Глава 16 Куда делся рецепт бабушкиного варенья Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад»

Глава 16

Куда делся рецепт бабушкиного варенья

Современный ипотечный кризис и его корни в драмах А.Н. Островского «Лес», «Дикарка» и «Бешеные деньги», романе П.Д. Боборыкина «Василий Теркин» и пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад»

Скупкой «мертвых душ» для придания товарного вида расстроенному имению занимался еще гоголевский Чичиков, но в первой половине XIX века разорение дворянства не было таким массовым, каким оно стало к концу столетия. Возможно, дело в отмене крепостного права в 1861 году. Ведь до этого у помещиков был воспроизводимый товар – крепостные, часть из них можно было продать, но непроданные бабы нарожали бы новых. Когда крестьян освободили, и у помещиков осталась одна земля – а это невоспроизводимый ресурс – процесс разорения пошел быстрее: проданную землю назад не воротишь.

Помимо уже знакомого нам Боборыкина о том, как разоряются русские помещики, много писал Александр Николаевич Островский. Он происходил из семьи юриста, получившего потомственное дворянство. Сам учился на юридическом факультете Московского университета, но не окончил его, работал в судах, а потом занялся исключительно литераторством и сотрудничеством с театрами. Пьесы Островского, затрагивающие тему транжирства и разорения помещиков, – это в первую очередь «Дикарка» и «Лес». Они были опубликованы в 1880 и 1871 годах соответственно.

В «Дикарке» в свое поместье возвращается из-за границы Александр Львович Ашметьев. Местное общество налетает на него и просит выступить перед съездом сельских хозяев, который собирается «для изыскания средств, как увеличить доходность имений»{Произведение цитируется по: [Островский 1960б].}. Но Ашметьев отнекивается: «Я человек дореформенный, я учился за границей только изящно проживать деньги». При этом сам стеснен в средствах, автор называет его «представительным, но заметно израсходовавшимся господином».

Вскоре перед Ашметьевым возникает помещик Мальков и предлагает продать рощу, «ту, которая за парком». Ашметьеву жаль старого леса, а Мальков сбивает цену, не брезгуя никакой глупостью: «Молодые-то леса красивей старых. <…> Во-первых, потому что все молодое лучше старого, а во-вторых, в молодых лесах большой прирост, много процентов приростом дают, а старые уже не растут». Ашметьев называет эти рассуждения «новым взглядом на ландшафт», но Мальков хочет приобрести рощу как коммерческое предприятие, а не для любования: «Ландшафты-то хороши, да убыточны; не по деньгам нам; мы, по глупости, больше со стороны доходность смотрим… <…> Доходные-то имения прочней. А ландшафтами-то любуются, любуются, вдруг глядь – и укцион. А с укциону-то купит купец; через полгода, вместо ландшафтов, все полусаженки стоят».

Ашметьев с Мальковым так ни о чем и не договариваются, но вскоре последний, зная стесненное положение владельца рощицы «за парком», появляется снова, внезапно:

Ашметьев. Что же вам угодно?

Мальков. Во-первых, я привез вам деньги за лес.

Ашметьев. Как, разве вы купили?

Мальков. Что ж тут удивительного? Кому нужен лес, тот его и покупает; кому лес не нужен, а нужны деньги, тот его продает. <…>

Ашметьев. И привезли деньги... как это кстати! Благодарю вас.

Мальков. За шестьдесят две десятины с саженями, по семьдесят пять рублей за десятину, четыре тысячи семьсот. Получите, сочтите и дайте расписочку.

Ашметьев (берет деньги). Гм?.. Не много же однако.

Мальков. Не хватает вам, расчет не выходит?

Ашметьев. Да, если б еще тысячи три...

Мальков. Продайте рощу, что за парком-то! <…> Сто рублей за десятину дам.

Ашметьев. Не хотелось бы...

Мальков. Сто десять.

Ашметьев. Жаль. Откровенно вам говорю, жаль.

Мальков. Сто двадцать.

Ашметьев. Я подумаю.

Мальков. Начнем думать, так либо вы раздумаете, либо я раздумаю. <…> Завтра и деньги привезу... По рукам, что ли? (Протягивает руку.)

Ашметьев (подавая руку). Извольте.

Мальков. Вот так-то лучше. Я его и срублю, а тот поберегу: он в настоящем возрасте три процента приросту дает.

В пьесе «Лес» помещица Гурмыжская надумала продать лесной участок, чтобы потратиться на молодого ухажера, который ей в сыновья годится, и покрыть текущие расходы. Бодаев, ее состоятельный сосед, комментирует грозящее разорение 50-летней вдовы, не жалея желчи, причем говорит ей все в лицо:

…У нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; в бабьей глупости меры не положено. Нужно любовнику халат подарить – она хлеб продает не вовремя за бесценок; нужно любовнику ермолку с кисточкой – она лес продает, строевой, береженый, первому плуту{Пьеса цитируется по: [Островский 1960в].}.

Плут, естественно, тут же находится. Это купец Восьмибратов, торгующий лесом. Сначала он покупает на полторы тысячи, но Гурмыжской этого мало, она предлагает еще один участок в лесу. Восьмибратов хочет купить весь лес и резоны, зачем Гурмыжской это нужно, приводит весьма «веские»:

С лесом только грех один; крестьянишки воруют – судитесь с ними. Лес подле города, всякий беглый, всякий бродяга пристанище имеет, ну и для прислуги тоже, для женского пола… Потому как у них грибной интерес и насчет ягоды, а выходит совсем напротив.

Видя желание продать, участок «больше и лучше» купец пытается выторговать за пятьсот рублей, тогда как за предыдущий дал в три раза больше. Гурмыжская хочет две тысячи – ей столько давали. Сходятся на полутора, но когда дело доходит до передачи денег, Восьмибратов приносит всего две тысячи за оба участка. Расписку о том, что Раиса Павловна за проданный лес «все деньги сполна получила», он заблаговременно прячет себе в бумажник. Гурмыжская пытается получить с него еще «штуку», но Восьмибратов отнекивается: «Нешто такой лес за три тысячи покупают? Ведь мы тоже норовим, чтоб без убытку». И уходит, унося расписку. «Денный грабеж», – вздыхает помещица, но ничего не предпринимает и даже приходит к тому, что «хорошо, что и две дал». Между тем, как следует из текста, проданный лес стоит как минимум три с половиной – полторы первый участок и две второй, а скорее всего и того больше. То есть отдан за полцены по причине простой безалаберности.

Героиню финансовая математика не слишком заботит, у нее на уме молодой ухажер Буланов, которому она признается: «Кого я полюблю, тому я все отдам». Буланов, думаете, реагирует на это как? А вот так: «А у вас много денег-с?» «Много», – на полном серьезе отвечает Гурмыжская, совсем не возмутившись, и открывает «коробку из-под ксерокса». В итоге имение расстроено, а Гурмыжская выходит за Буланова замуж, «чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки». В общем, типичный Манилов, хотя гоголевский герой мечтал все обустроить на свои. Буланов обещает, что заведет конный завод, пруды почистит, канавы проложит, и вскоре имение увидят «в цветущем положении». Ему никто не верит, раздаются реплики «Все промотает». Наверное, так оно и случится. Ведь стервятник Восьмибратов продолжает кружить вокруг Гурмыжской: « Уж банкет я сделаю для вашей милости, так на три месяца разговору хватит».

В «Бешеных деньгах», комедии 1870 года, Островский выводит залезающих в долги московских дворян, которые уже продали что могли и которым разорения уже не избежать. В город приезжает молодой купец Васильков из города «среднего течения реки Волги»{Произведение цитируется по: [Островский 1960а].}. Провинциальность его заметна и в говоре, и в платье. Местная тусовка не слишком его жалует, уж больно неотесан, негламурен. Но Савва Геннадич трудолюбив и расчетлив, имеет кое-какой капитал и вскоре кладет местную «богему» на лопатки.

Телятев, один из местных, «неслужащий дворянин лет сорока», познакомившись с Васильковым, интересуется, что у того за душой. А у него «три лесные дачи (так назывались лесные участки. – Е.Ч.) при имении, что может составить тысяч пятьдесят». Местные, московские дворяне, подсели на кредит, в долгах как в шелках, и уже воспринимают эти две дачи как предмет залога – источник получения кредита, который позволяет добыть больше средств:

Телятев. Это хорошо, пятьдесят тысяч деньги; с ними в Москве можно иметь на сто тысяч кредита; вот вам и полтораста тысяч. С такими деньгами можно довольно долго жить с приятностями.

Васильков. Но ведь надо же будет платить наконец.

Телятев. А вам-то какая печаль! Что вы уж очень заботливы! Вот охота лишнюю думу в голове иметь! Это дело предоставьте кредиторам, пусть думают и получают, как хотят. Что вам в чужое дело мешаться: наше дело уметь занять, их дело уметь получить.

Помните такой финансовый анекдот: «Когда вы должны банку сто долларов – это ваша проблема, когда миллион – это проблема банка». Герои пьесы по этому принципу и живут.

Просадила все и Надежда Антоновна Чебоксарова, которая искренне полагает, что «состояние можно только получить по наследству, да еще при большом счастье выиграть в карты». Ее муж сидит в деревне, пытается спасти последнее имение, где «неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток». «…Теперь непременно нужно тысяч тридцать, имение уж назначено в продажу». Тем временем Надежда Антоновна с дочерью Лидией, девицей на выданье, продолжает жить в Москве на широкую ногу. Лидия «ни цены деньгам, ни счету в них не знает. Поедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом по счетам и расплачивайся».

О разорении семьи она ничего не хочет слышать:

Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете, так оставаться нельзя. Ведь не покинем же мы Москву, не уедем в деревню; а в Москве мы не можем жить, как нищие! Так или иначе, вы должны устроить, чтоб в нашей жизни ничего не изменилось. <…> Ужели вы не придумаете, если уж не придумали, как прожить одну зиму, не уронив своего достоинства? Вам думать, вам! Зачем же вы мне-то рассказываете о том, чего я знать не должна? Вы лишаете меня спокойствия, вы лишаете меня беззаботности, которая составляет лучшее украшение девушки. Думали бы вы, maman, одни и плакали бы одни, если нужно будет плакать. Разве вам легче будет, если я буду плакать вместе с вами? <…> Зачем вы навязываете мне заботу? Забота старит, от нее морщины на лице. Я чувствую, что постарела на десять лет. Я не знала, не чувствовала нужды и не хочу знать. Я знаю магазины: белья, шелковых материй, ковров, мехов, мебели; я знаю, что когда нужно что-нибудь, едут туда, берут вещь, отдают деньги, а если нет денег, велят commis (приказчикам) приехать на дом. Но откуда берут деньги, сколько их нужно иметь в год, в зиму, я никогда не знала и не считала нужным знать. Я никогда не знала, что значит дорого, что дешево, я всегда считала все это жалким, мещанским, копеечным расчетом. <…> Я помню один раз, когда я ехала из магазина, мне пришла мысль: не дорого ли я заплатила за платье! Мне так стало стыдно за себя, что я вся покраснела и не знала, куда спрятать лицо; а между тем я была одна в карете.

Мать предлагает «продать серебро, некоторые картины, брильянты», но Лидия склоняет ее из последних сил поддерживать видимость жизни в роскоши:

Невозможно, невозможно! Вся Москва узнает, что мы разорены; к нам будут являться с кислыми лицами, с притворным участием, с глупыми советами. Будут качать головами, ахать, и все это так искусственно, форменно, – так оскорбительно! <…> Отделывайте заново квартиру, покупайте новую карету, закажите новые ливреи людям, берите новую мебель, и чем дороже, тем лучше.

А между тем «казанское имение Чебоксаровых с заводом и лесом» выставлено на торги, среди потенциальных покупателей Васильков, которому оно и достается.

Совершенно безнадежную ситуацию временно поправляет то, что Лидия цепляет Василькова и выходит за него замуж, и Васильков покрывает долги семейства. Мать и дочь принимаются воспитывать Василькова в своем духе и, я бы сказала, в хамской манере. Они позволяют себе хамство, скорее всего, потому, что считают себе выше какого-то неотесанного купчишки. У них – манеры!

Васильков. Если б всю жизнь можно было разъезжать по Москве то с визитами, то по вечерам и концертам... ничего не делая; если б не стыдно было так жить и были бы на это средства.

Надежда Антоновна. Если все порядочные люди так живут… <…> Ведь вас такие расходы стеснить не могут.

Васильков. Как не могут?! Ведь так в полгода проживешь тысяч двадцать пять.

Надежда Антоновна. Ну, много ли это! Неужели вам жаль? <…>

Васильков. Совсем не в том вопрос, жаль или нет, а в том, где взять их.

Надежда Антоновна. Ну, уж это я не знаю. Вам это должно быть лучше известно.

Васильков. Чтоб так жить, надо иметь миллион.

Надежда Антоновна. Мы не запрещаем вам иметь их и два.

Но Савва Геннадич, к счастью, не совсем потерял голову от любви. Когда поддавшись уговорам Телятева, в поисках более богатой жизни Лидия уходит к нему от Василькова, тот и не думает ее возвращать. Между тем выясняется, что Телятев соврал Лидии насчет своих финансовых возможностей, он полностью разорен:

Я вчера узнал, что я должен тысяч до трехсот. Все, что вы у меня видели когда-нибудь, все чужое: лошади, экипажи, квартира, платье. За все это денег не плачено, за все это писали счеты на меня, потом векселя, потом подали ко взысканию, потом получили исполнительные листы. Деньгами взято у ростовщиков видимо-невидимо. Все кредиторы завтра явятся ко мне; картина будет поразительная. Мебель, ковры, зеркала, картины взяты напрокат и нынче же отобраны. Коляска и лошади от Ваханского; платье портной возьмет завтра чем свет! Я уверен, что кредиторы насмеются досыта. Я их приму, разумеется, в халате, это единственная моя собственность; предложу им по сигаре, у меня еще с десяток осталось. Посмотрят они на меня да на пустые стены и скажут: “Гуляй, Иван Петрович, по белому свету!” Один за жену сердит; этот, пожалуй, продержит месяца два в яме, пока не надоест кормовые платить. Ну, а там и выпустят, и опять я свободен, и опять кредит будет, потому что я добрый малый, и у меня еще живы одиннадцать теток и бабушек, и всем им я наследник. Что я гербовой бумаги извел на векселя, вы не поверите. Если ее с пуда продавать, так больше возьмешь, чем с меня.

Лидия, уйдя от Василькова, за несколько дней снова понаделала долгов, да таких, что ей светит долговая яма. Ей некуда идти, кроме как обратно к Савве Геннадичу. Тот отчитывает боящуюся ямы жену: «В яму попадают и честные люди, из ямы есть выход. …Больше надо бояться той бездонной ямы, которая называется развратом... Ты боишься ямы, а не боишься той пропасти, из которой уж нет возврата на честную дорогу?» (Я стараюсь быть объективной, но сама Островского не люблю – именно за прямое морализаторство.)

Васильков принимает ее, но уже на своих условиях – отправляет на воспитание в деревню к матушке, за погребом следить. А Телятев набирается наглости еще и денег у Василькова попросить:

Ты не хочешь ли мне денег дать взаймы? Не давай, не надо. <…> Москва, Савва, такой город, что мы, Телятевы… в ней не погибнем. Мы и без копейки будем иметь и почет, и кредит. Долго еще каждый купчик будет за счастье считать, что мы ужинаем и пьем шампанское на его счет.

Это последняя сцена пьесы, Островский не сообщает нам, разжалобила ли таким образом изложенная просьба русского купца и как сложилась дальнейшая жизнь Телятева. Но из более поздних произведений – романа Боборыкина «Василий Теркин», увидевшего свет в 1892 году, и пьесы Чехова «Вишневый сад», вышедшей в 1903 году, можно понять, что жить за чужой счет таким людям осталось недолго.

Василий Теркин, главный герой одноименного романа, – постепенно встающий на ноги нижегородский купец простого роду. В детстве он перетерпел много издевательств, виной чему, как он считает, было его низкое социальное происхождение. Он не только вырос в деревенской, до 1861 года – крепостной семье, но был еще и подкидышем. И он, и его неродной отец проходили через унизительную процедуру порки розгами местными властями: младших пороли за дисциплинарные провинности, а взрослых – за малейшие недоимки. Еще Теркину пришлось полежать в психбольнице: он «косил» под «дурика», чтобы избежать более тяжких наказаний за шалости.

И вот тридцатилетний Теркин возвращается в родные края в ранге состоятельного купца и представителя, «главного воротилы» крупной компании, где он – еще и один из главных акционеров. Он собирается покупать пару «лесных дач»{Произведение цитируется по: [Боборыкин. 1993а].} – на языке того времени лесных участков – у разорившихся дворян, для себя и для компании. В отличие от героев Островского, пиетета перед дворянами у него нет совершенно никакого, как говорится, и по субъективным (тяжелое детство при крепостном режиме), и по объективным (больно уж эти дворяне неприглядны) причинам. С Теркиным Телятеву из «Бешеных денег» было бы надеяться не на что.

В родном уезде одну «дачу» продает некий Низовьев, очень состоятельный в прошлом помещик. Сейчас он беспробудно кутит в Париже и спускает на любовниц все нажитое поколениями имущество.

У него до сорока тысяч десятин лесу, по Унже и Волге, в двух губерниях. Каждый год рубит он и сплавляет вниз, к Василю, где съезжаются лесоторговцы – и все, что получит, просадит в Париже, где у него роскошные палаты, жена есть и дети, да кроме того и метреску держит. Слух идет, что какая-то – не то испанка, не то американка – и вытянула у него не одну сотню тысяч не франков, а рублей.

– …Сюда будет в скором времени… И торопит с таксаторской (то есть землемерной. – Е.Ч.) работой... той дачи, что позади села Заводного; туда к урочищу Перелог.

– Продавать совсем хочет? – спросила Павла (Павла Захаровна – сестра следующего героя. – Е.Ч.). <…> Целую дачу продает?..

– Да-с, около шестнадцати тысяч десятин.

– Заложены?

– Как следует. Поэтому-то и нельзя в них произ водить порубок. <…> Банк следит довольно строго.

– Эх, батюшка, все нынче проворовались!

– Павел Иларионович на это не пойдет. Он очень такой... джентльмен. А продавать ему пришлось...

– Для метрески?..

– <…> Та дама, которая ему обошлась уже в миллион франков, выстроила себе отель... <…> С отделкой отель обошелся в два миллиона франков... Он там, в этом отеле, поблаженствовал месяц какой-нибудь – и в одно прекрасное после обеда муж вдруг поднимает бурю.

– Какой муж? – стремительно перебила Марфа (сестра Павлы Захаровны. – Е.Ч.).

– Ее муж, Марфа Захаровна. Она замужем и даже титулованная. <…>

– И муж его вытурил?

– Вы отгадали, Павла Захаровна.

– А платить-то ему приходится за отель и всю отделку?

– Совершенно верно.

Теркин прикидывает, во что обойдется Низовьеву распутная жизнь: «Если его парижская любовница – графиня – стоила ему два миллиона франков, то на нее уйдут все его не проданные еще лесные угодья, покрывающие десятки тысяч десятин по Волге, Унже, Ветлуге, Каме!».

Второй продавец, Иван Захарыч Черносошный, – одного поля ягода с Низовьевым, только птица более низкого полета. У него были жена и любовница, законная и две незаконные дочери. Оба имения, где есть еще и доли сестер, заложены. Сестрам, Павле и Марфе, он должен. Иван Захарыч решает заложить последнее – лесную дачу, но не тут-то было:

Банк оценил ее слишком низко. Но денег теперь нет нигде. Купчишки сжались; а больше у кого же искать? Сроки платежа процентов по обоим имениям совпадали в конце июня. А платить нечем. До сих пор ему устраивали рассроч ки. В банке свой брат – дворянин. И директор – пред седатель, и двое других – его товарищи.

Но там что-то неладно. В городе заехал он к предводителю, своему дальнему родственнику... <…> Предводителя он нашел в сильном расстройстве. Он получил известие, что в банке обнаружен подлог, и на сумму в несколько десятков тысяч.

Мошенничество, которым занимается банк, вполне современное. Своим да нашим ссуды выдаются в размерах, существенно превышающих залоговую стоимость имений, которыми они обеспечены: «По двум имениям, назна ченным в продажу, ссуда оказалась вдвое больше сто имости. Оба имения – двоюродного брата старшего директора». (Финансовый кризис в России 2008 года вскрыл примерно такие же схемы в нескольких отечественных банках, да и причины ипотечного кризиса в США заключались в том же.) Дело раздула пресса, местная и столичная, в итоге «в городе началась паника, вкладчики кинулись брать назад свои деньги с текущих счетов и по долгосрочным билетам, по которым банк платит шесть процентов. Нечего и думать выхлопотать отсрочку».

Передряга в банке аукнулась и самому предводителю, поэтому он в растрепанных чувствах.

У него имение заложено – “да у кого есть незаложенное имение?” (курсив мой. – Е.Ч.) – но давным-давно, еще отцом его, в одном из столичных банков; а недавно он, получив добавочную сумму, перезаложил его в дворянский центральный банк. И эти деньги он уже прожил. Живет он чересчур шибко, с тех пор как связался с этой бабенкой, бывшей женой акцизного чиновника. Он ее развел, мужу-“подлецу” заплатил отступного чуть не сорок тысяч; развод с венчанием обошелся ему тысяч в десять, если не больше. За границу она его увезла; целых полгода они там путались, в рулетку играли. Франтиха она самая отчаянная. По три дюжины у нее всего нижнего белья и обуви, и все шелковое, с кружевами; какого цвета рубашка, такого и чулки, и юбка. Даром что бывшая жена акцизного, а смотрит настоящей французской кокоткой. И вот, с самого своего предводительства, третий год он с ней так мотает. В Москву ездят чуть не каждый месяц, и непременно в “Славянском базаре” отделение берут. В уездном городишке умудряются проживать на одно хозяйство больше пятисот рублей в месяц.

Он был прежде председателем управы. И когда сдавал должность, оказалась передержка. Тогда дело замяли, дали ему время внести в несколько сроков.

Ивану Захарычу не помогают и здесь: «Он думал было занять у предводителя, а тот начал сам просить взаймы хоть тысячу рублей, чтобы поехать в губернский город и там заткнуть кому-то “глотку”, чтобы не плели “всяких пакостных сплетен”». Скажу коротко, ибо это не тема данной главы, что «пакостные сплетни» соответствовали действительности, предводитель проворовался еще раз, но уже в больших масштабах – украдены и сиротские деньги. Он оказывается в тюрьме, а вытаскивает его под залог до суда Теркин.

Иван Захарович пускается в обобщения:

...Он все живее и живее чувствовал, что он близок к краху, и не один он, а все почти, подобные ему, люди. Но обвинять себя он не мог. Жил, как пристойно дворянину, не пьяница, не картежник. Есть семейство с левой стороны – так он овдовел моло дым...

Ему было себя ужасно жаль. Не он виноват, а проклятое время. Дворяне несут крест...(курсив мой. – Е.Ч.) <…> Поздно локти кусать. Нельзя уже остановить всеобщее разорение. Ничего другого и не остается, как хапать, производить растраты и подлоги. Только он, простофиля, соблюдал себя и дожил до того, что не может заплатить процентов и рискует потерять две прекрасные вотчины ни за понюшку табаку! <…>

Придется пустить себе в лоб пулю – он это сделает с достоинством.

Видите, какая философия разведена для самооправдания: я бедный, потому что честный. Но у этого были два имения и лесная дача, которые он профукал, а Теркин, весьма порядочный малый, начинал с нуля, и эту собственность у него покупает! Значит, дело в чем-то другом?

Чтобы повыгоднее продать имение, Иван Захарыч нанимает таксатора, Николая Никаноровича Первача, который должен «раскрутить» Теркина на хорошую цену. Вот их разговор:

– Она [Павла Захаровна] того мнения, что лесную дачу и усадьбу с парком надо продать безотлагательно.

– Легко сказать... Цены упадут. Вот и Низовьев продает.

– Его лес больше, но хуже вашего, Иван Захарыч. И теперь, после надлежащей таксации, производимой мною…

– Все это так, Николай Никанорыч. Но я от вас не скрою... Платеж процентов по обоим имениям может поставить меня...

– Понимаю!.. Видите, Иван Захарыч... <…> Дачу свою Низо вьев… продает новой компании... Ее представитель – некий Теркин. Вряд ли он очень много смыслит. Аферист на все руки... И писали мне, что он сам мечтает попасть поскорее в помещики... Чуть ли он не из крестьян. Очень может быть, что ему ваша усадьба с таким парком понравится. На них вы ему сделаете уступку с переводом долга.

– Тяжело будет расстаться с этой усадьбой. Она перешла в род Черносошных...

– Понимаю, Иван Захарыч. Зато на лесной даче он может дать по самой высшей оценке.

– Хорошо, если бы вы...

– Я не говорю, что мне удастся непременно попасть на службу компании, но есть шансы, и весьма серьезные.

– Ах, хорошо бы!.. Будьте уверены, я со своей стороны... У Ивана Захаровича не хватило духа досказать. Это была сделка...

Иными словами, таксатор собирается «стричь купоны» с двух концов: попасть на работу в компанию, работать там за зарплату и якобы отстаивать ее интересы, а одновременно подыгрывать Ивану Захаровичу. Как нам это знакомо!

Таксатор и Иван Захарович дискутируют о том, можно ли найти денег и избежать продажи имений и дачи. Разговор этот дается последнему нелегко:

– Душевно рад бы был и в этом оказать вам содействие, многоуважаемый Иван Захарыч...

В голове Первача мелькнуло соображение: “пожалуй, и за таксаторскую работу ничего не заплатит этот гусь, так поневоле придется его выручить”.

– Душевно рад был бы, – повторил он после маленькой паузы. – Положим, у того же Низовьева я мог бы, в виде личного одолжения...

Иван Захарыч начал краснеть. Этакий “шмерц”, землемеришка, а говорит с ним, Черносошным, точно начальник с просителем, хоть и в почтительном тоне... Нечего делать... Такие времена! Надо терпеть!

– Но предположим, – продолжал Первач, замед ляя свою дикцию и затянувшись длинной струей ды ма, – предположим, что мы добудем эти деньги...

“Мы, – повторил мысленно Иван Захарыч, – вон как поговаривает... Времена такие!..”.

– Ваша сестрица Павла Захаровна весьма резонно замечает, что это была бы только отсрочка... краха...

“Вон какие слова употребляет! Крах!.. И терпи!” – подумал Иван Захарыч.

– Извините... я называю крахом...

– Да, да, нынешнее слово, я знаю...

– Слово настоящее, Иван Захарыч. Зачем же доводить себя?

– Конечно, конечно.

– Момент наступает самый для вас благоприятный. Надо его ловить!.. Без ложной скромности скажу – мое посредничество...

– Я понимаю, я чувствую, Николай Никанорыч.

– Только вы мне не мешайте. Следует половчее подойти к этому Теркину.

Такстатор между тем шустрит с другой стороны. Он уже писал Теркину о том, что «усадьбу Заводного (Низовьева. – Е.Ч.) с парком можно приобрести на самых выгодных условиях». «Этот таксатор, видимо, желает поступить на службу компании», – догадался Теркин. А когда они встречаются лично, Первач сразу берет быка за рода без всяких обиняков, чтоб его правильно поняли:

– Позвольте, Василий Иваныч, доложить вам, что в даче Низовьева есть целое урочище, по которому сам владелец еще не имеет вполне ясного представления о ценности этого участка. Он ждет окончательной оценки от меня... Я уже не говорю о лесе Ивана Захарыча и усадьбе с парком, если бы вы пожелали приобрести их... Без моего мне ния это дело не может состояться. <…> Иван Захарыч может в скором времени очутиться в весьма печальных обсто ятельствах... Я бы не сказал этого другому покупщику, но вы – человек благородной души, и вам я могу это сказать. <…> …От меня зависит направить торг так или иначе.

Теркин, видя продажную душонку таксатора, отказывается от его посредничества и покупает и лес Низовьева, и имение Ивана Захаровича сам. Цели его благородны: «Его идея – оградить от хищничества лесные богатства Волги, держаться строго рациональных приемов хозяйства, учредить “заказники”, заняться в других, уже обезлесенных местах системой правильного лесонасаждения». После совершения сделки, рано на рассвете он отправляется в лес со своим помощником Хрящевым: «Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: “произведем еще смотр заказнику”, но Антон Пантелеевич понял, что его патрону хочется побрататься с лесом».

Вскоре после покупки лесных угодий в них занимается пожар. Это предводитель, уличенный в недостаче, поджег свой простаивающий винокуренный завод, чтобы получить страховку. Огонь перекидывается на лес, но его, к счастью, удается побороть усилиями трех десятков мужиков, которые останавливают огонь при помощи канав.

О том, кто такой Чехов, не пишу. Как-никак его проходят в школе, поэтому сразу возьмем быка за рога! Вишневый сад помещицы Раневской выставлен на торги. Любовь Андреевна заложила его давно, вырученные деньги проела, а теперь дошло и до того, что проценты по закладной платить нечем. А ведь «в прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад»{Произведение цитируется по: [Чехов 1984].} – эти времена помнит старый лакей Фирс – «вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало... сушеную вишню возами отправляли в Москву и Харьков. Денег было! И сушеная вишня была тогда мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…».

Почему же вишневый сад не дает больше дохода? Глобализация, дешевый китайский импорт, с которым невозможно конкурировать? (Я смотрела в магазинах: вишневые компоты теперь почти исключительно китайские, редко – болгарские). Ничего подобного! Во второй половине XIX века технологии обработки вишни не менялись, дешевая рабочая сила из Азии конкуренцию составить не могла. Все гораздо проще. Ипотека дала деньги на жизнь – на какое-то время, поэтому заниматься реальным производством стало просто лень, за садом не следили, деревья не обновлялись. Да и производственные секреты утеряны. «А где же теперь этот способ?» – спрашивает Любовь Андреевна Фирса. В ответ: «Забыли. Никто не помнит».

По всей видимости, из-за возможности долгое время жить доходами от залога имущества, обленились многие местные помещики. Занимают друг у друга, чтобы заплатить очередные проценты по закладной. Сосед Раневской Борис Борисович Симеонов-Пищик, такого древнего дворянского рода, что род этот «происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате», тоже трудиться не спешит. Заложил свое имение и теперь побирается: «…многоуважаемая, одолжите мне… взаймы двести сорок рублей… завтра по закладной проценты платить…», «очаровательная, все-таки сто восемьдесят рубликов я возьму у вас… Возьму… Сто восемьдесят рубликов…».

И какой же выход из положения видит вся эта шатия-братия? Леонид Андреевич Гаев, родной брат Раневской, «в четверг был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты». Если эта схема не выгорит, то Гаев рассчитывает на Лопахина: Раневской «он, конечно… не откажет». Другой вариант – послать Варю, приемную дочь Раневской, в Ярославль к графине, ее бабушке, и помощи просить оттуда: «Ярославская тетушка обещала прислать…». «Вот так и будем действовать с трех концов – и наше дело в шляпе», – мечтает Гаев. Еще его «обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель». Сама Варя молится, чтобы Господь помог.

Пищик тоже надеется на чудо: «Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, – железная дорога по моей земле прошла, и… мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра… Двести тысяч выиграет Дашенька… у нее билет есть». Но о второй железной дороге что-то не слышно, билет не «выстреливает», денег взять неоткуда. И в голову начинают лезть такие вот мысли: «Ницше… философ… величайший, знаменитейший…. громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно. <…> А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай… Послезавтра триста десять рублей платить… Сто тридцать уже достал...».

Выиграть в лотерею, «одолжить по-родственному без отдачи» (как выражались в то время), получить денег под новый вексель – все эти способы не ведут к кардинальному решению вопроса – избавлению от закладной, а напоминают отрезание хвоста собаки по частям. Между тем реальный выход из положения есть. К счастью, имение расположено всего в двадцати верстах от Москвы, рядом прошла железная дорога, недалеко есть река. Если раньше в деревне были только господа и мужики, то теперь появились дачники, которые «через двадцать лет размножатся до необычайности». Купец Лопахин предлагает дельный проект: «если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода». Но нужно вырубить вишневый сад: «только, конечно, нужно поубрать, почистить… например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад».

На современно языке речь идет о более прибыльном альтернативном использовании земли, которое повышает ее стоимость кардинально. Но для Раневской вишневый сад обладает тем, что экономисты называют «сентиментальной стоимостью»: «Ведь здесь я родилась, здесь жили мой отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…». Раневской, которая в коммерческих делах совершенно беспомощна, если не сказать бестолкова, жаль сада: «Вырубить? <…> Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад. <…> Дачи и дачники – это так п?шло».

На Руси есть такая поговорка: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Здесь гром грянул, еще раз грянул, догнал и снова грянул – реакция ноль! В результате никакого хеппи-энда ни для Раневской, ни для сада: имение на торгах приобретает сам Лопахин, сад таки вырубают, а доходы от сдачи в аренду участков под дачное строительство получает он, хотя могла бы Раневская. Та на последние деньги уезжает за границу, у нее одна просьба к новому хозяину – не рубить сад, пока она не покинет имение. Но топоры уже стучат. Коттеджному поселку быть!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.