей части (глава десятая) мы уже упоминали книгу, которую Уилффорд Кинг в 1915 году посвятил проблеме распределения богатств в Соединенных Штатах и в которой он высказывал тревогу по поводу сближения с европейскими обществами, считавшимися тогда чрезвычайно неэгалитарными[564]. В 1919 году президент Американской экономической ассоциации (American Economic Association) Ирвинг Фишер пошел еще дальше. Он решил посвятить свое Presidential address[565] вопросу неравенства и без обиняков объяснил своим коллегам, что растущая концентрация состояний является главной экономической проблемой Америки. Фишера обескуражили расчеты, проведенные Кингом. В том, что «2 % населения владеет более чем 50 % имущества», а «две трети населения не владеют практически ничем», он усматривал «недемократическое распределение богатства» («аn undemocratic distribution of wealth»), которое угрожает самим основам американского общества. Вместо того чтобы произвольно сокращать долю прибыли или доходность капитала, чего, по мнению Фишера, следует избегать, самым подходящим способом ему представлялось введение высоких налогов для крупнейших наследств (он упоминает обложение в размере двух третей от наследства и даже всего наследства целиком, если оно существует на протяжении трех поколений[566]). Поразительно видеть, что неравенство беспокоило Фишера намного больше, чем Леруа-Болье, хотя он жил в намного менее неэгалитарном обществе. Прогрессивность налогообложения в Соединенных Штатах, безусловно, отчасти объяснялась страхом походить на старую Европу.

Также следует учесть чрезвычайную мощь кризиса 1930-х годов в Соединенных Штатах, за которым очень скоро последовали обвинения в адрес экономических и финансовых элит, которые, как становилось все очевиднее общественному мнению, обогатившись, привели страну к катастрофе (напомним, что доля высоких доходов в национальном доходе США достигла пика в конце 1920-х годов, прежде всего в результате невероятного прироста капитала на бирже). В этих условиях в начале 1933 года к власти пришел Рузвельт; к этому времени кризис длился уже более трех лет, а четверть населения страны была без работы. Он решил немедленно сильно поднять верхнюю ставку подоходного налога, которая была снижена до 25 % в конце 1920-х годов и оставалась такой в катастрофические годы президентства Гувера: в 1933 году она была поднята до 63 %, а в 1937 году— до 79 %, побив тем самым рекорд 1919 года. В 1942 году Закон о налоге победы увеличил верхнюю ставку до 88 %, а в 1944 году этот уровень был повышен до 94 % посредством различных дополнений. Затем верхняя ставка оставалась стабильной на уровне примерно 90 % до середины 1960-х годов и 70 % до начала 1980-х годов. В целом на протяжении периода с 1932 по 1980 год, т. е. в течение почти полувека, верхняя ставка федерального подоходного налога в Соединенных Штатах в среднем составляла 81 %[567].

Важно подчеркнуть, что ни одна страна континентальной Европы никогда не вводила таких ставок (или вводила в чрезвычайных условиях, максимум на несколько лет, но никак не на полстолетия). Так, во Франции и в Германии с 1940-х до 1980-х годов применялись верхние ставки, составлявшие от 50 до 70 %, но никогда не поднимавшиеся до 80–90 %. Единственным исключением был период с 1947 по 1949 год в Германии, когда верхняя ставка достигала 90 %. Однако в это время налоговая шкала устанавливалась союзными оккупационными властями (а в действительности американскими властями). Когда Германия вновь обрела финансовый суверенитет в 1950 году, она очень быстро решила вернуться к ставкам, которые больше подходили ей по стилю, и верхняя ставка за несколько лет снизилась до 50 % (см. график 14.1). Тот же феномен наблюдался в Японии[568].

Англосаксонский тропизм по отношению к прогрессивному налогообложению в еще более крайней форме проявился в прогрессивном налоге на наследство. Если в Соединенных Штатах его верхняя ставка составляла от 70 до 80 % с 1930-х до 1980-х годов, то во Франции и Германии она никогда не превышала 30–40 %, за исключением Германии в 1946–1949 годах (см. график 14.2)[569].

Единственной страной, достигшей американских высот — а в некоторые моменты и превзошедшей их в отношении как подоходного налога, так и налога на наследство, — является Великобритания. Ставка, применявшаяся к самым высоким британским доходам, достигала 98 % в течение 1940-х годов, а затем вновь в течение 1970-х годов, что на сегодняшний день является абсолютным историческим рекордом[570]. Следует отметить, что в течение этого периода в обеих странах часто проводилось различие между «заработанным доходом» (earned income), т. е. трудовым доходом (зарплатой или доходом от труда не по найму), и «незаработанным доходом» (unearned income), т. е. доходом с капитала (арендные платежи, проценты, дивиденды и т. д.). Верхняя ставка, указанная на графике 14.1 для Соединенных Штатов и Великобритании, касается «незаработанного дохода»; иногда верхняя ставка, по которой облагался «заработанный доход», была несколько ниже, особенно в 1970-е годы[571]. Это различие интересно, поскольку оно выражает налоговым языком степень подозрения к очень высоким доходам: все слишком высокие доходы подозрительны, однако подозрительнее всех доходы, которые не были заработаны. Контраст с нынешним контекстом, в котором, напротив, доходы с капитала пользуются более благоприятным режимом во многих странах, прежде всего европейских, поражает. Стоит отметить, что порог применения этих верхних ставок с течением времени варьировался, но всегда был очень высоким: выраженный в категориях среднего дохода 2000–2010 годов, он чаще всего составляет от 0,5 до одного миллиона евро; в рамках современной иерархии эти ставки затрагивали бы менее 1 % населения (обычно от 0,1 до 0,5 % населения).

Более высокое обложение «незаработанных доходов» также сочетается с одновременным использованием очень прогрессивного налога на наследство. Если обратиться к более длительной перспективе, пример Великобритании особенно интересен. Речь идет о стране, где имущественная концентрация была самой высокой в XIX веке и в Прекрасную эпоху. Потрясения, пережитые крупными состояниями в ходе войн XX века (разрушения, экспроприация), были не столь тяжелыми, как на континенте, однако страна решила подвергнуть их налоговому потрясению, более мирному, но тем не менее значительному: верхняя ставка в период с 1940 по 1980 год достигала или превышала 70–80 %. Великобритания, разумеется, была страной, где в течение XX века, особенно в межвоенный период, предпринимались наиболее интенсивные попытки осмыслить вопросы налогообложения наследства и учета данных о наследстве[572]. В ноябре 1938 года в предисловии к переизданию своей классической книги 1929 года о наследстве Джошуа Веджвуд утверждал, как и его соотечественник Бертран Рассел, что «плутодемократии» и их наследственные элиты оказались не готовы к появлению фашизма. Он был уверен в том, что «политические демократии, которые не демократизируют свою экономическую систему, внутренне нестабильны». Очень прогрессивный налог на наследства он считал ключевым инструментом, обеспечивающим такую демократизацию для нового мира, на рождение которого он уповал[573].

Взрывной рост зарплат топ-менеджеров: роль налогообложения.

После периода страстной тяги к равенству, продолжавшегося с 1930-х до 1970-х годов, Соединенные Штаты и Великобритания в последующие десятилетия с неменьшим энтузиазмом двинулись в противоположном направлении. Так, верхняя ставка подоходного налога, которая в течение долгого времени была заметно выше, чем во Франции и в Германии, в 1980-е годы стала заметно ниже. Проще говоря, немецкие и французские ставки оставались стабильными на уровне 50–60 % с 1930-х по 2010-е годы (и немного снизились в конце этого периода), тогда как американские и британские ставки сократились с 80–90 % в 1930-1980-е годы до 30–40 % в 1980-2010-е годы (нижняя точка была достигнута в 1986 году, когда в ходе рейгановской налоговой реформы ставка была снижена до 28 %; см. график 14.1)[574]. Англосаксонские страны играли в волчка со своими богачами начиная с 1930-х годов. По сравнению с ними страны континентальной Европы (Германия и Франция представляют собой относительно репрезентативный пример) и Япония придерживались намного более стабильного подхода к высоким доходам. В первой части книги мы уже отмечали, что этот масштабный поворот мог быть обусловлен, по крайней мере отчасти, охватившим Соединенные Штаты и Великобританию в 1970-е годы ощущением, что их догоняют, — оно дало толчок тэтчеровско-рейгановской волне. Конечно, наверстывание в 1950-1980-е годы в основном было автоматическим следствием потрясений, которые претерпели страны континентальной Европы и Япония в 1914–1945 годах. Тем не менее воспринималось оно очень болезненно: иерархия состояний стала вопросом чести и нравственности, а не только денег как на уровне стран, так и на уровне отдельных людей. Вопрос, который сейчас нас интересует, заключается в том, чтобы понять последствия этого масштабного поворота.

Если мы исследуем все развитые страны в совокупности, то обнаружим, что снижение верхней маржинальной ставки подоходного налога, происходившее с 1970-х до 2000-2010-х годов, тесно связано с повышением доли верхней центили в национальном доходе в течение того же периода. Корреляция между двумя этими феноменами почти полная: в тех странах, которые больше всего снизили верхнюю ставку, самые высокие доходы — прежде всего вознаграждения руководителей крупных компаний — выросли в наибольшей степени; напротив, в странах, где верхняя ставка снизилась немного, высокие доходы увеличились гораздо меньше[575].

Если верить классическим экономическим моделям, основанным на теории предельной производительности и предложения труда, объяснение могло бы заключаться в том, что снижение верхней ставки стало мощным стимулом для предложения труда и производительности руководителей в этих странах, а их предельная производительность (а значит, и их зарплаты) стала намного выше, чем в других странах. Однако такое объяснение звучит не очень правдоподобно. Как мы отмечали во второй части книги (девятая глава), теория предельной производительности — это модель, которая сталкивается с серьезными концептуальными и эмпирическими трудностями — и немного грешит наивностью, — когда речь идет об объяснении формирования вознаграждений на вершине иерархии зарплат.

Более реалистичное объяснение заключается в том, что снижение верхней ставки, которое было особенно значительным в Соединенных Штатах и в Великобритании, полностью изменило методы формирования зарплат руководителей и переговоров по ним. Руководителю всегда трудно убедить различные заинтересованные стороны в компании (непосредственных подчиненных, других сотрудников, занимающих более низкие места в иерархии, акционеров, членов комитета по вознаграждениям) в том, что существенное увеличение вознаграждения — например, на один миллион долларов — действительно обоснованно. В 1950-1960-е годы руководитель в Соединенных Штатах или в Великобритании был слабо заинтересован в том, чтобы бороться за такое увеличение, а различные заинтересованные стороны были меньше готовы с ним соглашаться, поскольку в любом случае 80–90 % увеличения прямиком отправлялось в государственную казну. Начиная с 1980-х годов ситуация полностью изменилась, и все указывает на то, что руководители стали предпринимать серьезные усилия для того, чтобы убедить всех в необходимости не менее серьезного увеличения своей зарплаты, — что не всегда так уж сложно, учитывая объективные трудности, связанные с определением индивидуального вклада руководителя компании в производство компании, и довольно кумовские методы, которые царят в комитетах по вознаграждениям.

Такое объяснение к тому же согласуется с отсутствием какой-либо статистически значимой связи между снижением верхней маржинальной ставки и темпами роста производительности в различных развитых странах с 1970-х годов. Так, ключевой факт заключается в том, что темпы роста BBП на душу населения были практически одинаковыми во всех богатых странах с 1970-1980-х годов. Вопреки представлениям, бытующим на другом берегу Ла-Манша и за океаном, цифры показывают, — насколько, разумеется, можно полагаться на официальные национальные счета, — что начиная с 1970-1980-х годов рост в Великобритании и Соединенных Штатах не был выше, чем в Германии, Франции, Японии, Дании или Швеции[576]. Иными словами, снижение верхней маржинальной ставки и рост высоких доходов не стимулировали рост производительности (вопреки прогнозам теории предложения) или, по крайней мере, не настолько, чтобы это имело статистическое значение на уровне всей экономики в целом[577].

Серьезная путаница, которая иногда возникает вокруг этих вопросов, обусловлена тем, что сравнения проводятся всего по нескольким годам (что приводит к полностью противоположным выводам[578]), или тем, что забывают вычесть рост населения (на который приходится основная часть расхождения в общем росте между Соединенными Штатами и Европой). Возможно, иногда также путают сравнение в уровне производства на душу населения (который в Соединенных Штатах всегда был примерно на 20 % выше — и в 1970-1980-е годы, и в 2000-2010-е годы) и сравнение темпов роста (которые были одинаковыми на обоих континентах в течение последних трех десятилетий)[579]. Однако главным источником путаницы, вполне вероятно, является феномен наверстывания, о котором мы уже говорили. Нет сомнений, что упадок Великобритании и Соединенных Штатов в 1970-1980-е годы прекратился в том смысле, что темпы роста за океаном и на другом берегу Ла-Манша перестали уступать показателям Германии, Франции, стран Северной Европы, Японии. Однако нет сомнений и в том, что это расхождение свелось к нулю по одной простой причине (процесс наверстывания англосаксонских стран европейскими странами и Японией завершился), которая явно имеет мало отношения к американо-британской консервативной революции 1980-х годов, по крайней мере в первом приближении[580].

Национальная идентичность и экономическая эффективность.

Без сомнений, эти вопросы имеют слишком сильную эмоциональную окраску, обусловленную национальными причинами и гордостью народов, вследствие чего почти невозможно исследовать их спокойно. Спасла ли Мэгги Великобританию? Появился бы Билл Гейтс без Рональда Рейгана? Поглотит ли «рейнский капитализм» французскую социальную модель? Сталкиваясь с такой экзистенциальной тревогой, разум зачастую оказывается безоружным, тем более что объективно очень трудно прийти к совершенно точному и надежному выводу на основе сравнения темпов роста, различающихся на десятые доли процента. Говоря о таких культовых персонажах, как Билл Гейтс и Рональд Рейган (изобрел ли Билл компьютер или только мышь? Уничтожил ли Рональд Советский Союз в одиночку или с помощью папы римского?), возможно, будет нелишним напомнить, что американская экономика была намного более инновационной в 1950-1970-е годы, чем с 1990 по 2010 год, по крайней мере если судить по тому факту, что темпы роста производительности были почти вдвое выше в течение первого периода, а это в случае экономики, располагающейся на мировой технологической границе, должно быть связано с темпами внедрения инноваций[581]. Недавно был выдвинут новый аргумент: возможно, американская экономика стала более инновационной, но это не проявляется в производительности, поскольку на самом деле она внедряет инновации во всем богатом мире, который выживает благодаря изобретениям, сделанным в Америке. Тем не менее было бы удивительно, если бы Соединенные Штаты, которые до настоящего времени мало отличались альтруизмом на международной арене (европейцы регулярно жалуются на их выбросы углекислого газа, а бедные страны — на их скряжничество), не оставляли хотя бы толику этой производительности самим себе: в теории именно это должны обеспечивать патенты. Однако очевидно, что такого рода споры прекратятся нескоро[582].

Для того чтобы все-таки добиться какого-то прогресса, мы вместе с Эмманюэлем Саэзом и Стефани Станчевой попытались выйти за рамки сравнений между странами и использовать новую базу данных, касающихся вознаграждений руководителей котируемых компаний во всех развитых странах. Полученные результаты показывают, что взлет этих вознаграждений хорошо объясняется переговорной моделью (снижение маржинальной ставки подталкивает к тому, чтобы всеми способами добиться большего вознаграждения) и имеет мало отношения к гипотетическому улучшению производительности данных руководителей[583]. Оказывается, что эластичность вознаграждений руководителей выше в случае прибыли, обеспеченной «удачей» (т. е. изменений прибыли, которые не могут быть обусловлены действиями руководителя, как те, что связаны со средней производительностью в данной отрасли), чем в случае прибыли, «удачей» не обеспеченной (т. е. изменений, которые не объясняются этими 516 отраслевыми переменными). Этот вывод, уже описанный нами в третьей части книги (девятая глава), представляет собой серьезную проблему для точки зрения, согласно которой вознаграждение является стимулом для руководителей. Затем мы обнаруживаем, что эластичность относительно прибыли, обеспеченной удачей, — грубо говоря, способность руководителей добиться увеличения зарплаты без ясного обоснования в виде экономической эффективности — росла в основном в тех странах, где маржинальная ставка сильно снизилась. Наконец, выясняется, что именно эти колебания маржинальной ставки позволяют объяснить очень сильное повышение вознаграждений руководителей в одних странах и его отсутствие в других. Так, различия в размерах компании или значение финансового сектора не позволяют объяснить наблюдаемые факты[584].

Кроме того, представление о том, что взлет вознаграждений обусловлен отсутствием конкуренции и что достаточно сделать рынки более конкурентными и улучшить методы управления и контроля для того, чтобы застопорить этот процесс, мало связано с реальностью[585]. Полученные нами результаты показывают, что лишь высокие ставки налогообложения, подобные тем, что применялись в Соединенных Штатах и в Великобритании вплоть до 1970-х годов, позволили бы вернуться назад и положить конец взлету высоких зарплат[586]. Поскольку речь идет о таком сложном и «всеобъемлющем» вопросе (экономическом, политическом, социальном, культурном), уверенным в этом быть нельзя: в этом прелесть общественных наук. Например, социальные нормы относительно вознаграждений руководителей также, возможно, напрямую влияют на уровень вознаграждений в различных странах, вне зависимости от воздействия, оказываемого ставкой налогообложения. Однако все имеющиеся в нашем распоряжении элементы подсказывают, что эта модель позволяет наилучшим образом объяснить наблюдаемые факты.

Переосмыслить вопрос о верхней маржинальной ставке. Эти результаты оказывают важное влияние на вопрос о верхней маржинальной ставке и о желательном уровне прогрессивности налогообложения. Они указывают на то, что использование конфискационных ставок на вершине иерархии доходов не только возможно, но и представляется единственным способом сдержать злоупотребления, имеющие место в руководстве крупных компаний. По нашим расчетам, оптимальный уровень верхней ставки в развитых странах должен был бы превышать 80 % [587]. Точность такого расчета не стоит переоценивать: ни одна математическая формула или эконометрический расчет не дают возможности точно узнать, какая ставка должна применяться и начиная с какого уровня дохода следует вводить такую ставку. Решить эту задачу можно лишь путем коллективного обсуждения и демократического экспериментирования. Тем не менее можно точно сказать, что эти расчеты касаются очень высоких доходов, соответствующих уровню верхних 1 или 0,5 %. Все свидетельствует о том, что обложение доходов, превышающих 500 тысяч или один миллион долларов, по ставке в размере 80 % не только не повредит росту американской экономики, но и, напротив, позволит лучше его распределять и заметно ограничит проявления бесплодного (а то и вредного) экономического поведения. Разумеется, такие меры труднее вводить в небольшой европейской стране, которая не сотрудничает или мало сотрудничает со своими соседями в сфере налогов, чем в стране таких масштабов, как Соединенные Штаты. В следующей главе мы вернемся к вопросам международного сотрудничества. На данном этапе мы лишь отметим, что Соединенные Штаты обладают достаточными размерами для того, чтобы эффективно применять такую налоговую политику. Мысль о том, что все американские руководители компаний тут же сбегут в Канаду или в Мексику и что в Соединенных Штатах не останется компетентных и мотивированных специалистов, которые могли бы управлять компаниями, не только противоречит историческому опыту и всем данным о компаниях, имеющихся в нашем распоряжении, — она просто противоречит здравому смыслу. Обложение доходов, превышающих 500 тысяч или один миллион долларов, по ставке в размере 80 % принесет довольно мало денег, но, вероятнее всего, выполнит свою задачу, а именно резко ограничит вознаграждения такого рода, не нанося при этом вред производительности американской экономики в целом, вследствие чего более низкие зарплаты вырастут. Для получения налоговых поступлений, в которых, впрочем, Америка нуждается для развития своего слабого социального государства и для инвестиций в образование и здравоохранение (а также для сокращения дефицита государственного бюджета), следует также поднять ставки, по которым облагаются менее высокие доходы (например, установив их на уровне 50 или 60 % для зарплат выше 200 тысяч долларов)[588]. Такая налоговая и социальная политика в Соединенных Штатах вполне осуществима.

Тем не менее кажется довольно маловероятным, что в краткосрочной перспективе такие меры будут приняты. Как мы отмечали в предыдущей главе, нельзя быть уверенным даже в том, что верхняя ставка в Соединенных Штатах превзойдет 40 % в течение второго мандата Обамы. Монополизирует ли «группа 1 %» американский политический процесс? Эту гипотезу все чаще высказывают американские политологи и различные обозреватели вашингтонской политики[589]. Будучи оптимистом и исходя из профессиональных соображений, я, естественно, склонен придавать больше значения борьбе идей. Мне кажется, что более внимательный анализ различных фактов и гипотез и доступ к лучшим данным могут повлиять на политический процесс и демократические дебаты, направив их в русло, более соответствующее общим интересам. Например, в третьей главе мы отмечали, что взлет очень высоких доходов часто недооценивался американскими экономистами потому, что они использовали неточные данные, прежде всего опросы, в которых уровень и эволюция самых высоких доходов преуменьшается, в результате чего преувеличивается значение вопроса о расхождении в зарплатах между различными уровнями квалификации (это ключевой вопрос в долгосрочном плане, однако он мало чем может помочь в понимании взлета 1 %, являющегося доминирующим феноменом с макроэкономической точки зрения[590]). А значит, можно надеяться на то, что использование лучших данных (прежде всего налоговых) возобладает и сфокусирует внимание на правильных вопросах.

Вместе с тем история прогрессивного налога в течение минувшего столетия показывает, что риск усиления олигархических тенденций вполне реален и не внушает оптимизма относительно дальнейшей эволюции Америки. К появлению прогрессивного налога привели войны, а не естественная игра избирательного права. Опыт Франции в Прекрасную эпоху демонстрирует, до какой степени недобросовестности могут доходить экономические и финансовые элиты в защите своих интересов, а порой и экономисты, занимающие сегодня завидное положение в американской иерархии доходов[591] и часто проявляющие неприятную тенденцию защищать свои частные интересы, скрывая их под видом защиты общих интересов[592]. Несмотря на то что данные по этому вопросу редки и несовершенны, представляется, что американский политический класс (все политические силы вместе взятые) намного богаче, чем политический класс европейских стран, а то и полностью оторван от среднего американского уровня, чем. возможно, объясняются причины, по которым он склонен путать свои частные интересы с общественными[593]. Без радикального потрясения нынешний баланс, вероятно, может сохраняться в течение довольного долгого времени. Идеал общества первопроходцев теперь кажется очень далеким. Новый Свет, возможно, превращается в новую Старую Европу планеты.