Волки Гоббса
Волки Гоббса
Законы регулируют лишь малую толику повседневной рыночной деятельности. Потеря доверия ощутимо подрывает способность нации к ведению бизнеса… Государственное регулирование не может заменить честность.
А. Гринспен [391]
Одним из «условий нормального функционирования рыночного капитализма, которое не часто увидишь в перечнях факторов экономического роста и повышения уровня жизни, является доверие к слову, данному другими, — отмечает А. Гринспен. — В условиях верховенства закона у каждого есть право на судебное исполнение договоренностей, однако, если судебного решения потребует значительная часть заключенных договоров, судебная система захлебнется, а общество не сможет следовать принципу верховенства закона» [392]. Последователь неолиберальной школы Д. Лал поясняет: «Чтобы сократить транзакционные издержки «полицейского» характера, связанные с безудержно эгоистическим поведением, капитализм всегда нуждался в моральном стержне» [393].
Без доверия, утверждает бывший глава ФРС, «разделение труда, принципиально необходимое для поддержания нашего уровня жизни, было бы невозможным …» [394]. «Доверие, — по словам Ф. Фукуямы, — подобно смазке, которая делает работу любой группы или организации более эффективной» [395].
Однако, как отмечает Д. Стиглиц, господствовавший последнюю четверть века в США «жесткий индивидуализм в сочетании с явно доминирующим материализмом привел к подрыву доверия», а последовавший кризис окончательно «обнажил не только недостатки основной экономической модели, но и недостатки нашего общества. Слишком многие получали в нем преимущества за счет других. Чувство доверия было утрачено» [396].
По мнению А. Гринспена, основной причиной утраты доверия были участившиеся случаи мошенничества: «Мошенничество разрушает сам рыночный процесс, поскольку он невозможен без доверия участников рынка друг другу» [397]. При этом Гринспен заявляет, что: «никакой необходимости в законе о борьбе с мошенничеством не было…» [398]. Рынок должен все отрегулировать сам, считает А. Гринспен. Как последовательный либертарианец он основывал свое мнение не на моральных, а на чисто практических соображениях — доверие определяется лишь заинтересованностью контрагента в сделке и его репутацией [399]. Мошенники являются исключением из правил, и своими действиями они подрывают свою репутацию, полагал Гринспен, и, следовательно, рано или поздно с ними просто перестанут иметь дело.
В отличие от бывшего главы ФРС, Ф. Фукуяма, изложивший свой взгляд на проблему в книге «Великий разрыв» еще в 1995 г., связывал утрату доверия, прежде всего, с деградацией социального капитала . Обосновывая его ценность, Фукуяма писал: «моральные ценности и общественные правила не просто деспотические ограничения выбора, налагаемые на индивида, а скорее необходимые условия совместной деятельности любого типа». Как физический и человеческий капитал, «социальный капитал производит богатство и, таким образом, является экономической ценностью национальной экономики. Он является также предпосылкой всех форм совместного предпринимательства, которые существуют в современном обществе…» [400].
Причину деградации социального капитала Ф. Фукуяма находил в распространении «культуры крайнего индивидуализма» . Автор «конца истории» на этот раз приходит к выводу, что «лозунг «Пределов нет» оказывается сомнительным… Общество, ориентированное на то, чтобы постоянно действовать наперекор нормам и правилам во имя роста индивидуальной свободы выбора, окажется все более и более дезорганизованным, атомизированным, изолированным и неспособным выполнять общие цели и задачи» [401].
Культивирование радикального индивидуализма — все большей свободы, на практике реализуется в виде все большей концентрации капитала. «Проводимая в США политика, — отмечает в этой связи Дж. Сакс, — все чаще позволяет корпоративным прибылям доминировать над всеми другими устремлениями: честностью, справедливостью , доверием. .» [402]. Ничто не дается бесплатно, концентрация физического, финансового капитала осуществляется за счет исчерпания социального.
Своей кульминации этот процесс достиг к началу 2000-х гг. Д. Стиглиц находил причины роста мошенничества и утраты доверия в этот период именно в моральной деградации финансовой и политической элиты американского общества. В качестве примера он приводит заявление главы Goldman Sachs Л. Бланкфейна, который «утверждал, что он всего лишь делал «работу Бога», и при этом он и другие ему подобные отрицали, что в их действиях было предосудительное, возникало ощущение, — замечал в связи с этим нобелевский лауреат, — что банкиры живут на другой планете. По крайней мере, они пользуются явно другими моральными ориентирами » [403].
Одну из главных причин моральной деградации американской элиты Д. Стиглиц находил в крахе ее морального оппонента — Советского Союза:
«Основные экономические и политические права перечислены во Всеобщей декларации прав человека. В ходе этих дебатов Соединенные Штаты желали говорить только о политических правах, а Советский Союз только об экономических… После краха Советского Союза права корпораций стали приоритетными по сравнению с базовыми экономическими правами граждан… ». «За период американского триумфа после падения Берлинской стены… Экономическая политика США в меньшей степени основывалась на принципах, а в большей на своих корыстных интересах или точнее, на симпатиях и антипатиях групп с особыми интересами, которые играли и будут играть столь важную роль в формировании экономической политики» [404].
Моральная деградация ведет к социальному разрушению общества, люди перестают воспринимать других людей как равных, а лишь как инструмент для достижения собственных эгоистических целей. люди все меньше становятся людьми и все больше «волками Гоббса». Тот же самый процесс происходил накануне обеих мировых войн, люди постепенно теряли человеческое. И нужен был лишь небольшой толчок, чтобы все утончающаяся ткань, отделявшая человека от зверя, была прорвана. Неравенство, становясь чрезмерным, из двигателя общественного развития превращается в его убийцу.
Исчерпание накопленного социального капитала приводит к разрушению социальной ткани общества . Примером в данном случае могут являться данные Ж. Твенге из университета Сан-Диего, исследовавшего предпочтения представителей трех групп поколений «бэби-бумеров» (1945–1965 гг.р.), «сорокалетних» (1965–1980 гг.р.) и «миллениума» (после 1980 г.). «Миллениумы» оказались наименее социально-ориентированы. Доля американских студентов, стремящихся к богатству, составляла для «бэби-бумеров» — 45 %, для «сорокалетних» — 70 %, для «миллениумов» — 75 % [405].
Д. Сакс указывает на углубление культурных, географических, расовых и классовых различий: «Америка стала страной посторонних. А это отчуждение сопровождается снижением доверия » . По словам социолога Б. Патнэма, американцы «уходят в глухую оборону», особенно в крупных городах, где проживают различные этнические группы, не знающие друг друга и не доверяющие друг другу В результате страдает всякое реалистичное понимание жизни «других»» [406]. Не случайно проблема сохранения «социального единства» (Social cohesion) приобретает все большую остроту в последнее время [407].
Разрушение социальной ткани общества ведет к нарастанию ощущения понижения безопасности в американском обществе, что связано с усилением тревожности [408]. «Своего рода закрытые общины, отгороженные от других, которые стали расти, как грибы, в пригородах в 70-х и 80-х гг., рассматриваются многими как наглядные символы полной недоверия, распавшейся на мелкие единицы и изолированной Америки», — пишет Ф. Фукуяма. По его мнению, «закрытые общины пытаются воссоздать внутри своих стен подобие физической безопасности» [409].
Наиболее ощутимо разрушение социальной ткани общества проявилось в падении доверия к демократическим институтам. «Мы либо имели дело с абсолютно грязной игрой, либо рехнулись, — восклицали герои книги М. Льюиса, непосредственные участники событий, предшествовавших Великой рецессии. — Мошенничество было настолько очевидным, что мы испугались, не подорвет ли оно нашу демократию » [410]. «Грядет кончина демократического капитализма» [411].
«Еще одной жертвой произошедшего стала вера в демократию, — подтверждал Д. Стиглиц. — В развивающемся мире люди смотрят на Вашингтон и видят систему управления, позволяющую Уолл-стрит диктовать правила, которые работают на обеспечение корыстных интересов и ставят при этом под угрозу всю мировую экономику… Уолл-стрит получила деньги в таких количествах, о которых даже самые коррумпированные руководители в развивающихся странах никогда и не думали в самых светлых своих мечтах» [412]. На эти деньги покупается, прежде всего, государственная власть и политическое влияние.
«Богатые… платят за дорогие избирательные кампании президентов и конгрессменов… — отмечает в связи с этим Д. Сакс, — и богатые получили контроль над политической системой» [413]. Д. Сакс поясняет, как это происходит: «В Америке все дороги во власть идут через телевидение, а доступ к нему зависит от наличия больших денег. Данная простая логика отдала американскую политику в руки богатых, влияющих на неё, как никогда прежде» [414]. Другим инструментом являются «корпоративные взносы в пользу избирательных кампаний, (которые) все больше подрывают демократический процесс, и делается это с благословения Верховного суда США» [415].
…
По данным Л. Лессинга из Гарвардского университета, менее 1 % американцев жертвуют на политические кампании более 200 долл., а максимальные пожертвования кандидатам перечисляют менее 0,5 % жителей страны. По мнению Л. Лессинга, опубликованном в The New York Times, «избирательные кампании, финансируемые 1 % населения, никогда не завоюют доверия остальных 99 % и не будут восприниматься никем из них иначе, как коррумпированные» [416].
Если следовать древнегреческим представлениям об обществе, то современная политическая система США весьма далека от демократии. Платон скорее определил бы ее как олигархию — власть, определяемую наличием денег. Платон также описывает и процесс перехода от правления, названного им тимократией, к олигархии: «кладовая у каждого дома полна золота, губит это правление; ибо богатые изобретают, на что его потратить, и для этого изменяют законы, которым не повинуются ни сами они, ни жены их…». «Жадные до денег… они будут трястись над собственными деньгами, так как чтут их и собирают скрыто, чужие же тратить им понравится…». «По склонности смотреть друг на друга и подражать таким же, как все они, делается и простой народ… простираясь далее в стяжательстве, граждане чем выше ставят деньги, тем ниже добродетель », — это противоположные чаши весов [417].
…
Переход от платоновской тимократии к олигархии невольно вызывает ассоциации с переходом, произошедшим во времена Рейгана-Тэтчер от общества всеобщего благосостояния к неолиберальному обществу. Эту ассоциацию подчеркивает и описание современного перехода, которое дал Д. Стиглиц: когда «финансовые институты обнаружили, что в нижней части общественной пирамиды имеются деньги… они сделали все возможное…, чтобы переместить эти деньги ближе к вершине пирамиды» [418].
Демократия противоречит самому либеральному пониманию свободы. Друг М. Фридмана экономист А. Мельцер, сторонник неолиберализма, так описывает эту головоломку: «Голоса распределяются равномернее, чем доходы… » [419]. Демократия не может существовать при наличии огромной разницы в доходах, при разрушении социальной ткани общества. Видимость демократии в данном случае сохраняется лишь за счет того, что власть «покупает избирателей», формируя позитивные ожидания , например, или путем предоставления дешевых кредитов, или обещаний каких-либо недостижимые социальных гарантий… «Но когда настанет день расплаты, «откуда возьмутся деньги на восстановление утраченного доверия?» — риторически вопрошает Ж. Аттали [420]. «Подкуп» — это лишь временная мера, действующая до тех пор, пока у правящей элиты хватает ресурсов на него. Как только ресурсы закончатся, закончится и видимость демократии…
Тревога сквозила и в словах бывшего главы Федерального резерва. Ее источником, по словам А. Гринспена, стала утрата доверия и нарастание партийного радикализма между республиканцами и демократами: «голоса при обсуждении законопроектов распределяются теперь не в соотношении 60 % к 40 %, как раньше, а в пропорции 95 % к 5 %. В итоге принимаемые законы стали сильно партийными» [421]. Эксперт в области выборов Н. Орнстейн отмечает, что раньше «член другой партии воспринимался как личный друг, с которым есть определенные разногласия… А сегодня (2008 г.) представителей иной партии воспринимают не как соперников, а как врагов. Очевидно, что врага следует уничтожить. Это создает совершенно иную динамику отношений» [422]. Непримиримые столкновения между демократами и республиканцами по ключевым экономическим вопросам: повышения потолка государственного долга, налогов на богатых, секвестирования бюджета…, грозящие, по словам президента Б. Обамы, Армагеддоном мировой экономике, наглядно демонстрирует уровень радикализации политической ситуации в США.
К. Пул и Г. Розенталь обнаружили сильную корреляцию между долей в совокупном доходе 1 % самых богатых и уровнем поляризации в конгрессе. Они приходят к выводу, что с ростом доходов элиты политические компромиссы стали почти невозможными [423]. П. Турчин на основе построения исторических циклов связывает данный факт не столько с ростом идеологических разногласий, сколько с усилением конкуренции среди слишком расплодившейся элиты и олигархии [424].
Как бы там ни было, экономика превратилась в орудие политической борьбы, борьбы за власть. Именно власть, по мнению А. Гринспена, стала ключевым вопросом современной Америки. Об этом после поражения на ноябрьских 2006 г. выборах, заявил и бывший лидер республиканского большинства в палате представителей Дик Арми: его партия пришла к власти в 1994 г. с идеями, «как преобразовать правительство и вернуть американскому народу деньги и власть. Однако со временем инновационная политика и «дух 1994 года» были вытеснены узкими взглядами недальновидных бюрократов. Их волновал другой вопрос, как удержать политическую власть» [425] . Ситуацию отягощает тот факт, считает Гринспен, что «власть стала пугающе несостоятельной» . В этих условиях вопрос, кому принадлежит власть, приобретает особую остроту. «Возможно, этот вопрос стоял бы не так остро в условиях мира на Земле… (но) ситуация, — отмечает Гринспен, — изменилась. Теперь чрезвычайно важно, кто держит бразды правления» [426] .
Данный текст является ознакомительным фрагментом.