Глава 9. Подсчет очков: чья экономика больше — моя или ваша?

Глава 9. Подсчет очков:

чья экономика больше — моя или ваша?

Как я уже упоминал, в конце 1980-х годов я был молодым спичрайтером, работавшим на губернатора штата Мэн. Одной из моих обязанностей был поиск шуток. «Забавных шуток, — предупреждал меня хозяин, — таких, чтобы люди животики надрывали от смеха, а не просто хихикали». Одну из этих шуток я выделил бы и сегодня, более чем 10 лет спустя. Не потому, что она и теперь вызывает смех, но, скорее, потому, что она напоминает о том, о чем мы тоща думали. Вспомните, в те времена президентом был Джордж Буш-старший, а вице-президентом — Дэн Куэйл. Новая Англия как раз переживала экономический спад, который особенно сильно ударил по штату Мэн. Между тем Япония казалась локомотивом мировой экономики. Вот примерное содержание той шутки.

Когда Джордж Буш проводил каникулы в Кеннебанкпорте, ему на голову упала одна из его любимых подков. Он впал в кому. Через 9 месяцев Буш приходит в сознание и видит президента Куэйла, стоящего возле его постели.

«Войны нет?» — спрашивает м-р Буш.

«Нет. Страна наслаждается миром», — отвечает президент Куэйл.

«Каков уровень безработицы?» — спрашивает м-р Буш.

«Примерно 4 %», — отвечает президент Куэйл.

«А инфляция?» — вопрошает м-р Буш.

«Под контролем», — говорит президент Куэйл.

«Потрясающе, — изумляется м-р Буш. — А сколько стоит булка?»

Президент Куэйл нервно чешет голову и отвечает: «Около 240 иен».

Верьте не верьте, но эта шутка действительно вызывала смех до колик. Отчасти смешно было представлять Дэна Куэйла в роли президента, но самое смешное заключалось в том, что шутка разряжала общую обеспокоенность тем, что Япония находилась на грани обретения мирового экономического господства. Времена определенно меняются. Теперь мы знаем, что Японии предстояло пострадать от экономической стагнации, продолжающейся более десятилетия, тогда как США вступили в самый длительный в своей истории период экономического роста. Индекс Никкей, отражающий движение цен на японском фондовом рынке, сегодня находится на более низком уровне, чем тогда, когда губернатор Мэна потешал слушателей рассказанной выше шуткой.

Почему все экономики, богатые и бедные, развиваются скачками, запинаясь и переходя от периодов роста к периодам спадов и снова к периодам роста? Длительный, здоровый рост американской экономики в 1990-х годах закончился спадом 2001 г. В период бума спрос на рабочую силу был настолько велик, что в ресторанах быстрого питания работникам платили хорошие премиальные, выпускники колледжей получали миллионные опционы на приобретение акций и любой, кто хоть как-нибудь шевелился на фондовом рынке, получал приличные доходы. Затем кто-то дал обратный ход. Разделы деловых новостей вскоре заполнились историями об увольнениях, банкротствах и падении котировок акций. Бум был нам больше по нраву. Что же случилось?

Для того чтобы понять цикл «спад — подъем», т. е. «цикл деловой активности», как называют его экономисты, нам необходимо сначала овладеть инструментами измерения современной экономики. Если бы президент США действительно вышел из комы после удара подковой по голове, то, бьюсь об заклад, в числе первых заданных им вопросов был бы вопрос о валовом внутреннем продукте, или ВВП. ВВП — это стоимость всех товаров и услуг, произведенных экономикой. Суммируйте рыночные цены всех товаров, произведенных в США, и всех оказанных американцами услуг — и вы получите валовой внутренний продукт. Когда заголовки кричат о том, что в таком-то году экономика выросла на 2,3 %, речь идет о росте ВВП. Это попросту означает, что США как страна произвели на 2,3 % больше товаров и услуг, чем годом раньше. Сходным образом, когда мы говорим о том, что государственное образование способствует экономическому росту, то имеем в виду, что государственное образование повышает темпы роста ВВП. А если у нас спрашивают, улучшилось ли экономическое положение какой-то африканской страны в 2002 г. по сравнению с 1990 г., наш ответ начнется (но, разумеется, не закончится) описанием того, что произошло с ВВП этой страны за десятилетие.

Можем ли мы измерить наше коллективное благосостояние количеством товаров и объемом услуг, производимых нами? И да, и нет. Начнем с «да», хотя до того, как эта глава закончится, мы дойдем и до «нет». ВВП — довольно приличный показатель нашего благосостояния по той простой причине, что потребить можно только то, что произведено, — либо потому, что мы потребляем произведенное непосредственно, либо потому, что мы обмениваем произведенное нами на товары, произведенные в других странах. Житель страны, в которой ВВП на душу населения равен 1000 дол., не может потреблять на 20 000 дол. Откуда именно возьмутся дополнительные товары и услуги на сумму 19 тыс. дол.? То, что мы потребляем, может ненамного отличаться от того, что мы производим, точно так же, как расходы семьи могут на какое-то время отличаться от ее доходов. Однако в долгосрочной перспективе производство страны и ее потребление должны быть почти тождественными величинами.

Я вынужден сделать две важные оговорки. Во-первых, то, что нас интересует, — это реальный ВВП, который означает, что количественный показатель ВВП следует откорректировать на уровень инфляции. Номинальные показатели, напротив, не откорректированы на уровень инфляции. Если номинальный ВВП в 2002 г. вырос на 10 %, но инфляция составляла также 10 %, то фактически мы ничего не произвели в большем объеме. Мы всего лишь продали тот же объем товаров и услуг по более высоким Ценам, что вовсе не повысило наше благосостояние. Ваш заработок, скорее всего, вырос на 10 %, но на столько же возросли цены на все, что вы покупаете. В сущности, это экономический эквивалент размена десятидолларовой банкноты на 10 бумажек по одному доллару — бумажник вроде бы распухает, но богаче от этого вы не становитесь. В следующей главе мы подробнее рассмотрим инфляцию. Пока же достаточно сказать, что наш уровень жизни зависит от объема товаров и услуг, который мы приносим в дом, а не от цен, указанных в кассовых чеках.

Во-вторых, нас интересует ВВП на душу населения, т. е. национальный ВВП, разделенный на численность населения страны. Здесь опять же необходимо избежать выводов, которые могут ввести нас в страшное заблуждение. ВВП Индии равен 427 млрд дол., а ВВП Израиля — 97 млрд дол. Какая из этих стран богаче? Богаче Израиль, причем намного. В Индии проживает почти миллиард человек, а в Израиле — всего лишь 6 млн; в расчете на душу населения ВВП в Израиле равен 16 180 дол., тогда как в Индии — только 440 дол. Сходным образом, если в течение какого-то года экономика страны растет на 3 %, но население за этот же год увеличивается на 5 %, то ВВП на душу населения в этой стране падает. Страна производит больше товаров и услуг, но не настолько, чтобы темпы ее экономического развития соответствовали темпам роста населения: оно растет быстрее.

* * *

Если посмотреть на реальный ВВП Америки, то этот показатель поведает нам о нескольких вещах. Во-первых, по мировым стандартам американская экономика огромна. ВВП США равен приблизительно 10 трлн дол., т. е. ВВП примерно 15 стран Европейского Союза, вместе взятых. Второй по мощи экономикой мира является экономика Японии, ВВП которой ненамного превышает 4 трлн дол. Если судить по ВВП на душу населения, мы богаты и по мировым стандартам, и по стандартам нашей собственной истории. В 1998 г. в США ВВП на душу населения равнялся примерно 30 тыс. дол., т. е. был чуть ниже аналогичного показателя у Японии или Швейцарии, но все равно почти самым высоким в мире. Наш реальный ВВП на душу населения вдвое выше того, каким он был в 1970 г., и втрое выше показателя 1950 г.

Другими словами, средний американец сегодня втрое богаче, чем был в 1950 г. Каким образом это могло произойти? За ответом вернитесь к главе 6. Мы стали более производительными. Сутки не стали длиннее, но то, что мы можем сделать за 24 часа, изменилось коренным образом. Федеральный резервный банк Далласа предложил новый способ отображения нашего экономического прогресса в XX в.: сравните, сколько нам надо работать для того, чтобы приобрести самые необходимые товары, с тем, сколько нам пришлось бы работать ради этого в 1900 г. Как объясняют должностные лица этого банка, «зарабатывание денег требует времени, поэтому, когда мы делаем покупки, мы на самом деле тратим время. Реальная стоимость жизни измеряется не в долларах и центах, а в часах и минутах, которые мы должны посвятить работе ради того, чтобы жить» [97].

А вот и конкретные цифры. Пара чулок столетие назад стоила 25 центов. Известно, что средняя заработная плата в то время равнялась 14,8 центам в час, поэтому реальная стоимость пары чулок в 1900 г. для среднего американца равнялась одному часу и 41 минуте труда. Если сегодня отправиться в универмаг, то окажется, что чулки (колготки) вроде бы дороже, чем в 1900 г., но на самом деле они ничуть не дороже. Чулки сегодня стоят около 4 дол., а средняя заработная плата в Америке более 13 дол. в час. В результате пара чулок обходится среднему американскому работнику всего лишь в 18 минут труда, что является ошеломляющим улучшением по сравнению с часом и 41 минутой труда, в которые обходились чулки в 1900 г.

То же самое можно сказать и в отношении большинства товаров. Если ваша бабушка жалуется на то, что цыплята для жарки сегодня стоят дороже, чем во времена ее детства, она права только в самом примитивном техническом смысле. Цена цыпленка весом в три фунта действительно возросла с 1,23 дол. в 1919 г. До 3,15 дол. в 1997 г. Но в действительности бабушке не на что жаловаться. «Рабочее время», необходимое для того, чтобы заработать денег на покупку цыпленка, существенно сократилось. В 1919 г. средний рабочий затрачивал 2 часа 37 минут для того, чтобы заработать достаточно денег для покупки цыпленка (и, как я догадываюсь, по меньшей мере, еще 45 минут на то, чтобы заработать денег на покупку томатного соуса). Короче говоря, вам пришлось бы работать большую часть первой половины дня только для того, чтобы заработать себе на ланч. А сколько надо работать для того, чтобы «заработать» цыпленка сегодня? 14 минут — время одного телефонного звонка. Посвятите его работе — и без хлопот и забот получите воскресный обед. Пропустите чат-конференцию на сайте передачи «Survival» — и, пожалуй, сможете заодно накормить и соседей.

Помните времена, когда вид человека, разговаривающего в ресторане по сотовому телефону, был в диковинку и это зрелище даже слегка впечатляло? (Хорошо, это было не так уж давно, и все же сотовый телефон в середине 1980-х годов точно был новинкой.) В этом нет ничего удивительного: тогда сотовый телефон «стоил» среднему американцу примерно 456 часов труда. 20 лет спустя сотовые телефоны стали обыкновенными предметами, вызывающими общее раздражение в значительной мере потому, что они есть у всех. Причиной того, что сотовые телефоны есть у всех, является то, что сегодня они «стоят» примерно 9 часов труда среднего работника, т. е. на 98 % меньше, чем 20 лет назад.

Мы принимаем материальный прогресс за непременную данность, а не следовало бы. Стремительное повышение уровня жизни вовсе не было нормой на протяжении истории человечества. Роберт Лукас-младший, удостоенный в 1995 г. Нобелевской премии за огромный вклад в изучение макроэкономики, утверждает, что даже в самых богатых странах мира явление устойчивого роста уровня жизни наблюдается всего лишь на протяжении нескольких столетий. Другие экономисты пришли к выводу о том, что темпы роста ВВП в Европе с 500 до 1500 г. были фактически нулевыми [98]. Недаром этот период называют «темными веками».

Нам также следует прояснить, что означает утверждение: страна в начале XXI в. бедна по мировым стандартам. Как я уже отмечал, в Индии ВВП на душу населения равен 440 дол. Но давайте переведем это в нечто большее, чем просто цифры. В современной Индии 500 тыс. человек страдают болезнью Хансена, более известной миру под названием проказы. Проказа — заразное заболевание, поражающее ткани тела и нервы, оставляющее жуткие шрамы и уродующее конечности. Самое поразительное заключается в том, что болезнь Хансена легко излечима, и если диагностировать заболевание на ранней стадии, выздоровление будет полным. Сколько стоит лечение от проказы? Легкий случаи проказы можно излечить одной дозой антибиотика, которая стоит 3 дол.; в более запущенном случае понадобится курс лечения тремя антибиотиками стоимостью 20 дол. Всемирная организация здравоохранения предоставляет лекарства даже бесплатно, но инфраструктура здравоохранения в Индии недостаточно развита для того, чтобы выявлять больных проказой и обеспечивать их необходимым лечением [99].

Итак, полмиллиона индийцев искалечены болезнью, лечение от которой стоит 3 дол. Вот что значит иметь ВВП на душу населения в размере 440 дол.

Сказав все это, замечу, что ВВП, как и любой другой статистический показатель, — всего лишь одна из мер. Трудно втиснуть сложные сущности в один-единственный количественный показатель, который, впрочем, дает некоторое представление об уровне роскоши в стране. Перечень недостатков ВВП как меры социального прогресса велик. ВВП не учитывает неоплачиваемую экономическую активность вроде домашней работы. Если вы готовите обед, присматриваете за детьми и наводите порядок в доме, ничто из этого не найдет отражения в официальных данных о национальном производстве. Однако если вы заказываете еду по телефону, забрасываете детей в детский сад и нанимаете уборщицу, все это будет отражено в ВВП. ВВП не учитывает и вред, наносимый окружающей среде: если какая-нибудь компания под корень вырубает девственный лес, чтобы сделать из древесины бумагу, цифры ВВП отразят стоимость бумаги, но исчезнувший лес никак не уменьшит величину ВВП. Действительно, ВВП чужды какие-либо ценностные суждения. Доллар, затраченный на строительство тюрьмы или очистку территории от последствий природной катастрофы, будет зачтен в ВВП, хотя для нас было бы лучше, если бы тюрьмы были не нужны и не случалось природных катастроф, последствия которых надо разгребать. ВВП на душу населения совершенно не учитывает распределение доходов. Это всего лишь средняя величина, которая может маскировать огромные различия в доходах богатых и бедных.

Самым эффективным возражением против ВВП может быть простое утверждение, что ВВП — несовершенный показатель того, насколько хорошо мы в действительности оцениваем наше положение. Экономике присуще явно тавтологическое представление о счастье: то, что мы производим, должно делать нас счастливыми; в противном случае мы бы этого не производили. Сходным образом, обогащение должно увеличивать наше счастье потому, что мы можем делать и иметь больше вещей, которые доставляют нам наслаждение. И все же результаты социологических опросов свидетельствуют о чем-то ином. Большее богатство не означает большего счастья. Период роста реальных доходов с 1970 по 1999 г. совпал с периодом, в течение которого доля тех, кто считал себя «очень счастливым», сократилась с 36 до 29 % [100]. Экономисты с запозданием начинают исследовать это явление, пусть и своим извращенным, количественным методом. Например, Дейвид Блэнчфлауэр и Эндрю Освалд, экономисты, работающие соответственно в Дартмуте и Уорвикском университете, выяснили, что длительный брак «стоит» 100 тыс. дол. в год, поскольку, судя по результатам опросов, женатые в среднем так же счастливы, как люди, разведенные (и не женившиеся вновь) и имеющие доходы на 100 тыс. дол. выше, чем состоящие в браке. Итак, отправляясь вечером в кровать, не забудьте сказать супруге или супругу, что не расстанетесь с ним (с нею) меньше чем за 100 тыс. дол. в год.

Если ВВП — неудачная мера экономического прогресса, то почему нельзя придумать что-нибудь получше?

Можно, утверждает Марк Мирингофф, профессор социальных наук из университета Фордхэм, полагающий, что стране следует иметь «карту социальной отчетности», которая включала бы такие показатели, как степень детской нищеты. Мистер Мирингофф сказал «New York Times»: «Если страна знает, что процентная ставка повышается на четверть процента, то людям необходимо знать о том, что наш показатель детской нищеты — один из худших в развитом мире. Когда этот показатель снизится, колокола должны зазвонить так, как они звонят, когда Алан Гринспен побивает инфляцию» [101]. Мирингофф предлагает разработать «индекс социального здоровья», который объединил бы 16 социальных показателей вроде детской нищеты, детской смертности, преступности, доступа к здравоохранению и к жилью. Как выглядят последние несколько десятилетий, если взглянуть на них через эти показатели? «Индекс социального здоровья», предлагаемый м-ром Мирингоффом, упал с 77 баллов (из 100 возможных) в 1973 г. до 38 баллов в 1993 г., после чего он двинулся в обратную сторону и в 1997 г. составил 46 баллов.

Консервативный публицист и комментатор Уильям Беннетт согласен с этим анализом наполовину. Он утверждает, что необходимо мерило прогресса более емкое, чем ВВП. Но отбросим все либеральные фразы, рассчитанные на дешевые эффекты. Предлагаемый м-ром Беннеттом «индекс главных культурных показателей» включает те факторы, которые представляются ему важными: количество родов вне брака, уровни разводов, наркомании, членства в церковных группах и степень доверия к государству. Собственное мерило есть и у ООН. «Индекс человеческого развития» сочетает в себе показатели душевого дохода, ожидаемой продолжительности жизни, грамотности и достижений в образовании. По этой шкале США занимают второе место в мире, на котором они стоят рядом с Норвегией, но позади Канады.

Итак, вы начинаете понимать проблему. Любое измерение экономического прогресса зависит от того, как вы определяете понятие «прогресс». ВВП просто складывает числа. Об этом стоит кое-что сказать. При прочих равных условиях для страны лучше производить больше товаров и услуг, чем меньше. Когда рост ВВП становится негативным, ущерб реален: это и потеря рабочих мест, и закрытие предприятий, и простой производственных мощностей. Но почему нам вообще надо об этом беспокоиться? Почему современная экономика должна изменять поступательное движение на обратное? Если мы можем произвести и потребить товаров и услуг на 10 трлн дол. и при этом дать большинству американцев работу, почему мы отказываем в работе некоторым людям и на следующий год производим на 2 % меньше?

Наилучший ответ на этот вопрос таков. Экономические спады подобны войнам: если бы их можно было предотвратить, мы бы сделали это. Но каждый новый спад слишком отличается от последнего пережитого нами, что усложняет его предотвращение. (Хотя, надо полагать, политики во многих случаях предотвратили и войны, и экономические спады; другое дело, что мы замечаем только те случаи, когда они не справляются с этими задачами.) В общем, спады возникают в результате каких-то потрясений экономики. Итак, происходит что-то скверное — скажем, обвал фондового рынка или крах института собственности (как в 1929 г. в США или в 1989 г. в Японии), резкий рост цен на нефть (как в США в 1973 г.) или даже сознательная попытка Федеральной резервной системы замедлить темпы развития «перегретой» экономики (как в США в 1990 г.). В развивающихся странах потрясение может быть вызвано неожиданным падением цен на товар, от производства которого в решающей мере зависит экономика конкретной страны. Например, страны Центральной Америки в настоящее время лихорадит от низких цен на кофе, которые снизились со 150 до 50 дол. за 100 фунтов [102]. Очевидно, что возможно и сочетание причин. Причиной спада, начавшегося в американской экономике в 2001 г., было «крушение технологий», т. е. чрезмерное инвестирование в технологии, завершившееся в конце концов взрывом дутых интернет-предприятий. События 11 сентября 2001 г. и их последствия усугубили трудности.

Самым любопытным в спадах является то, как они распространяются. Возьмем пример с кофе. Осенью 2001 г. «New York Times» сообщала:

Обвал рынка кофе запустил цепную реакцию, которая ощутима во всем регионе. Города приходят в запустение по мере сокращения налоговых поступлений, которое вынуждает городские власти сокращать объем коммунальных услуг и увольнять работников коммунальных служб. Фермы свертывают деятельность или закрываются, лишая тысячи самых незащищенных в социальном отношении людей денег для приобретения пищи и одежды и для оплаты арендуемого жилья. Мелкие производители кофе, находящиеся по уши в долгах перед банками и предприятиями по переработке кофе, которые дали производителям кредиты для ухода за посевами и оплаты работников, прекратили свою деятельность, а некоторые из них столкнулись с перспективой потери своей земли.

Неважно, где вы живете, — в Центральной Америке или в Санта-Монике: чьи-то экономические трудности могут очень быстро стать вашей личной проблемой. Террористические атаки на Центр всемирной торговли и на Пентагон — печальный пример, подтверждающий этот тезис. Вследствие захватов самолетов террористами американцы резко сократили свои перелеты, что нанесло уничтожающий удар по авиакомпаниям и туристическому бизнесу. Почти сразу же после событий 11 сентября крупные авиакомпании объявили об увольнении десятков тысяч служащих. Компания Boeing, ожидая сокращения заказов на самолеты, объявила об увольнении сразу 30 тыс. своих работников. Но эти цифры лишь слабые намеки на масштабы экономических потерь. Работники, лишившиеся работы, и другие, опасающиеся того, что станут безработными, начали меньше тратить. И действительно, все мы стали испытывать определенное беспокойство относительно будущего; в результате мы сократили наши расходы. Быстрое снижение цен на акции способствовало нашей обеспокоенности расходами. Мы проверяем таблицы котировок и осознаем, что мы беднее, чем думали.

Вот интригующий парадокс. Нашей естественной (и разумной) реакцией на смутные времена в экономике становится большая осторожность в расходах, которая ухудшает наше общее положение. Последствия утраты уверенности, вызванной потрясением экономики, могут оказаться хуже самого потрясения. Моя бережливость — т. е. мое решение ограничить расходы на рекламу или решение купить новую машину в следующем году, а не в этом — может стоить вам работы, что, в свою очередь, ударит по моему бизнесу! Действительно, если все мы считаем, что экономическое положение, скорее всего, ухудшится, оно-таки ухудшится. А если все мы поверим в то, что экономическое положение улучшится, оно улучшится. Наше поведение, т. е. решение и готовность тратить или не тратить, обусловлено нашими ожиданиями, и эти ожидания могут быстро и автоматически осуществиться. Предостережение Франклина Делано Рузвельта о том, что нам «нечего бояться, кроме самого страха», было образцом великолепного руководства и хорошей экономики. Сходным образом, обращенный к жителям Нью-Йорка призыв Руди Джулиани выйти и сделать предпраздничные покупки сразу после атаки на Центр мировой торговли не был столь уж диким, как мог показаться. Расходы могут генерировать уверенность, которая породит новые расходы, а те вызовут оживление экономики.

Сказанное никоим образом не означает, что спады — всего лишь вымысел нашего коллективного воображения (хотя теоретически это возможно). Нередко существуют скрытые фундаментальные причины, которым необходимо проявиться. В случае с «крушением технологий» все мы слишком много инвестировали в интернет-компании и сопряженные с электронным бизнесом технологии. Когда некоторые интернет-компании лопнули, а другие сократили свои расходы на информационные технологии, началось перераспределение ресурсов. Внезапно утечка капиталов из Силиконовой долины превысила приток капиталов в нее. Или, в случае повышения цен на энергоносители, мы реорганизуем нашу экономику таким образом, чтобы существовать в мире, в котором баррель нефти стоит не 10, а 30 дол. На самом деле спады могут иметь положительное значение для долгосрочного развития, потому что очищают экономику от наименее производительных предприятий, точно так же, как суровая зима может пойти на благо здоровью видов в долгосрочной перспективе (хотя необязательно способствует здоровью тех животных, которые замерзнут).

Спады стремительно распространяются через границы. Если экономика США слабеет, страна закупает меньше товаров за рубежом. Очень скоро Мексику, более 80 % экспорта которой идет в США, начнет пошатывать. В бизнесе и в спорте беда вашего конкурента идет вам на пользу. На глобальном уровне справедливо обратное. Если другие мощные экономики переживают спад, они перестают покупать наши товары и услуги. Подумайте вот о чем: если в Японии или Германии безработица возрастет вдвое, то каким именно образом это улучшит ваше положение? Одной из самых серьезных угроз развитию американской экономики в настоящее время является отсутствие роста в других странах. Поскольку самые крупные экономики мира — экономики Японии, Европы и США — одновременно находятся на грани спада, нет другой страны, которая своими расходами вернула бы миру экономическое здоровье.

Цикл деловой активности сопровождается и человеческими потерями, о чем свидетельствуют газетные заголовки, появляющиеся по мере того, как увольнения затрагивают все большее число людей. От политиков все больше ожидают смягчения амплитуд цикла; предполагается, что экономисты советуют политикам, как добиться этого смягчения. В распоряжении правительства есть два инструмента: налоговая и валютно-финансовая политика. И та и другая; имеют общую цель — поощрить потребителей и компании к большим расходам и большим инвестициям, для того чтобы обеспечить загрузку производственных мощностей экономики.

Налоговая политика использует способность правительства облагать налогами и тратить в качестве рычага, позволяющего вновь вернуть экономике поступательное движение. Если нервничающие потребители не станут тратить деньги, то правительство сделает это за них, и это вызовет положительную цепную реакцию. Пока потребители сидят дома на надежно засунутых под матрасы бумажниках, правительство может развернуть программу строительства шоссе и мостов. Строительные рабочие вернутся к работе; компании, в которых они работают, начнут размещать заказы на строительные материалы. Цементные заводы вновь наймут уволенных рабочих. По мере того как мир начинает казаться лучше, мы с большей уверенностью начнем снова делать крупные покупки. Цикл, описанный выше, начинает разворачиваться в обратную сторону. Самым известным налоговым стимулом была Вторая мировая война, которая генерировала значительную часть кредитов, потраченных на то, чтобы вытянуть США из Великой депрессии.

Есть и другой вариант. Правительство может стимулировать экономику посредством сокращения налогов. Потребители, обнаружив, что в конце месяца у них остается больше денег, решают, что могут себе позволить большие траты. И все повторяется: эти расходы со всей очевидностью преодолевают спад и стимулируют рост. Покупки, вызванные сокращением налогов, возвращают рабочих на их рабочие места, что стимулирует новые расходы и укрепление уверенности. И так далее. Представление о том, что правительство может использовать налоговую политику — государственные расходы, сокращение налогов или и то и другое — Для «тонкой настройки» экономики, было главным открытием Джона Мейнарда Кейнса. В этой идее нет ничего ошибочного. Большинство экономистов, пожалуй, согласятся с тем, что теоретически У правительства есть инструменты для сглаживания амплитуд цикла деловой активности. Проблема в том, что налоговую политику вершат не в теории; ее формулируют в конгрессе. Для того чтобы налоговая политика была эффективным противоядием от спадов, должны произойти три вещи: (1) конгресс и президент должны согласиться с планом, содержащим верное средство; (2) они должны своевременно реализовать свой план; и (3) прописанное средство должно быть быстродействующим. Вероятность сведения всех трех этих условий в одной программе крайне мала. Примечательно, что во время большинства послевоенных спадов экономики конгресс не принимал законодательных мер в ответ на спад до тех пор, пока он не заканчивался. В одном особенно вопиющем случае в мае 1977 г. конгресс все еще принимал законодательные меры, которые должны были победить рецессию, закончившуюся в марте 1975 г. [103]. Сравните с недавним примером: 8 марта 2002 г. на первой странице «New York Times» появился заголовок «Fed Chief Sees Decline Over; Hous Passes Recovery Bill» («Глава Федеральной резервной системы считает, что спад закончился; палата представителей принимает закон о мерах по оздоровлению экономики»). Я вовсе не пытаюсь смеяться над этим.

Другим инструментом, имеющимся в распоряжении правительства, является валютно-финансовая политика, которая способна оказать на экономику воздействие быстрее, чем вы успеете прочитать этот абзац. Председатель Федеральной резервной системы одним телефонным звонком может повысить или понизить процентные ставки по краткосрочным кредитам. Никаких уговоров конгресса; никаких многолетних ожиданий снижения налогов. В результате среди экономистов сложилось общее мнение относительно того, что обычными циклами деловой активности лучше всего управлять методами валютной политики. Поэтому вся следующая глава будет посвящена таинственному функционированию Федеральной резервной системы. А пока достаточно сказать, что снижение процентных ставок делает покупку домов, машин и других дорогостоящих предметов более дешевой для потребителей; компаниям инвестиции в новые заводы и оборудование обходятся тоже дешевле. Дешевые деньги от Федеральной резервной системы — это призыв снова открыть бумажники.

Рабочий-автомобилестроитель из Детройта, которого на протяжении всей его трудовой жизни то увольняли на несколько месяцев, то снова брали на работу, готов задать простой вопрос: стало ли нам хоть чуть-чуть лучше от всего этого? Да, стало. После Второй мировой войны США пережили 11 спадов [104]. Самым худшим из них был спад 1973–1975 гг., в течение которого ВВП сократился на 3,4 %. Разумеется, это даже не тот порядок величин, который наблюдался во время Великой депрессии, когда с 1929 по 1933 г. реальный ВВП сократился на 30 %, тогда как безработица возросла с 3 до 25 %. До Великой депрессии США пережили 10 экономических спадов, каждый из которых был хуже любого из тех, что последовали позднее [105].

Ранее в этой главе я признал, что ВВП не единственное мерило экономического прогресса. Наша экономика состоит из сотен миллионов людей, которые в разной степени счастливы или несчастливы. Любой президент, пришедший в себя после удара подковы, затребовал бы ряд других экономических показателей точно так же, как врачи в блоке интенсивной терапии добиваются от пациента признаков жизни (во всяком случае, это то, чем занимаются врачи в сериале «Скорая помощь»). Чтобы оценить состояние любой экономики планеты, существует перечень экономических показателей, которые политики потребовали бы в первую очередь наряду с ВВП.

Безработица. Моя мать сидит без работы; нет работы и у моих братьев. И все же в их семье только один безработный. Уровень безработицы измеряется долей работников, которые хотели бы работать, но не могут найти работу. (Моя мать ничуть не интересуется работой, а один из моих братьев учится в аспирантуре.) В самый разгар бума 1990-х годов уровень безработицы в Америке снизился менее чем до 4 %; с тех пор он снова превысил 5 %.

Любой человек, беспокоящийся о безработице, должен беспокоиться и об экономическом росте. Общее простейшее правило, основанное на исследованиях, которые провел Артур Окун, и впоследствии ставшее известным под названием закона Окуна, гласит, что рост ВВП на 3 % в год никак не сказывается на уровне безработицы. Более быстрый или менее быстрый экономический рост либо снизит, либо повысит уровень безработицы: на каждый процентный пункт изменения ВВП уровень безработицы изменится на полпроцента. Таким образом, рост ВВП на 4 % снизил бы уровень безработицы на 0,5 %, а рост ВВП всего лишь на 2 % вызовет рост безработицы на 0,5 %. Эта взаимозависимость не железный закон; скорее, она описывает взаимосвязь между экономическим ростом и безработицей в Америке на протяжении пятидесятилетнего периода, изученного Окуном, т. е. за период примерно с 1930 по 1980 г.

Бедность. Даже в самые лучшие времена знакомство с чикагскими проектами жилищного строительства дает достаточно свидетельств того, что на праздник пригласили не всех. Но сколько именно американцев бедны? В самом деле, что значит «бедность»? В 1960-х годах правительство США установило черту бедности, определив ее (довольно произвольно) величиной дохода, необходимого для приобретения насущно необходимых товаров. Эта черта бедности, откорректированная на инфляцию, остается статистической гранью, отделяющей в Америке бедных от всех остальных. Например, в настоящее время черта бедности для одинокого взрослого проходит на уровне 8350 дол. в год; черта бедности для семьи, состоящей из двух взрослых и двух детей, проходит на уровне 17 050 дол. в год.

Уровень бедности — это всего лишь доля американцев, доходы которых ниже черты бедности. Примерно 11 % американцев бедны, и этот показатель ничуть не лучше показателя 1970-х годов. На протяжении 1980-х годов уровень бедности постоянно рос, а в 1990-х годах пошел на спад. Общий показатель бедности скрывает некоторые цифры, которые в противном случае поразили бы нас, будь они опубликованы: примерно один из пяти американских детей живет в бедности, а среди чернокожих детей в бедности живут почти 40 %. Единственным нашим обнадеживающим успехом в борьбе с бедностью является ее снижение среди престарелых — с 30 % в 1960-х годах до менее чем 10 % в настоящее время, главным образом в результате реализации программы социального обеспечения.

Неравенство доходов. Мы озабочены размером пирога, но нас волнует и то, на какие доли он нарезан. У экономистов есть инструмент, который обращает неравенство доходов в одно численное выражение, — индекс Джини [106]. На шкале индекса Джини число 0 представляет собой абсолютное равенство — состояние, при котором каждый работник зарабатывает одинаковую сумму. На другом конце шкалы число 100 представляет абсолютное неравенство — положение, при котором все доходы получает один человек. Страны мира можно расположить в этом континууме. В 2000 г. индекс Джини в США был равен 41 по сравнению с 33 во Франции, 25 в Швеции и 60 в Бразилии. По этой мерке США за последние несколько десятилетий стали страной большего неравенства. В 1980 г. коэффициент Джини в Америке был равен 36,5, а в 1950 г. — 37,9.

Величина государственного аппарата. Если мы собираемся сетовать по поводу чрезмерного госаппарата, нам следует хотя бы знать, насколько он велик. Одним из сравнительно простых показателей величины государственного аппарата является доля всех государственных расходов (т. е. расходов органов местного самоуправления, властей штатов и федеральных властей) в ВВП. Эти расходы в США составляют примерно 30 % ВВП, что по стандартам развитых стран немного. В Великобритании государственные расходы составляют около 40 % ВВП. В Японии эти расходы превышают 45 % ВВП, во Франции и Швеции — 50 %. В то же время США — единственная из развитых стран, где государство не несет основной части расходов за медицинское обслуживание населения. Наш государственный аппарат меньше, но мы и получаем от него меньше.

Дефицит бюджета/положительное сальдо бюджета. Всякий, кто пережил президентскую кампанию 2000 г., слышал много чего о положительном сальдо бюджета (после болтовни 1980–1990-х годов о дефиците бюджета). Концепция достаточно проста: дефицит бюджета имеет место тогда, когда государство тратит больше, чем собирает бюджетных поступлений, а положительное сальдо (профицит) появляется в противоположном случае. Более интересен вопрос о том, является ли дефицит (или положительное сальдо бюджета) хорошей штукой или плохой. В отличие от бухгалтеров, экономисты не являются фанатиками сбалансированных бюджетов. Скорее, предписание экономистов заключается в следующем: в хорошие периоды правительствам следует добиваться умеренного бюджетного профицита, в неблагоприятные периоды — умеренного бюджетного дефицита; бюджет должен быть сбалансирован лишь в долгосрочном периоде.

И вот почему. Если экономика скатывается к кризису, то сократятся и поступления в бюджет, тогда как расходы по программам вроде страхования по безработице возрастут. Вероятно, это приведет к дефициту бюджета; это же, вероятно, поможет восстановлению экономики. Повышение налогов или сокращение расходов во время спада почти наверняка усугубит ситуацию. Настойчивое стремление Герберта Гувера к сбалансированию бюджета в условиях Великой депрессии считается одной из величайших ошибок, совершенных в сфере налогов за всю историю человечества. В хорошие времена справедливо противоположное. Налоговые поступления возрастут, а некоторые виды расходов снизятся, что приведет к профициту бюджета, чему мы были свидетелями в конце 1990-х годов. (Мы также были свидетелями того, как быстро исчез этот профицит, когда центр экономической активности сместился к югу.) В любом случае в умеренных дефицитах и профицитах нет ничего страшного до тех пор, пока они совпадают с циклом деловой активности.

Впрочем, позвольте сделать два предостережения. Во-первых, если у правительства возникает дефицит бюджета, оно должно восполнить разрыв между своими доходами и расходами посредством заимствования денег. В США для этого выпускают долгосрочные облигации казначейства. Если дефицит становится значительным, инвесторы могут заартачиться в отношении предоставления правительству дополнительных сумм. В странах, не обладающих особой кредитоспособностью (таких, как Россия или Мексика), большой дефицит бюджета и настороженность сообщества кредиторов могут ускорить финансовый кризис.

Во-вторых, количество капитала в мире ограниченно; чем больше заимствуют правительства, тем меньше остается на долю всех прочих. Большие бюджетные дефициты могут «прижать» частные инвестиции растущими реальными процентными ставками. По мере того как большие бюджетные дефициты в США стали исчезать в 1990-х годах, проявился и глубоко положительный эффект этого процесса — падение процентных ставок по долгосрочным кредитам, которое позволило всем нам занимать дешевле.

Профицит/дефицит текущих статей платежного баланса. Дефицит текущих статей платежного баланса США составляет что-то около 100 млрд дол. Не пора ли бежать сломя голову в супермаркет и запасаться консервами и водой в бутылках? Пожалуй, не стоит. Баланс текущего счета, который может быть и положительным и отрицательным, отражает разницу между доходами, которые мы получаем от остального мира, и доходами, которые остальной мир получает от США. Большую часть этого дохода дает торговля товарами и услугами. Таким образом, наш внешнеторговый баланс, который опять-таки может быть положительным или отрицательным, является крупнейшей составной частью текущего счета. Если баланс торговли США с остальным миром отрицательный, то это почти всегда означает и дефицит текущих статей платежного баланса. (Замечание для догматиков: текущий платежный баланс США включает в себя дивиденды, выплаченные американцам, которые владеют акциями неамериканских компаний, переводы, которые отправляют в США американцы, работающие в других странах, и прочие доходы, полученные из источников за рубежами США.)

Дефицит текущих статей платежного баланса обычно является следствием недостаточности экспорта для того, чтобы полностью покрыть расходы на импорт. Другими словами, если мы экспортируем товары и услуги на 50 млрд. дол., а импортируем на 100 млрд дол., то наши торговые партнеры захотят получить от нас что-то взамен недостающих 50 млрд. Мы можем расплатиться с ними из наших сбережений или взять у них взаймы для финансирования этого разрыва. Или же мы можем продать им кое-что из наших активов, скажем акции и облигации. США потребляют больше, чем производят, и нам надо каким-то образом расплачиваться за разницу между потреблением и производством.

Как ни странно, эта ситуация может быть как хорошей, так и плохой, а может находиться и где-то посередине между плохой и хорошей. На протяжении первого века существования США у страны были большие дефициты по текущим счетам платежного баланса. США заимствовали огромные суммы за рубежом для того, чтобы финансировать импорт товаров и услуг, необходимых для создания собственного промышленного потенциала. И это было хорошо. Действительно, дефицит текущего счета может быть признаком силы, поскольку деньги устремляются в страны, демонстрирующие многообещающие перспективы развития в будущем. В то же время если страна попросту импортирует больше, чем производит, не инвестируя при этом в развитие производства, то возникает проблема, аналогичная той, которая может возникнуть у вас, если вы, растратив 100 тыс. дол., полученных в кредит на образование, так и не получите диплом. Теперь вам надо погасить полученную в кредит сумму с начисленными на нее процентами, но вы ни черта не сделали для увеличения собственного дохода. Единственный путь к погашению долга — сокращение вашего будущего потребления, а это дело болезненное. Страны, имеющие значительный дефицит текущих статей платежного баланса, необязательно попали в финансовую беду; однако страны, которые вверглись в такую беду, обычно имеют значительные дефициты текущих счетов платежного баланса.

Национальные сбережения. Все мы припрятываем денежки на личные нужды — на обучение в колледже, на старость и т. д. Эти частные решения о сбережениях, наряду с решениями правительства относительно дефицита или профицита бюджета, оказывают на нашу экономику глубочайшее воздействие по простой причине: сбережения необходимы для финансирования инвестиций, а инвестиции — это то, что повышает производительность нашего общества. Если вы относите в банк 10 % ваших доходов, то где-то в другом конце страны эти деньги превращаются в строительство завода или в субсидии на высшее образование. Если все американцы перестанут делать сбережения и держать их в банках, придется отказаться от важных инвестиций или занимать средства за рубежом.

И снова следует заметить: заимствование извне предполагает, что иностранные инвесторы хотят ссужать деньги под разумный процент, а это предположение может быть неприменимым к стране, находящейся в неустойчивом положении. На протяжении долгих периодов национальные нормы инвестиций демонстрируют удивительную связь с нормами внутренних накоплений.

Динамика нормы сбережений в США предостерегает нас. Она постоянно снижается — с более чем 9 % в 1960–1970-х годах до 6 % в 1980-х и менее чем до 5 % в середине 1990-х, а в конце 1990-х и вовсе почти достигла нуля [107]. США могут заимствовать из-за рубежа для финансирования инвестиционного процесса и делают это, но, разумеется, не бесплатно. Никто не дает деньги взаймы бесплатно, и заимствования за рубежом означают, что мы должны выплачивать часть прибылей от наших инвестиций иностранным кредиторам. Любая страна, серьезно зависящая от иностранных кредиторов, должна постоянно беспокоиться о том, что при наступлении трудных времен стая международных инвесторов испугается и сбежит вместе со своими капиталами.

Демография. Американцы стареют. В буквальном смысле этого слова. Как отмечает экономист Пол Кругман, распределение американцев по возрастным группам в конце концов станет таким, каково оно сегодня во Флориде. Это хорошо для компаний, производящих оборудование для плохо передвигающихся людей. Но для государственных финансов это не здорово. Значительная часть государственных пособий, прежде всего выплачиваемых по системе социального обеспечения и медицинского обслуживания, достается американцам, ушедшим на пенсию. А финансируются эти программы за счет налогов на доходы более молодых, продолжающих работать американцев. Если соотношение молодых и пожилых американцев начнет изменяться, то финансовое благополучие программ вроде системы социального обеспечения и медицинского обслуживания тоже начнет меняться.

На самом деле можно объяснить важность демографии и изложить всю систему социального обеспечения в двух следующих абзацах. Социальное обеспечение — это программа, работающая по принципу «плати-пока-ходишь». Когда американцы платят в фонд социального страхования (это как раз тот самый крупный вычет из вашей зарплаты, осуществляемый согласно Федеральному закону эти деньги не инвестируют куда-то, откуда можно было бы получать доходы 20 или 30 лет спустя, как это происходит с деньгами, вложенными в один из частных пенсионных фондов. Скорее, деньги, которые вычтены из вашего заработка, идут на выплаты пособий тем, кто уже ушел на пенсию. Да, напрямую от молодого Питера старому Полу. Эта программа — гигантская пирамида, и, как всякая хорошая схема подобного рода, она отлично работает до тех пор, пока в основании пирамиды достаточно работников для оплаты пенсионеров, находящихся на вершине пирамиды.