Глава XVIII. Общество

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XVIII. Общество

1. Природа общества

Понимание общественной жизни древними определялось идеей судьбы. Общество движется к предначертанной божеством цели. Такое понимание вполне логично, если, говоря о прогрессе и регрессе, о революции и контрреволюции, действии и противодействии, использовать подход, столь популярный у многих историков и политиков: история оценивается согласно тому, приближает ли она человечество к цели или, напротив, удаляет.

Наука об обществе, однако, начинается в тот момент, когда мыслитель освобождает себя от такого подхода и вообще от каких бы то ни было оценок. Наука об обществе телеологична в том смысле, в каком и должно быть каждое каузальное исследование волеизъявления. [233] Но при этом представление о цели должно полностью содержаться в каузальном объяснении. В науке об обществе причинность остается фундаментальным принципом познания, и ущерб ее высокому положению не может быть нанесен телеологией [255*]. Поскольку наука не выносит суждений о целях, она не может ничего сказать об эволюции к более высокой стадии в том смысле, скажем, как об этом говорили Гегель и Маркс. [234] Ведь никак не доказано, что все развитие идет по восходящей или что каждая последующая стадия является более высокой, чем предыдущая. Не в большей степени можно согласиться и с пессимистической концепцией истории, которая видит в историческом процессе только упадок, прогрессивное движение к дурному исходу. Поставить вопрос о движущих силах исторического развития — значит задаться вопросом о природе общества и о причинах изменения условий общественной жизни. Что такое общество, как оно возникло, как изменяется, — только такие вопросы может ставить перед собой научная социология.

Еще древние подметили, что общественная жизнь человека напоминает биологический процесс. Это уподобление лежит в основе знаменитой легенды о Менении Агриппе, донесенной до нас Ливием. [235] Общественная наука мало что приобрела, когда под обаянием триумфального развития биологии в XIX веке эта аналогия была доведена в многотомных трудах до полного абсурда. Что пользы называть результат человеческой деятельности «межклеточной социальной субстанцией»? [256*] Что добавили к нашему пониманию споры ученых о том, какой орган общественного тела соответствует центральной нервной системе? Лучшим комментарием к такого рода социологическим штудиям было замечание одного политэконома, что уподобление денег крови, а денежного обращения — кровообращению принесло экономической теории столько же пользы, сколько дало бы биологии уподобление крови деньгам, а кровообращения — системе денежного обращения. Современная биология позаимствовала у науки об обществе некоторые из своих важных понятий, как, например, развитие, разделение труда и борьба за существование. Но она не остановилась на метафорах и выводах по аналогии, а к своей пользе развила благоприобретенное. Биологическая социология, напротив, всего лишь развлекалась пустой словесной игрой со взятыми взаймы собственными понятиями. [238] Романтическое направление с его «органической» теорией государства, сделало еще меньше для уяснения социальных взаимоотношений. [239] Умышленное пренебрежение важнейшим из достижений науки об обществе — системой классической политической экономии — лишило его возможности освоить ее часть — учение о разделении труда, которое должно быть исходным пунктом всей социологии так же, как оно образует исходный пункт новейшей биологии. [257*]

Одно только сравнение с биологическим организмом должно было бы научить социологию, что организм может быть постигнут только как система органов. Но ведь это означает именно то, что сущность организма составляет разделение труда. Только разделение труда делает из частей члены, в совместной работе которых распознается единство системы, организма [258*]. Это верно как для жизни растений и животных, так и для жизни общества. Именно в терминах разделения труда общественный организм может быть уподоблен биологическому. Разделение труда есть tertium comparationis [240] давнишних аналогий.

Разделение труда есть фундаментальный закон организации всех форм жизни [259*]. Сначала он был установлен в сфере общественной жизни, когда политэкономы подчеркивали значение разделения труда в общественном хозяйстве. Сначала этот принцип был воспринят в биологии — в 1827 г. Мильн-Эдвардсом. [241] Тот факт, что разделение труда можно рассматривать как общий закон, не должен мешать пониманию, что он действует совсем по-разному на уровне организмов животных и растений и на уровне организации человеческого общества. Как бы мы ни представляли сe6e происхождение, эволюцию и значение физиологического разделения труда, это не имеет ничего общего с природой разделения труда в обществе. Процессы дифференциации и интеграции однородных клеток совершенно отличны от процессов, в результате которых самодостаточные индивидуумы соединяются в человеческое общество. Во втором случае разум и воля способствуют объединению прежде независимых групп и превращению их в часть некоего целого, тогда как в первом случае вмешательство этих сил невообразимо.

Даже в «животных сообществах» пчел и муравьев все движения и изменения происходят инстинктивно и бессознательно. Вполне возможно, что инстинкт также играл ведущую роль в начале и на ранних стадиях образования общества. Копа человек проявляет себя в качестве мыслящего, волеизъявляющего творения, он уже является членом человеческого общества, поскольку невозможно представить мыслящего человека потерянным одиноким существом». «Только среди людей человек становится человеком» (Фихте). [242] Развитие разума и развитие общества — один и тот же процесс. Весь дальнейший рост общественных отношений есть исключительный результат действия воли. Общество есть продукт мысли и воли. Оно не существует помимо мысли и воли. Его бытие — внутри человека, а не во внешнем мире. Изнутри оно проецируется наружу. Общество — это сотрудничество, это общность в действии. Определить общество как организм — значит определить его как систему разделения труда [260*]. Чтобы оценить значимость этой идеи, нужно представить себе все цели, которые человек ставит перед собой, и все средства, которые он использует для достижения этих целей. Сюда входят все взаимосвязи мысли и воли человека. Современный человек есть общественное существо не только в том смысле, что его материальные нужды не могут быть удовлетворены вне общества, но также в том отношении, что развитие его разума и способностей восприятия было бы невозможным вне общества. Нельзя представить себе человека в виде изолированного существа; человечество существует только как общественное явление, и род людской вышел за пределы животного мира только в силу того, что сотрудничество устанавливало общественные связи между индивидуумами. Эволюция от человека-животного к человеку разумному была возможна и была осуществлена только благодаря общественному сотрудничеству. Только так мы можем понять высказывание Аристотеля, что человек есть ???? ????????? [243].

2. Разделение труда как закон общественного развития

Мы еще далеки от понимания последних и самых глубоких тайн жизни, законов происхождения живого. Раскроем ли мы их когда-либо? Сегодня нам известно лишь то, что при образовании организма из отдельных форм создается нечто, прежде не существовавшее. Растения и животные представляют собой нечто большее, чем скопление отдельных клеток, а общество больше, чем сумма составляющих его индивидуумов. Мы еще не осознали полного значения этого факта. Наше мышление все еще ограничено механистической теорией сохранения энергии и вещества, которая не способна помочь нам в понимании того, как один превращается в два. И опять для того, чтобы расширить наше знание о природе жизни, понимание общественных процессов должно опередить понимание биологических процессов.

Исторически разделение труда имеет два природных источника: неравенство человеческих способностей и разнообразие внешних условий жизни человека на земле. В действительности два этих факта сводятся к одному — разнообразию природы, которая не повторяет себя, но творит бесконечную и неисчерпаемо богатую вселенную. Особенность нашего исследования, нацеленного на социологическое знание, оправдывает отдельный анализ этих двух аспектов.

Очевидно, что как только поведение человека становится сознательным и логичным, оно подпадает под действие этих двух условий. В общем-то, они таковы, что буквально навязывают человечеству разделение труда. [261*] Старые и молодые, мужчины и женщины в сотрудничестве находят подходящее использование для своих разнообразных способностей. Здесь же зародыш и географического разделения труда: мужчина идет на охоту, а женщина к ручью за водой. Если бы сила и способности каждого, так же как и внешние условия производства, были везде одинаковыми, идея разделения труда никогда бы и не возникла. Сам по себе человек никогда бы не додумался до того, чтобы облегчить себе борьбу за существование сотрудничеством и разделением труда. Общественная жизнь не смогла бы возникнуть у людей с одинаковыми от природы способностями в мире, наделенном географическим однообразием [262*]. Может быть, люди бы объединялись порой для решения задач, непосильных для отдельного человека, но подобные союзы еще далеко не образуют общества. Такие отношения кратковременны и длятся, лишь пока не решена общая задача. Для происхождения общественной жизни эти альянсы важны только тем, что, сближая людей, приносят осознание различий в природных способностях, а это в свою очередь дает начало разделению труда.

Как только разделение труда стало фактом, оно становится фактором дальнейшей дифференциации. Делается возможным дальнейшее совершенствование индивидуальных способностей, а благодаря этому сотрудничество становится все более и более производительным. Сотрудничая, человек оказывается в состоянии выполнять то, что ему одному было бы не по силам, а посильные труды делаются более производительными. Понять значение всего этого можно лишь после того, как условия роста производительности в условиях сотрудничества формулируются с достаточной для анализа точностью.

Теория международного разделения труда представляет собой важнейшее достижение классической политэкономии. Она показывает, что до тех пор, пока движение труда и капитала между странами не свободно, географическое разделение труда определяется не абсолютными, а относительными расходами на производство [263*]. Когда тот же принцип был приложен к разделению труда между индивидами, обнаружилось, что преимущество возникает не только от сотрудничества с теми, кто превосходит тебя в том или ином отношении, но и от сотрудничества с теми, кто решительно во всех отношениях тебе уступает. Если благодаря своему превосходству над В А нужно 3 часа труда для производства единицы товара p и 2 часа для производства единицы товара q, а В соответственно нужно 5 и 4 часа, тогда А выгодно сосредоточиться на производстве q, а производство р предоставить В. Если они оба затратят по 60 часов на каждый товар, тогда А произведет 20p+30q, В — 12p +15q, а совместно они произведут 32p+45q. Если, однако, А затратит 120 часов на производство р, а В — на производство q, тогда они произведут 24p+60q. Поскольку для А меновая ценность р равна 3:2p, а для В — 5:4q, общий результат будет больше, чем в первом случае, — 32p+45q. Отсюда ясно, что углубление разделения труда всегда выгодно для его участников. Тот, кто сотрудничает с менее одаренным, менее способным и менее прилежным, выигрывает столько же, как и тот, кто сотрудничает с более одаренным, более способным и более прилежным. Преимущество, даруемое разделением труда, имеет общий характер; оно не ограничено теми случаями, когда нужно выполнить работу, непосильную для одного.

Рост производительности в результате разделения труда способствует объединению. Этот рост учит человека смотреть на каждого скорее как на товарища в общей борьбе за благосостояние, чем как на конкурента в борьбе за выживание. Этот опыт обращает врагов в друзей, войну в мир и создает из разрозненных людей общество. [264*]

3. Организм и организация

Организм и организация столь же несхожи, как жизнь и машина, как цветок естественный и искусственный. В естественном растении каждая клетка живет своей собственной жизнью и при этом находится в функциональном взаимодействии с другими клетками. Как раз это самостоятельное и самодостаточное существование мы и называем жизнью. В искусственном растении отдельные части входят в целое только в той мере, в какой были успешны усилия того, кто соединил их. Только в меру эффективности этой воли взаимосвязаны различные части в организации. Каждая часть занимает выделенное ей место и покидает его лишь, так сказать, в соответствии с инструкцией. Внутри этой структуры части могут жить, т. е. существовать ради самих себя, только в той степени, в какой создатель структуры предоставил им такую возможность. Лошадь, запряженная кучером, продолжает жить как лошадь. В организации, в «команде», лошадь столь же чужда повозке, как двигатель автомобиля кузову. То, что происходит с частями, может быть противоположно «организации», в которую они входят. Лошадь может выйти из повиновения, тонкая ткань, из которой сделаны искусственные цветы, может распасться под действием кислоты. С человеческими организациями дело обстоит не иначе. Подобно обществу, они представляют собой результат целенаправленного действия. Но при этом они оказываются живыми не в большей степени, чем бумажная роза. Организация сохраняет единство только до тех пор, пока остается действенной создавшая ее воля. Части, из которых составлена организация, связаны только в той мере, в какой они удерживаются вместе волей создателя организации. Для батальона на параде существует лишь одна воля — воля командира, в остальном организация, именуемая «батальон», является безжизненным механизмом. В подавлении воли отдельного солдата, поскольку она не нужна для целей воинского соединения, и заключается суть военной муштры. При линейной тактике боя, когда отряд не выступает как организация, действующая по команде, необходимо, чтобы солдат уже был «выдрессирован». В войсковой части нет жизни индивидуума: он может жить как личность вне части, возможно, — в борьбе с ней, но никогда в ней.

Современная военная доктрина, предполагающая самостоятельные действия участника схватки, пытается поставить на службу своим целям мысль и волю отдельного солдата, словом, его жизнь. Она рассчитывает на солдата не столько вымуштрованного, сколько обученного.

Организация основывается на господстве, организм — на взаимности. Древние всегда рассматривали мир как нечто организованное внешней силой и никогда — как нечто само возникшее, органическое. Человек видел выструганную им стрелу. Он знал, как сделал ее, как привел ее в движение. Поэтому про все остальное он спрашивал: как оно сделано и кто привел все это в движение. Он искал создателя для каждой формы жизни, автора — для каждого изменения природы и находил анимистические объяснения. Так возникли боги. [246] Человек видит организованную общину с ее правителями и подчиненными и соответственно пытается понять жизнь как организацию, а не как организм. Отсюда древнее представление о голове как о господине тела и использование того же термина «глава» для обозначения руководителя в организации.

Одним из величайших достижений науки стало осознание природы организма и преодоление концепции организации как основной модели понимания мира. При всем уважении к мыслителям ранних эпох нужно сказать, что в области общественных наук основные достижения датируются в основном XVIII веком, и главную роль в этом сыграла классическая политэкономия и ее непосредственные предшественники. Биология продолжила эту великолепную работу, отбросив все анимистические и виталистские верования. [247] Для современной биологии голова больше не является правителем тела, его венцом. В живущем теле больше нет ведущих и ведомых, нет контраста цели и средства, господина и исполнителя. Есть только члены, органы.

Стремление «организовать» общество есть намерение столь же безумное, как попытка расщепить живое растение на части, чтобы из этих мертвых частей составить новое. Вопрос об организации человечества можно поставить только после того, как живой общественный организм будет убит. Уже в силу этого коллективистские движения обречены на неудачу. Может быть, удастся создать организацию, которая охватит всех людей. Но она навсегда останется только организацией, рядом с которой будет продолжаться общественная жизнь. Эта организация будет изменяться и подрываться силами общественной жизни, и она, конечно же, будет разрушена, как только предпримет попытку противопоставить себя этим силам. Чтобы осуществить строй коллективизма, нужно сначала покончить со всякой жизнью общества, а уж затем строить коллективистское государство. Большевики, таким образом, вполне логичны в своем желании разорвать все традиционные общественные связи, разрушить здание общества, которое созидалось бесчисленными столетиями, чтобы на руинах воздвигнуть новую структуру. Они только не учитывают того, что изолированные индивидуумы, между которыми не сохранилось никаких общественных отношений, уже не являются хорошим материалом для организации.

Организации возможны только до тех пор, пока они не направлены против органического, не разрушают его. Все попытки принудить живую волю человека служить чему-то, чему он служить не хочет, обречены на провал. Организация может процветать до тех пор, пока она опирается на волю тех, кого организует, и пока она служит их целям.

4. Индивидуум и общество

Общество — это не только взаимодействие. Взаимодействуют и животные, например, когда волк ест ягненка или когда волк и волчица спариваются. Однако мы не говорим об обществе животных или об обществе волков. Волк и ягненок, волк и волчица являются членами одного организма — организма природы. Но у этого организма отсутствуют специфические характеристики общественного организма: он пребывает вне воли и деятельности. По той же причине отношения между полами не являются сами по себе общественными отношениями. Когда мужчина и женщина сходятся, они следуют закону, который предписывает им место в природе. В этот момент они подчиняются инстинкту. Общество существует только там, где волеизъявление делается совместным, а действие превращается в содействие. Совместно стремиться к целям, которые для отдельного человека недостижимы вовсе или достижимы с меньшей эффективностью, кооперироваться — вот в чем общество. [265*]

Таким образом, общество является не целью, но средством, с помощью которого каждый отдельный член общества стремится достичь собственных целей. И само-то общество возможно лишь потому, что воля одного человека и воля другого находят связь в общем стремлении. Общая работа возникает из стремления к одному и тому же. Поскольку я могу получить желаемое, только если и мой ближний получит желаемое, его воля и его деятельность становятся для меня средствами, с помощью которых я достигаю собственных целей. Поскольку моя цель с необходимостью включает его цель, моим намерением не может быть разрушение его воли. На этом фундаментальном факте строится вся общественная жизнь. [266*]

Принцип разделения труда пролил свет на природу общественного бытия. Как только было осознано значение разделения труда, знание об обществе стало быстро углубляться, что легко видеть, сравнив Канта с теми, кто пришел после него. Выдвинутое экономистами в XVIII веке учение о разделении труда было еще далеко не разработано в тот период, когда писал Кант. Доктрине еще не доставало точности, которую внесла рикардовская теория международной торговли. [250] Но учение о гармонии интересов уже содержало все далеко идущие приложения, столь важные для теории общества. Кант не был затронут этими идеями. У него было единственное объяснение общества: существует некий импульс, побуждающий людей жить в обществе, и противоположный импульс, направленный к расколу общества. Противостояние этих двух тенденций используется природой, чтобы вести человека к конечным, предустановленным ею целям [267*]. Трудно вообразить нечто более плоское, чем эта попытка представить общество турниром двух импульсов: к «общественной жизни» и к «самоизоляции». [251] Она столь же глубока, как объяснение действия опия его virtus dormitiva, cuius est natura sensus assupire [252].

5. Развитие разделения труда

Поскольку возникновение общества происходило по ту сторону пробуждения человеческой мысли и воли, под господством инстинктов, — оно не может быть предметом социологического рассмотрения. Но это не значит, что социология должна передать объяснение становления общества другой науке и принять сеть общественных связей как данность. Ведь если мы решим, — а таков непосредственный вывод из отождествления общества и разделения труда, — что образование общества не завершилось с появлением мыслящего и целеполагающего человеческого существа и что этот процесс продолжался в ходе исторического развития, то нам следует найти принцип, который бы сделал всю эту эволюцию умопостижимой. Этот принцип дает нам экономическая теория разделения труда. Существует высказывание, что цивилизация стала возможной в силу счастливого случая, который сделал хозяйство с разделением труда много более продуктивным, чем без разделения. Сфера использования принципа разделения труда расширяется вместе с осознанием того, что, чем дальше зашел этот процесс, тем производительнее сам труд. В этом смысле расширение сферы применения принципа разделения труда означает прогресс хозяйства, его приближение к цели — максимально возможному удовлетворению потребностей. Это одновременно является и социальным прогрессом, поскольку предполагает интенсификацию общественных отношений.

Только в этом смысле, при полном исключении всех телеологических или этических оценок, можно использовать термин «прогресс» в исследовании истории общества. Мы предполагаем, что условия общественной жизни изменяются в определенном направлении, и мы подвергаем каждое такое изменение отдельному исследованию, чтобы проверить, действительно ли и в какой степени оно совпадает с нашим предположением. Может случиться, что будут выдвинуты разные предположения, каждое из которых окажется в той или иной степени соответствующим опыту. Возникнет проблема об отношениях между этими предположениями: независимы ли они друг от друга или между ними есть внутренняя связь. Затем нам придется идти дальше и выяснять природу этой внутренней связи. Но все это останется в рамках научного исследования, свободного от ценностных суждений, основанного на гипотезах о направлении последовательных изменений.

Если отбросить наивные теории эволюции общества, основанные на ценностных суждениях, в большинстве остальных мы найдем два крупных недостатка, которые делают теории совершенно неудовлетворительными. Первый недостаток состоит в том, что принцип эволюции никак не связан с самим обществом. Ни закон Конта о трех стадиях развития интеллекта, ни пять стадий социально-психического развития Лампрехта не дают нам ключа к пониманию внутренних и внешних зависимостей между эволюцией разума и эволюцией общества. [253] Нам показывают, как действует общество, когда оно переходит на новую ступень развития, но нам-то нужно знать больше: какой закон управляет созданием и изменением общества. Изменения общества истолковываются такими теориями как результат воздействия извне; но нам-то нужно понять их как действие неизменного закона. Второй недостаток состоит в том, что все эти теории являются теориями стадий. В стадиальных концепциях на самом деле нет места для эволюции, т. е. для непрерывных изменений, в которых мы могли бы усмотреть определенное направление. Эти концепции не выходят за пределы утверждений об определенной последовательности событий; они не доказывают наличия причинных связей, которые объясняли бы эту последовательность. В лучшем случае они устанавливают параллелизм развития разных народов. Но одно дело — разделить человеческую жизнь на детство, юность, зрелость и старость и совсем другое — найти закон, управляющий ростом и упадком организма. Каждой концепции стадий свойственна некая произвольность, и определение стадий очень изменчиво.

Современная немецкая история народного хозяйства сделала, конечно же, правильный выбор, положив в основу теории эволюции принцип разделения труда. [254] Но она не сумела освободиться от старой традиционной схемы стадиального развития. Ее теория до сих пор остается теорией стадий. Так, Бюхер различает стадию замкнутого домашнего хозяйства (производство только для собственного потребления, хозяйство, не знающее обмена), стадию городской экономики (производство по заказу, стадия прямого обмена) и стадию народного хозяйства (производство на рынок, стадия товарооборота) [268*]. Шмоллер различает периоды деревенского, городского, территориального и государственного хозяйства [269*]. Филиппович различает замкнутое домашнее хозяйство и торговое хозяйство, а в рамках торгового хозяйства он усматривает эпоху местной торговли, эпоху торговли, контролируемой государством и ограниченной территорией государства, и эпоху свободной торговли (развитое национальное хозяйство, капитализм) [270*]. Против этих попыток загнать эволюцию в общую схему было выдвинуто много серьезных возражений. Не стоит обсуждать ценность таких классификаций для обнаружения свойств определенных исторических эпох или степень полезности их как вспомогательного средства представления общей картины. В любом случае пользоваться ими нужно с большой разборчивостью. Бесплодный спор о хозяйственной жизни древних народов показывает, сколь легко страсть классифицировать ведет к подмене исторической реальности схоластической игрой в слова. Для социологических исследований теории стадий бесполезны [271*]. При рассмотрении одной из самых важных исторических проблем — о непрерывности исторического развития — они заводят нас в тупик.

Решение этой проблемы пытаются найти обычно, либо принимая, что общественное развитие (под которым мы понимаем развитие разделения труда) представляет собой непрерывную восходящую линию, либо утверждая, что каждый народ всегда должен проходить заново все ступени прогресса. Оба предположения несообразны. Абсурдно говорить о непрерывности эволюции, когда мы отчетливо различаем в истории периоды упадка, периоды регресса в разделении труда. В то же время прогресс, достигнутый отдельными народами в совершенствовании системы разделения труда, никогда полностью не утрачивался. Достижения схватывались другими народами, что ускоряло их развитие. Крушение античного мира, конечно же, отбросило на века развитие хозяйства. Но недавние исторические исследования показали, что связи между экономической культурой античности и культурой средневековья были гораздо сильнее, чем принято думать. Экономика обмена, конечно же, сильно пострадала от великого переселения народов, но пережила его. Города, служившие центрами обмена, не были полностью разрушены, а бартерный обмен стал соединительным звеном между остатками городской жизни и новым развитием торговли [272*]. Городская культура сохранила фрагменты социальных достижений античности и перенесла их в жизнь средневековья.

Прогресс системы разделения труда целиком зависит от реализации ее преимуществ, т. е. — более высокой производительности. Эта истина впервые была высказана во фритредерских доктринах физиократов и в классической политэкономии XVIII века. [255] Но элементы ее обнаруживаются во всех аргументах в пользу мира, прославляющих мир и осуждающих войну. История являет нам борьбу двух принципов: принципа мира, способствующего развитию торговли, и принципа милитаристско-империалистического, который трактует человеческое общество не как дружелюбную систему разделения труда, но как насильственное подавление одних членов общества другими. Империализм побеждает вновь и вновь. Либерализм не может устоять до тех пор, пока свойственная массам склонность к мирному труду не будет осознана как важнейший закон эволюции общества. Там, где господствует империализм, мир может быть только локальным и временным явлением: он длится не дольше, чем позволяют обстоятельства. Интеллектуальная атмосфера империализма не благоприятна для развития и расширения системы разделения труда внутри государственных границ и практически враждебна распространению системы разделения труда через воздвигнутые между государствами военно-политические баррикады. Система разделения труда нуждается в свободе и мире. Только когда либеральная мысль в XVIII столетии выдвинула философию мира и общественного сотрудничества, был заложен фундамент удивительного развития экономической цивилизации того периода, который позднейшие империалистические и социалистические доктрины заклеймили как эпоху грубого материализма, эгоизма и капитализма.

Нет ничего более превратного, чем вывод, который в этой связи сделал исторический материализм: общественный строй зависит от достигнутой ступени технического развития. Совершенно ошибочно широко известное высказывание Маркса: «Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом». [273*] Этот вывод даже формально некорректен. Попытка истолковать развитие общества как результат развития техники является просто способом обойти проблему, никак ее не решая. Как в рамках такой концепции можно объяснить само развитие техники?

Фергюсон [256] показал, что развитие техники зависит от общественных отношений и что каждый век развития техники дает лишь то, что позволяет достигнутая ступень общественного разделения труда [274*]. Технические усовершенствования возможны лишь там, где разделение труда создало почву для их использования. Механизированное производство обуви предполагает такое общество, где на небольшом числе предприятий можно сконцентрировать производство обуви для десятков тысяч или миллионов человек. В обществе самодостаточных крестьянских хозяйств нет места для паровой мельницы. Только разделение труда может натолкнуть на мысль о механизации мукомольного производства. [275*]

Сведение всех общественных явлений к развитию системы разделения труда не имеет ничего общего с грубым и наивным материализмом технологических и других материалистических концепций истории. Но это не означает и недопустимого ограничения концепции общественных отношений, как склонны утверждать последователи идеалистической философии. Такой подход не сводит общество только к материальным аспектам бытия. Находящаяся вне хозяйственных отношений, сфера общественной жизни представляет собой конечную цель, но продвижение к цели необходимо подчинено закону всякого рационального действия; когда необходимо определить путь — мы попадаем в сферу экономического поведения.

6. Как общество изменяет индивидуума

Самым важным результатом системы разделения труда является то, что она превращает независимого индивидуума в зависимое общественное существо. Под действием системы разделения труда общественный человек изменяется подобно клетке, которая приспосабливается к жизни организма. Он приспосабливает себя к новым способам жизни, отбрасывает некоторые прежние силы и органы и развивает другие. Он делается односторонним. Целое племя романтиков, непреклонных laudatores temporis acti [257], оплакивало этот факт. Для них человек прошлого, чьи силы были «гармонически» развиты, является идеалом, которому больше не соответствует наше выродившееся племя. Они сторонники свертывания системы разделения труда, чем и объясняются их похвалы сельскохозяйственному труду, а в конечном счете — самодостаточному крестьянскому хозяйству. [276*]

В этом деле современные социалисты оказываются впереди всех. Маркс обещает, что при достижении высшей стадии коммунизма «исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда ... исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда». [277*] Будет учитываться «потребность человека в разнообразии». «Чередование умственного и физического труда» «обеспечит гармоничность развития человека» [278*].

Мы уже имели дело с этой иллюзией [279*]. Если бы можно было осуществить все цели с затратой лишь того количества труда, которое не тяготит человека и одновременно избавляет его от раздражения, вызываемого бездействием, тогда труд вовсе не был бы экономическим фактором. Даже независимый в экономическом отношении работник должен, как правило, трудиться и тогда, когда трудовые усилия уже не приносят удовлетворения. Можно предположить, что труд для него менее тягостен, чем для специализированного рабочего. В отличие от последнего он в начале каждого вида деятельности получает свежее чувство удовольствия от деятельности самой по себе. Но человек, несмотря ни на что, все дальше уходит по пути специализации труда в первую очередь потому, что рост производительности специализированного труда более чем вознаграждает его за потерю удовольствия от самого труда. Система разделения труда не может быть ограничена без снижения производительности труда. Это справедливо для всех видов труда. Ошибочно думать, что можно сохранить достигнутый уровень производительности труда и одновременно уменьшить уровень специализации труда.

Упразднив систему разделения труда, мы не устраним вреда, причиняемого душе и телу работника специализацией, без общественного регресса. Заботиться о полноте человеческого бытия надлежит самому индивидууму. Средство от болезни — в преобразованиях в сфере потребления, а не труда. Игра и спорт, наслаждение искусством, чтение — вот очевидные пути избавления.

Поиски гармонично развитого человека у истоков хозяйственного развития — тщетная задача. Почти совершенно независимый в экономическом отношении человек, каким мы его знаем на примере дальних хуторян, ничем не напоминает то благородное, гармонически развитое существо, которое воспето романтиками. Цивилизация есть продукт досуга и душевного мира, которые становятся возможными только благодаря системе разделения труда. Нет ничего более ложного, чем предположение, что человек появляется на арене истории с уже развитой, независимой индивидуальностью и только в ходе развития, ведущего к великому обществу, он утрачивает вместе с материальной свободой и свою духовную независимость. Все исторические свидетельства, факты и наблюдения за примитивными обществами прямо противоречат этому предположению. У человека примитивного общества вовсе отсутствует индивидуальность в нашем смысле слова. Два полинезийца похожи друг на друга гораздо больше, чем два современных лондонца. Личность не была дарована человеку изначально. Она была приобретена в ходе эволюции общества [280*].

7. Упадок общества

Эволюция общества в смысле развития системы разделения труда есть результат воли: она целиком зависит от воли человека. Мы не будем вдаваться в вопрос, можно ли каждый шаг в развитии системы разделения труда, а значит, и каждое усиление общественных связей рассматривать как подъем на высшую ступень; нам следует задаться другим вопросом: является ли такое развитие необходимостью? Является ли поступательное развитие общества содержанием истории? Возможны ли остановка развития или регресс общества?

Мы должны a priori отбросить любое предположение, что историческое развитие имеет цель в соответствии с «намерением» или «скрытой целью» природы, как это воображали Кант и Гегель и предполагал Маркс; но нам не обойтись без исследования вопроса: нет ли какого-либо закона, который делает рост общества неизбежным? Первым требует рассмотрения закон естественного отбора. Более развитые общества становятся богаче, чем менее развитые. В силу этого у них больше возможностей предохранить своих членов от нищеты и убожества. Они лучше снаряжены для защиты от врагов. Нас не должно вводить в заблуждение то, что более богатые и более цивилизованные народы часто терпели поражение в войнах от народов менее богатых и менее цивилизованных. Народы, пребывающие на более высоком этапе общественного развития, всегда были способны, по крайней мере, устоять перед превосходящими силами менее развитых народов. Только клонящиеся к упадку народы, внутренне разложившиеся цивилизации поддавались натиску восходящих народов. Там, где более организованное общество уступало под ударами менее развитого народа, дело кончалось тем, что побежденные средствами культуры подчиняли себе победителей — те принимали хозяйственный и социальный порядок и даже язык и веру покоренного племени.

Превосходство более развитого народа определяется не только материальным благосостоянием, но также численностью членов общества и качественно более высокой, надежностью внутренней структуры. Ведь более высокое развитие общества состоит именно в расширении сферы общественной жизни, включении в систему разделения труда большего числа людей и более сильном захвате этой системой каждого индивидуума. Развитое общество отличается от менее развитого более тесным союзом своих членов; это предотвращает насильственное разрешение внутренних конфликтов и создает замкнутую линию обороны перед любым внешним врагом. В менее развитых обществах, где общественные связи слабее, а союз между различными частями общества представляет собой скорее конфедерацию на случай войны, чем истинную сплоченность, основанную на совместном труде и экономическом сотрудничестве, разногласия разрушают общество легче и быстрее. Ведь военная конфедерация не создает такой уж прямой и сильной связи. По самой своей природе это просто временный союз, который скрепляется перспективами минутного преимущества, но распадается тотчас после победы над врагом, когда начинается схватка за добычу. В борьбе против менее развитых обществ важнейшим преимуществом более развитых всегда оказывалось отсутствие единства во вражеских рядах. Пребывающие на низших ступенях развития народы только изредка умудрялись организовать сотрудничество ради больших военных начинаний. Внутренняя раздробленность всегда бывала причиной быстрого распада их армий. Примером могут служить набеги монголов на центрально-европейские страны в XIII веке и попытки турок проникнуть на Запад. [258] Превосходство промышленного общества над военным, если использовать выражение Герберта Спенсера, определяется главным образом тем, что чисто военные союзы всегда распадаются в силу отсутствия внутреннего единства. [281*]

Развитию общества способствует и еще одно. Доказано, что все члены общества заинтересованы в расширении влияния общества. Для высокоразвитого общественного организма далеко не безразлично, продолжают ли другие народы вести экономически самодостаточное существование, оставаясь на низшей ступени развития общества. Более развитые организмы заинтересованы в том, чтобы вовлечь менее развитые в хозяйственную и социальную общность, даже несмотря на то, что неразвитость делает их в политическом и военном планах безвредными, а оккупация их территорий, отличающихся, допустим, неблагоприятными природными условиями производства, не обещает немедленных преимуществ. Мы видели, что расширение круга вовлеченных в разделение труда всегда выгодно, так как и более развитые народы могут выигрывать от сотрудничества с менее развитыми. Именно это столь часто подталкивает народы высокоразвитых обществ к расширению радиуса хозяйственной деятельности за счет поглощения прежде недоступных территорий. Преодоление замкнутости отсталых регионов Ближнего и Дальнего Востока, Африки и Америки расчистило путь для создания мирового хозяйственного сообщества, так что накануне мировой войны нам уже грезилось вселенское общество. Прекратила ли война полностью развитие в этом направлении или просто на время приостановила его? Возможно ли, что это развитие может прекратиться и что общество может даже регрессировать?

При подходе к этой проблеме не обойти другую — проблему смерти народов. Принято говорить о том, что народы стареют и умирают, о молодых и старых обществах. Сравнение хромает, как и все сравнения. При обсуждении такого рода вещей следовало бы избегать метафор. В чем же сердцевина этой проблемы?

Ясно, что мы не должны путать ее с другой, не менее трудной проблемой изменения национальных особенностей. Тысячу или полторы тысячи лет назад германцы говорили не на таком языке, как сегодня, но в связи с этим мы и не подумаем сказать, что средневековая культура Германии «умерла». Напротив, мы видим в культуре Германии непрерывную цепь развития, идущего от «Хелианда» и «Евангелия» Отфрида (не говоря об утраченных памятниках литературы) до наших дней. [259] Мы и на самом деле говорим о народах Померании и Пруссии, которые были ассимилированы в ходе германской колонизации, что они вымерли, но вряд ли кто-либо заявит, что эти народы были «дряхлыми». [260] Чтобы избежать путаницы, приходится говорить о народах, умерших в молодости. Нас здесь не интересует трансформация наций; наша проблема иная. Не идет разговор и об упадке государств. Это явление, хотя иногда и выглядит как результат одряхления народов, нередко вызвано совершенно иными причинами. Падение древнего польского государства не связано с каким-либо упадком польской цивилизации или польского народа. Оно не остановило развитие польского общества.

Факты, упоминаемые при разговоре о старении культур, обычно таковы: сокращение населения, уменьшение благосостояния и упадок городов. Историческая значимость всех этих явлений делается ясной, как только мы начинаем видеть в дряхлении народов процесс свертывания системы разделения труда. Упадок древнего мира, например, был результатом движения общества вспять. Упадок Римской империи был всего лишь результатом распада древнего общества, которое сначала достигло высокого уровня разделения труда, а затем скатилось к почти безденежной экономике. В результате этого города обезлюдели, деревенское население уменьшилось, а нищета и убожество распространились повсеместно просто потому, что хозяйство, стоящее на более низкой ступени развития системы разделения труда, менее производительно. Постепенно технические навыки были утрачены, искусства пришли в упадок, научная мысль иссякла. Слово, наиболее адекватно описывающее этот процесс, — разложение. Классическая культура умерла, потому что классическое общество регрессировало [282*].

Смерть народа — это регресс общества и деградация общественного разделения труда. Что бы ни было причиной этого, в каждом отдельном случае в конечном счете все определяется ослаблением воли к общественному сотрудничеству. Прежде это могло представляться нам непостижимой загадкой, но теперь, когда мы с ужасом наблюдаем, как это происходит, нам легче понять проблему, хотя мы по прежнему не в силах осознать самые глубокие, конечные причины изменений.

Дух общества, дух общественного сотрудничества — это то, что определяет возникновение, дальнейшее развитие и сохранение общества. Как только он утрачен, общество распадается на составные элементы. Смерть народа есть результат регресса общества, возврат от системы разделения труда к экономической самодостаточности отдельных производителей. Общественный организм распадается на клетки, с которых он и начинался. Человек остается, но общество погибает [283*].

Ничто не свидетельствует о том, что развитие общества должно идти по восходящей прямой. Стагнация и регресс общества — исторические факты, которые мы не можем игнорировать. Мировая история представляет собой кладбище умерших цивилизаций, и сейчас в Индии и Восточной Азии мы видим масштабные примеры стагнирующей цивилизации.

Наша литературная и художественная клика, чье преувеличенное мнение о своей пустяковой продукции столь противоположно скромности и самокритичности действительно великих художников, заявляет, что не столь уж важно сохранение экономического развития, если растет внутренняя культура. Но ведь любая внутренняя культура требует внешних средств ее реализации, а эти внешние средства могут быть добыты только хозяйственными усилиями. Когда в результате регресса общественного сотрудничества падает производительность труда, следом идет падение внутренней культуры.

Все прежние цивилизации возникли и расцвели, не осознавая вполне внутренние законы развития культуры и значимость системы разделения труда и сотрудничества. В ходе своего развития им часто приходилось противостоять тенденциям и движениям, враждебным цивилизации. Нередко они выходили победителями, но рано или поздно сдавались. Они подпадали под власть духа распада. Через социальную философию либерализма человек впервые пришел к осознанию законов развития общества и, также впервые, уяснил, на чем основывается прогресс культуры. В тот период можно было смотреть в будущее с большими надеждами. Казалось, что открываются огромные перспективы. Но случилось иное. Либерализму пришлось столкнуться с противодействием милитаристско-националистических и прежде всего социалистическо-коммунистических доктрин, которые традиционно являются источниками сил, разлагающих общество. Националистическая теория называет себя органической, социалистическая называет себя социальной, но в действительности обе по своему действию являются дезорганизующими и антисоциальными.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.