Глава 14 Женщина с историей

Глава 14

Женщина с историей

C ТЕМ, ЧТО БИЗНЕС в России на тот момент уже существовал, было сложно спорить. Многим этот господин казался еще довольно неотесанным мужланом, не комильфо, но тем менее он уже мог держать не только голову, но и удар.

Российский бизнес можно ругать, называть непрозрачным, недоразвитым, коррупционным, но сложно спорить с тем, что это, по сути, единственный глобальный социальный проект, который сумел состояться в этой стране. Бизнес-реальность в России существует: здесь есть банки, офисные центры, деловые газеты и радиостанции, деловой квартал Москва-Сити и даже дерзкий план превращения белокаменной в мировой финансовый центр.

Бизнесмены стали заметной частью российской общества и, как видится, самой активной его частью. Граждане многое знали о представителях бизнеса. Многие из них известны по именам и даже в лицо. Российский бизнес живет, богатеет и разоряется у нас на глазах.

А как обстоят дела с наукой? Могли ли мы надеяться на нее?

На то, что потенциала наших ученых, их энтузиазма, энергии и воли достанет, чтобы совершить Чудо?

Наличием серьезных научных школ с вековой историей Россия выгодно отличается, например, от Малайзии, которая тоже предприняла усилия, чтобы стать центром мирового хайтека. Вы слышали что-нибудь о Малазийской академии наук? А Российскую академию, как это принято считать, знает и уважает весь мир.

Непререкаемо высокая планка российской науки — один из штампов, с которым не хотелось расставаться ни при каких обстоятельствах, зачастую вопреки здравому смыслу. Уже и русский балет давно не тот, и шоколад не самый вкусный в мире, но уж чего-чего, а мозгами-то мы шевелить не разучились! Кроме того, по всем формальным признакам наука в России действительно существовала.

Например, в системе Российской академии наук, своеобразного министерства знаний, которое распоряжалось годовым бюджетом 1,5 млрд долл., работало 450 исследовательских институтов.

В стране существовала сеть федеральных и национальных исследовательских университетов, которые, согласно новой концепции образования, должны превратиться в центры фундаментальной и прикладной науки. При министерствах и государственных монополиях сохранилось некоторое количество отраслевых научноисследовательских институтов.

С 2002 г. в России начался беспрецедентный по сравнению с другими странами рост бюджетного финансирования научного процесса. С учетом инфляции он составлял 10–20 % в год[43]. В 2010 г. государство выделило на фундаментальную и прикладную науку, высшее образование, инновационные проекты, в которых участвовала РАН, 1,1 трлн руб. — 10 % государственного бюджета[44].

Российские ученые ходили на работу, защищали диссертации, становились профессорами и академиками. Они ездили на конференции, проводили конференции и симпозиумы. Если посмотреть на происходившее сквозь призму формальных отчетов, то научная среда буквально кипела поиском. Смущало, правда, то обстоятельство, что вся это кипучая жизнь происходила как бы в параллельном пространстве.

Было, например, совершенно непонятно, в какой реальности существуют российские ученые. Посмотрев на результаты опроса ВЦИОМ, проведенного в 2010 г., можно было заподозрить, что, например, в информационном пространстве их в те годы не существовало, ведь 81 % российских граждан не смогли назвать ни одного современного российского ученого. Немногие вспомнили Жореса Алфёрова, физика, лауреата Нобелевской премии, получившего ее за исследования, проведенные еще во времена СССР[45].

Про современных российских ученых не снимали телесериалов, не писали книг, их не приглашал в свое ток-шоу «Пусть говорят» Андрей Малахов. В российской реальности ученые уж точно не были stars, как автор революционной теории черных дыр астрофизик Стивен Хокинг в реальности западной.

Было непонятно, можно ли встретить русского ученого, например, за завтраком в дорогом московском кафе «Кофемания» или вечером на выставке модного дома Dior. Или же они завтракали дома и ужинали дома, а с Dior были знакомы только по картинкам в модных журналах? Российские ученые играли в гольф или в нарды? Отдыхали они в Турции или в Ницце? Покупали машины в кредит или ездили на метро? И наконец можно ли считать российским ученым человека с немецкой фамилией Гейм, но русским именем Андрей, который в 2009 г. получил Нобелевскую премию по физике за открытие свойств графена?

Человек этот родился в российском городе Сочи, жил в российском же Нальчике, но у него голландский паспорт, а свои исследования он проводит в Университете Манчестера. Говорят, что поздравительная телеграмма от Владимира Путина пришла к нобелевскому лауреату с небольшим опозданием. Судя по всему, у сотрудников его аппарата, подбиравших формулировки для поздравления, возникли те же самые вопросы.

Кем были советские ученые, чем жила советская наука, мы более или менее знали. Академия наук СССР — это был великолепный, без всякой иронии, институт развития научно-технической мысли. Советские физическая, математическая научные школы гремели, в хорошем смысле этого слова, на весь мир.

Новые знания, полученные фундаментальной наукой, служили хорошей основой для прикладных исследований, которыми занималась огромная сеть отраслевых НИИ, конструкторских бюро, опытных заводов. Около 30 % НИОКР внедрялось в народное хозяйство.

В силу политического устройства страны разработки ученых были на 75 % востребованы военно-промышленным комплексом. Советское государство получало очень хорошие космические корабли, самолеты и танки, а простые люди — плохие автомобили, телевизоры и магнитофоны. Тем не менее советских ученых, инженеров и конструкторов любили и уважали. Будни отечественного научного поиска были воспеты кинематографом и литературой: «Утро этого дня в лаборатории № 2 ничем не отличалось от обычного. Было душно, мужчины работали в рубашках: Бочкарев принес букетик ландышей и поставил в колбочку старшей лаборантке Зиночке. Пеленгаторы атмосфериков отметили грозу, идущую с северо-востока со скоростью двадцать километров в час. Матвеев включил регистраторы» (Даниил Гранин, «Иду на грозу»).

С тех пор минуло два десятилетия. Автомобили, сделанные по российским лекалам, по-прежнему плохие, космические же корабли и военные самолеты все еще достойны уважения. А что стало с наукой и с учеными за 20 лет?

В 1991 г. после распада СССР в российской науке началось, как говаривал Остап Бендер, «альпийское нищенство». Казалось, что в стране все встало с ног на голову. Еще многие помнят, как в те годы на площади Гагарина в Москве, неподалеку от здания президиума Российской академии наук, правопреемницы знаменитой советской Академии, возник стихийный вещевой рынок. На нем воспитанники советской научной школы, на глазах превратившиеся из интеллектуальной элиты в маргиналов, осваивали новую для себя профессию торговцев ширпотребом.

Национальный научный фонд США регулярно публикует подробную статистическую сводку по глобальной динамике научно-технического развития. Согласно этим данным, в 1995 г. в России было около 600 тыс. научных работников, а в 2007 — уже около 450 тыс. Ежегодно общая численность ученых в нашей стране сокращалась на 2 %. В то же время в Китае количество ученых каждый год возрастало почти на 9 %[46]. Если этот тренд сохранится, то лет через десять ученых в большой России будет столько же, сколько в маленькой Южной Корее. Расчеты американцев подтверждают и данные Росстата, по которым в сравнении с 1991-м, последним годом советской науки, численность работников научных организаций сократилась в 2,2 раза[47].

Основным направлением утечки мозгов из науки стала миграция в другие сферы занятости. В России на каждого эмигрировавшего ученого приходится десять оставивших науку ради более высокооплачиваемых занятий, прежде всего в бизнесе и политике.

В начале 1990-х гг. все, кто мог уехать за границу, собирали чемоданы. Научно-технический потенциал СССР был таков, что существовали десятки мест, где наши ученые могли устроиться работать по своей основной профессии. Уехать помогали связи, наработанные благодаря программам обмена, запущенным еще при президенте СССР Михаиле Горбачеве. Запад, встревоженный возможной эмиграцией «советских мозгов» в страны-изгои — Иран, Ливию, Северную Корею, — открыл перед российскими учеными границы. Получить американскую или британскую визы им было несложно.

Я беседовал по скайпу с профессором Саутгемптонского университета Александром Беляевым. От Москвы до Саутгемптона несколько тысяч километров, но слышимость была такой хорошей, будто мы разговаривали в каком-нибудь московском кафе. Сейчас Беляев может позволить себе ужин в дорогом московском ресторане, а 20 лет назад у него даже с домашними завтраками бывали проблемы[48].

Аспирант Научно-исследовательского института ядерной физики при МГУ уехал из России в 1997 г. Беляев вспоминал, что тогда в России у научных сотрудников была альтернатива — либо влачить жалкое существование (зарплаты хватало на несколько дней), либо менять профессию.

Большинство выпускников физического факультета МГУ пробовали заниматься бизнесом. Бывший однокурсник Александра Олег Дерипаска, занявшись предпринимательством, довольно быстро добился успеха, став впоследствии одним из российских миллиардеров. Друзья Беляева открыли фирму по торговле строительными кранами, звали на работу и его. Беляев просидел пару месяцев в отделе рекламы, получая за свою подработку 200 долл. Но он хотел оставаться физиком-теоретиком. Остаться в науке помог научный руководитель, устроивший Александру двухмесячную стажировку в США в Международной лаборатории Ферми, где работал на тот момент самый мощный в мире коллайдер — «Теватрон».

Министерство образования США платило стажерам 2400 долл. в месяц. В Москву Беляев привез несколько тысяч долларов, которые позволили ему заниматься наукой еще год. Но не деньги были решающим фактором, который помог Беляеву сделать окончательный выбор в пользу карьеры исследователя. В 1995 г. в США фактически у него на глазах случилось грандиозное событие — физики из лаборатории Ферми открыли топ-кварк, самую тяжелую из элементарных частиц.

Российская же школа теоретической физики рушилась на глазах, ведущие ученые продолжали уезжать. Беляев подал заявки на временный контракт научного сотрудника в центры, где занимались физикой высоких энергий. Он мечтал попасть в CERN, крупнейшую европейскую лабораторию, однако вызов пришел из Бразилии. Итогом работы в Университете Сан-Паулу стал десяток научных публикаций, приглашение в CERN, затем работа в США и наконец — постоянная ставка профессора в Саутгемптоне.

По данным ОСЭР, в 1990–1991 гг. из России уехало от 10 до 15 % общего числа ученых[49]. Я пытался разыскать более свежую статистику по ученым, покинувшим, подобно Беляеву, страну, но понял, что ее просто нет. Государство, которое строит Город, никогда не считало, сколько ученых уехало в другие города мира, устав ждать, когда у них на родине Науку, наконец, возьмут под руку и позовут на встречу со светлым будущим.

Российская наука во многом повторяла судьбу легендарного советского хоккея, превратившись в «фарм-клуб» мировых университетов и исследовательских центров. Вслед за ведущими учеными уезжала и продолжает уезжать молодежь, подающая надежды. Сложилась устойчивая схема: высшее образование, аспирантура, защита кандидатской в России, а затем отъезд за границу на работу по временным контрактам. Уезжали и уезжают из самых сильных исследовательских коллективов, которые проводят исследования в самых востребованных областях: микробиологии, медицине, IT, химии, физике. В 2000-х гг. российская научная диаспора за рубежом составляла 30–40 тыс. человек[50]. Тех же, кто полностью ассимилировался и порвал связи с российским миром науки, посчитать невозможно.

Сразу же после окончания биологического факультета МГУ эту диаспору могла пополнить и Маша Новикова. Но она осталась, потому что познакомилась с Константином Севериновым[51].

Профессор Университета Ратгерса в Нью-Джерси, микробиолог Константин Северинов вернулся в Россию в 2005 г. и набирал сотрудников в свою лабораторию в НИИ биологии гена РАН, занимавшуюся изучением механизма действия антибиотиков. Северинов не был похож на типичных российских профессоров. Он привез с собой новые стандарты работы, заряженность на результат и несгибаемый оптимизм. Он был похож на одержимых в хорошем смысле этого слова ученых, которых показывают в голливудских фильмах. Северинов ходил на работу в шортах и футболке, на равных общался с аспирантами. Но самое главное — он точно знал, где находится передовой край науки. Под руководством Северинова Маша Новикова за пять лет защитила диплом, кандидатскую диссертацию, получила постоянную ставку в лаборатории, опубликовала четыре статьи в авторитетных западных научных журналах и съездила на три месяца в Королевский колледж в Лондоне, выиграв грант на исследования Европейского научного общества.

Но спустя пять лет она все равно собралась уезжать. Зарплата у нее была порядка 40 тыс. руб. и складывалась из ставки научного сотрудника, доплат как молодому ученому, за кандидатскую степень и прибавки за счет гранта Российского фонда фундаментальных исследований, который Маша выиграла.

Девушке, приехавшей в Москву из Липецка, удалось получить комнату в гостинице для иногородних аспирантов РАН. В комнате был сломан дверной замок, Маша спала на матрасе на полу, потому что кровать ей никак не выдавали. За комнату она платила 10 тысяч рублей. Но и этим бытовым условиям могли бы позавидовать многие молодые ученые в России. Ее лаборатория была скорее исключением из общего правила. Но Маша все равно искала работу за границей.

И дело было даже не в отсутствии кровати, постоянном дефиците необходимых реактивов, некоторые из которых, благодаря работе российской таможни, приходилось ждать из-за границы по три месяца. Просто, побывав на стажировке в Лондоне, Маша поняла, что там ученых, подобных Северинову, который в России выглядит инопланетянином, сотни. В России не у кого больше учиться. Нельзя поехать в Казань, Новосибирск или Санкт-Петербург. Сильных лабораторий, в которых Маша могла бы продолжить исследования по своей тематике, в Великобритании десятки, а в России больше нет ни одной. Несмотря на беспрецедентный рост финансирования, в России так и не появилось главного, что толкает науку вперед, — научной среды, конкуренции между учеными.

Советская система, которая медленно, но верно исчезала из жизни российских граждан, из науки исчезать не торопилась. Она позволяла ученому годами ничего не делать, получая при этом хоть и мизерную, но зарплату. Система не различала хороших и плохих, заставляя тех и других существовать в одинаково плохих условиях.

Профессор Северинов с момента своего возвращения в Россию боролся с этой системой так отчаянно, что даже забросил играть в большой теннис. Он писал статьи, выступал на конференциях и стал со временем настоящим популяризатором перемен в российской науке. Но Маша не желала бороться с системой, она просто хотела заниматься своими исследованиями.

Я предложил Маше повременить с отъездом, ведь государство уже начало строить Город, который должен изменить Будущее. Она готова была ждать, но ей не верилось в хеппи-энд. Маша не понимала, зачем тратить деньги на строительство нового Города, если в подмосковном Пущино, который строился как центр именно биомедицинских исследований, уже есть здания институтов и лабораторий. И они пустуют. Она не понимала, откуда для Сколково возьмутся сотни профессоров Севериновых, если он такой у нас один. Откуда появятся сотни научных сотрудников среднего звена, таких как Маша, если любимый сайт российских молодых ученных — Naturejob.com, на котором научные лаборатории со всего мира размещают свои вакансии.

…В просторном, отделанном мрамором холле Института мировой экономики и международных отношений Российской академии наук на Профсоюзной улице в Москве было очень тихо и прохладно. На стене висел фотопортрет с черной ленточкой и скупым описанием жизненного пути и научных достижений успошего. «Траурную доску с цветами на первом этаже можно уже не снимать, — сказала мне Ирина Дежина. — Старики уходят». Уходят те, кто делал славу советской науки[52].

На встречу со мной Ирина Дежина пришла с дня рождения коллеги по институту. Коллеге исполнилось 82 года. Из окна ее кабинета на 17-м этаже сквозь запыленные окна открывался великолепный вид на город, на монументальную башню Московского государственного университета — один из символов былого величия советской научной мысли.

Призвание Дежиной — незапыленным взглядом смотреть на это былое величие. Она — ученый редкой специализации: вот уже много лет Дежина исследует российский научный мир.

Материал для изучения довольно печален. Печально ходить по гулким, пустынным мраморным холлам, по истертому линолеуму институтов, где дремлют в стеклянных будках никому не нужные вахтеры, где на первых этажах торгуют недорогой одеждой из Белоруссии, подогревают в микроволновках жареные куриные окорочка и наливают в пластиковые стаканчики невкусный растворимый кофе. Такие же мысли навевает изучение одних только закатов, умирания или распада. Впрочем, в мире достаточно исследователей, которые находят удовольствие и в этом.

Ирина Дежина говорила о том, в российской науке остались одни старики и дети. Еще на так давно в ней практически отсутствовала прослойка ученых в возрасте от 40 до 50 лет. Теперь не осталось никого от 35 до 55. Связь поколений прервалась, точка невозврата пройдена.

Ирина Дежина незнакома с Машей Новиковой, но говорили они об одном и том же. В России некому учить и не у кого учиться. «Ученых средних лет нет и не будет, — с нажимом говорила мне И. Дежина. — Поезд ушел. Государство упустило момент».

«Ну хорошо, пусть старики и дети, — возражал я. — Но ведь, как говорится, старый конь борозды не испортит. И среди стариков много классных ученых. И потом, ученые, которые состарились в своих институтах, — они ведь не сидели все это время сложа руки? Может, этого всего хватит для сотворения Чуда? А там, глядишь, и детишки подрастут».

Ирина Дежина откровенно отвечала, что не знает ответа. И никто его не знает. Потому что никто всерьез не задавался вопросом, что же на самом деле осталось в российских научных институтах. «Попытки собрать какие-то показатели продолжались десять лет, но ничего не дали, — объясняла она. — Потому что собирали не то и смотрели не на то. Считали публикации, количество ученых до 39 лет, патенты, сколько защищено диссертаций. Но это абсолютно ни о чем не говорит. Потенциал можно оценить, когда ты своими ногами приходишь в институт и смотришь, какое там стоит оборудование, есть ли вокруг него мусор, то есть работают на нем или же оно „стерильное“. Если там молодые ученые, надо выяснить, о чем они говорят, какие у них мысли. Все это в рамки количественных формальных отчетов, которые у нас так любят, не укладывается. Это экспертная оценка, провести экспертизу могут только те, кто разбирается в предмете исследования. А у нас, оказывается, и экспертов своих тоже уже давно нет. Из-за рубежа пригласить? Но у нас же шпиономания, все боятся, что у них что-нибудь украдут».

В России нет своих экспертов, которые могут сходить и посмотреть, кто и что «осталось в живых» в институтах. В Россию не приглашали экспертов, которые смогли бы сходить и посмотреть.

Но зловредные западные эксперты, бес им в ребро, пусть и издалека, но все-таки пытались оценить состояние российской науки, хотя об этом их никто не просил.

«Россия на протяжении длительного периода была интеллектуальным лидером Европы и одним из флагманов науки мира, — писали в 2010 г. аналитики из авторитетного агентства Thomson Reuters. — Сейчас падение ее доли в мировой науке вызывает не просто удивление, а настоящий шок. В то время как другие страны наращивают свой научный потенциал, Россия едва удерживается на имеющемся уровне и даже скатывается назад в областях, в которых она была исторически сильна — в физике и изучении космоса».

Такой неутешительный вывод аналитики Thomson Reuters сделали, опираясь на данные принадлежащего компании портала Web of Science, на котором индексируются научные публикации. Оказалось, что за минувшие пять лет российские ученые опубликовали 127 тыс. работ, что составило всего 2,6 % от общемирового количества. Это больше, чем в Бразилии (102 тыс.), но меньше, чем в Индии (144 тыс.), и значительно меньше, чем в Китае (415 тыс.). «А ведь еще 20 лет назад российские ученые публиковали научных статей больше, чем ученые Китая, Индии и Бразилии вместе взятые. Развитие научной деятельности в России испытывает большие сложности, и шансы на исправление ситуации малы»[53].

Исследователи науки Лоэт Лейдесдорф из Университета Амстердама и Лутц Борнманн из Мюнхенского отделения Общества Макса Планка пошли дальше. Опираясь на данные все того же портала Web of Science, они выяснили, где проводятся самые востребованные научные исследования. На основе цитируемости статей по физике, химии и психологии они составили карту научной эффективности городов. Москва оказалась местом, где на одну востребованную статью приходится рекордное количество «научной макулатуры»[54].

Индекс цитируемости научных публикаций — лишь один из критериев оценки. Цитируемость не говорит о том, насколько правильны или ошибочны мысли, изложенные в той или иной статье. Ведь бывает и так, что статья привлекает к себе большое внимание, но все, кто к ней обращаются, говорят, что она неверна. Истории известны и случаи, когда к тем или иным научным работам начинают обращаться спустя много лет.

«Тем не менее если у российских статей низкая цитируемость — это значит, что их никто не читает, никто ими не интересуется, — объяснял мне физик Артем Оганов, профессор Стонибрукского университета в Нью-Йорке и почетный профессор МГУ. — И неважно, правильные ли они. Ими не интересуются, потому что тематика не та, они не в тренде. Либо причина более приземленная — статья опубликована только на русском языке и ее никто не может прочитать. Либо — на таком плохом английском, что прочитать ее тоже невозможно»[55].

Язык публикаций, как объяснял Артем Оганов, играет с нашими статьями злую шутку. Статьи на русском языке никто не читает, русские научные журналы не просматривают, хотя хорошие работы в них, безусловно, попадаются. Можно ли поднять цитируемость за счет языка? Безусловно, и достаточно высоко. Но все же не так, как нам бы хотелось.

«Слишком много научных групп в России занимаются не той наукой, которая сегодня востребована, — говорит Оганов. — Исследуют то, что никому в мире не интересно. Иногда бывает, что люди занимаются чем-то по инерции, хотя тема их исследования давно устарела. Бывает, что ученый не знает, что задача, над которой он работает, уже давно решена. А он может еще 30 лет над ней корпеть».

Я просил Артема Оганова уточнить эту мысль. Сказанное им показалось мне комичным. Возможно ли, чтобы в век Интернета существовали ученые, которые ходят на работу, решают давно решенную кем-то задачу, и никто — ни коллеги, ни начальство — не могут им об этом сказать?

Артем Оганов возразил: «Вполне возможно, если ученый не знает английского языка и те, кто работают с ним, тоже им не владеют». Выходит, что закрытость, обособленность от мира, которая практически исчезла из нашей повседневной жизни, из науки исчезать не торопилась.

«Всем здравомыслящим людям понятно, что Российская академия наук и наши университеты разгромлены, потому что их громили много лет подряд, — говорил мне Оганов. — Еще сохранились очаги, где огонь теплится, где удается проводить исследования на мировом уровне. Но эти лаборатории — ничто на общем печальном фоне. А фон таков: у научных работников нет должной зарплаты, должного оборудования, должной мотивации для научной деятельности и, что греха таить, слишком часто отсутствует конкурентоспособный научный уровень».

Если в Росси нет класса ученых средних лет, самого активного и продуктивного, если ведущие ученые уезжают за границу и туда же стремятся молодые, если те, кто остался, в большинстве своем не выдерживают конкуренции и не могут выйти на передовой край науки, потому что слабо владеют английским языком, на котором публикуются передовые работы, то кто же пойдет в прорыв к светлому будущему?

Профессор Артем Оганов говорит, что без фундаментальной науки построить инновационную экономику можно, позаимствовав, например, чужие технологии. Но удержать лидерство, стать центром мирового хайтека — вряд ли.

Процесс превращения абстрактных фундаментальных знаний в конкретные технические решения, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, напоминает пирамиду. Научные институты и лаборатории занимаются исследованиями фундаментальных законов окружающего мира, не задумываясь об их коммерческом применении. Так, шотландский микробиолог Александр Флеминг, изучая свойства стафилококковых бактерий и плесени, не предполагал, что все закончится появлением мирового рынка антибиотиков с многомиллиардным оборотом. Крохотный процент результатов фундаментальных исследований заинтересовывает людей, которые готовы думать об их практическом применении. Десятитысячная доля от этого процента превращается в удачные проекты, которые выходят на рынок. И уже совсем микроскопическая часть — в продукты, которые покоряют мир. Для того чтобы пирамида сложилось, тысячи Флемингов должны корпеть в лабораториях и заниматься исследованиями на деньги, выделяемые из государственного бюджета.

«Существует прямая связь: есть вода — есть крокодилы, нет воды — нет и крокодилов, — объяснял Оганов. — Даете деньги — появляются хорошие ученые и результаты, перестаете их давать — все исчезает».

В 2009 г. Артем Оганов поставил свою подпись под письмом, которое представители российской научной диаспоры за границей написали президенту Дмитрию Медведеву. С инициативой его написания выступили профессора Александр Беляев из Саутгемптона и Андрей Старинец из Оксфорда. «Все последние годы мы говорили о том, что русская школа теоретической физики, связанная с именами Ландау и Боголюбова, исчезла, — вспоминал Беляев. — Российские ученые рассеяны по миру, МГУ на 99 % работает вхолостую. Нас это сильно задевало, понимаете? Мы думали, обсуждали, чем можем помочь и как сделать, чтобы изменить жизнь молодого поколения российских ученых. Однажды за ужином решили, что напишем письмо».

Текст сложился примерно за неделю. Ученые писали Дмитрию Медведеву, что российская наука переживает катастрофу и процесс распада надо остановить. Они предлагали свои рецепты спасения: привлечь в Россию крупнейшие научно-технические проекты мирового масштаба, такие, например, как Линейный коллайдер, что послужило бы катализатором развития. Создать Российский институт высших исследований с привлечением государственного и частного финансирования, открыть в нем вакансии для крупнейших российских и зарубежных ученых на конкурсной основе в соответствии с международными стандартами и начать программу научных обменов. То есть фактически предлагали построить новую систему производства научных знаний, которая существовала бы параллельно с уже имеющейся.

«Чтобы избежать обвинений в личной заинтересованности, мы решили, что письмо должны подписать только те ученые, которые имеют постоянные позиции на Западе», — объяснял Александр Беляев. Под обращением, которое опубликовала газета «Ведомости», подписалось более 200 представителей российской научной диаспоры[56].

Дмитрий Медведев письмо прочитал, и, может, это было совпадением, но через месяц озвучил идею о Сколково. В Кремле словно действительно вняли призыву западной российской научной диаспоры. Правительство начало обсуждать список научнотехнических мегаобъектов, которые можно было реализовать в стране. Была озвучена амбициозная программа мегагрантов, по которой 80 ученых с мировым именем из России и из-за рубежа получат по 150 млн руб. на три года на создание в России исследовательских лабораторий. Согласно условиям программы, приглашенный ученый должен находиться в стране не менее четырех месяцев в году.

Физику-теоретику Александру Беляеву, не искушенному в нюансах российского электорального цикла, показалось, что в России, несмотря на все позитивные изменения, не вняли главному совету зарубежной научной диаспоры. Ничего не изменится, пока не будут открыты постоянные академические ставки для профессоров с зарплатами на конкурентном уровне, на которые в российские университеты можно было бы пригласить хороших ученых. Эти профессора должны иметь возможность отбирать к себе на кафедры аспирантов, также на конкурсной основе. В Британии аспиранты получают стипендию правительства — 1000 фунтов каждый месяц и еще 1000 фунтов в год для поездок на научные конференции. Это позволяет им, не отвлекаясь, заниматься наукой. «Мы их три года учим, — говорил Беляев, — а потом выпускаем в научный мир хорошо подготовленными учеными. Если не будет такой системы, то как восстановится преемственность поколений? Кто придет работать в Сколково? Приглашать ведущих ученых — это нормально, покупать же молодых ученых за границей для России — позор».

Несколько лет назад Китай запустил программу «100 талантов», по которой в страну вернулось 4 тысячи исследователей. Позднее стартовал еще более амбициозный проект — «1000 талантов», нацеленный уже на привлечение в Китай хороших зарубежных ученых. Годовая зарплата «возвращенцев» доходит до 150 тыс. долл., они получают хороший бюджет на исследования и еще 150 тыс. долл. в качестве подъемных на переезд и обустройство.

«Восстанавливают науку лидеры, а им надо платить, — считает Артем Оганов. — Если мы хотим восстановить научные школы, надо переманивать лидеров из-за границы и делать так, чтобы они считали своей Родиной Россию».

Но Россия, как известно, не Китай. Это там в одном и том же научном институте могут работать профессор-«возвращенец» с зарплатой в 150 тыс. долл. и китайский профессор с зарплатой в 2 тыс. долл. в год, и, как утверждают очевидцы, последний будет с пониманием относится к ситуации. Потому что китайцы верят, что возвращение ученых поднимет науку на качественно новый уровень и со временем у всех зарплаты станут большими. Но способен ли на подобное понимание российский научный мир? Судя по реакции научного сообщества, не совсем. Например, вице-президент РАН академик Александр Некипелов заявил, что поощрение «возвращенцев» неприемлемо, так как приводит к разделению исследователей на людей первого и второго сорта. Тем временем профсоюз РАН (существует и такой!) продолжал выступать с требованием повысить зарплаты всем российским ученым в пять — десять раз.

Физик Александр Беляев, который всего добился на Западе, готов был вернуться в Россию, если для него на Родине нашлась бы постоянная ставка, и на зарплату, меньшую, чем он получает в Британии. Артем Оганов, который всего добился на Западе, тоже готов вернуться. Он уже поработал в Новосибирске, выиграв грант на совместный научный проект, подал заявку на создание лаборатории по мегагранту. «Россия как страна ничуть не менее привлекательна, чем любая другая, — объяснял Оганов. — Все страны, по сути, одинаковы, если вы имеете возможность для работы и комфортной жизни. В Америке тоже много бедных людей, но она привлекает ученых со всего мира потому, что создает достойные условия для жизни и работы, предоставляя при этом определенную свободу действий. Если Россия чем-то и пугает, то разве что климатом, неопределенностью и отсутствием гарантий».

В целом, диспозиция на сколковском фронте складывалась крайне запутанная. Маша Новикова собирала чемоданы, чтобы уехать к хорошим ученым. Те, в свою очередь, готовы были паковать свои и ехать поднимать российскую науку с колен, если им предложат постоянные ставки и достойные условия. И пересечься в одной в одной точке у них никак не получалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.