3. БЛИЖАЙШИЕ ДЕЙСТВИЯ МАШИННОГО ПРОИЗВОДСТВА НА РАБОЧЕГО

3. БЛИЖАЙШИЕ ДЕЙСТВИЯ МАШИННОГО ПРОИЗВОДСТВА НА РАБОЧЕГО

Исходным пунктом крупной промышленности послужила, как мы видели, революция в области средств труда, средства же труда, претерпевшие переворот получают свою наиболее развитую форму в расчленённой системе машин на фабрике. Прежде чем рассматривать, как к этому объективному организму присоединяется человеческий материал, познакомимся с некоторыми общими действиями этой революции на самого рабочего.

а) ПРИСВОЕНИЕ КАПИТАЛОМ ДОБАВОЧНЫХ РАБОЧИХ СИЛ.ЖЕНСКИЙ И ДЕТСКИЙ ТРУД

Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством применения рабочих без мускульной силы или не достигших полного физического развития, но обладающих более гибкими членами. Поэтому женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин. Этот мощный заменитель труда и рабочих превратился тем самым немедленно в средство увеличивать число наёмных рабочих, подчиняя непосредственному господству капитала всех членов рабочей семьи без различия пола и возраста. Принудительный труд на капиталиста не только захватил время детских игр, но овладел и обычным временем свободного труда в домашнем кругу для нужд самой семьи[710]

Стоимость рабочей силы определяется рабочим временем, необходимым для существования не только отдельного взрослого рабочего, но и рабочей семьи. Выбрасывая всех членов рабочей семьи на рынок труда, машины распределяют стоимость рабочей силы мужчины на всю его семью. Поэтому они понижают стоимость его рабочей силы. Быть может, купля семьи, раздробленной на 4 рабочих силы, стоит дороже, чем раньше стоила купля рабочей силы главы семьи, но зато теперь 4 рабочих дня заступают место одного, и их цена понижается пропорционально превышению прибавочного труда четырёх над прибавочным трудом одного. Для существования одной семьи теперь четверо должны доставлять капиталу не только труд, но и прибавочный труд. Таким образом, машины вместе с человеческим материалом эксплуатации, этой настоящей ареной капиталистической эксплуатации,[711] с самого начала увеличивают и степень эксплуатации.

Машины революционизируют также до основания формальное выражение капиталистического отношения, договор между рабочим и капиталистом. На базисе товарообмена предполагалось прежде всего, что капиталист и рабочий противостоят друг другу как свободные личности, как независимые товаровладельцы: один – как владелец денег и средств производства, другой – как владелец рабочей силы. Но теперь капитал покупает несовершеннолетних или малолетних. Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которой он располагал как формально свободная личность. Теперь он продаёт жену и детей. Он становится работорговцем.[712] Спрос на детский труд часто и по форме напоминает спрос на негров-рабов, образчики которого мы привыкли встречать в объявлениях американских газет.

«Моё внимание», – рассказывает, например, один английский фабричный инспектор, – «привлекло объявление в местной газете одного из значительнейших мануфактурных городов моего округа. Объявление гласит: „Требуется 12–20 мальчиков в таком возрасте, чтобы они могли сойти за 13-летних. Плата 4 шилл. в неделю. Спросить и т. д.“».[713]

Фраза «чтобы они могли сойти за 13-летних» объясняется тем, что согласно фабричному акту дети моложе 13 лет могут работать только 6 часов. Официальный врач (certifying surgeon) должен удостоверить возраст. Поэтому фабрикант требует таких мальчиков, которые выглядят так, будто им уже минуло 13 лет. Уменьшение числа занятых фабрикантами детей моложе 13 лет, совершающееся нередко скачками и так поражающее в английской статистике за последние 20 лет, по словам самих фабричных инспекторов, было в большой мере делом этих certifying surgeons, изменяющих возраст детей сообразно эксплуататорской жажде капиталистов и торгашеской потребности родителей. В Бетнал-Грине, печально известном районе Лондона, каждый понедельник и вторник утром совершается открытый торг, на котором дети обоего пола с 9-летнего возраста сами отдают себя внаём на лондонские шёлковые мануфактуры. Обычные условия – «1 шилл. 8 пенсов в неделю (это отдаётся родителям), 2 пенса для меня самого и чай». Договоры заключаются только на неделю. Сцены и язык на этом рынке поистине возмутительны.[714] В Англии до сих пор ещё случается, что женщины «берут мальчиков из работного дома и отдают их внаём какому угодно покупателю по 2 шилл. 6 пенсов в неделю».[715] Вопреки законодательству всё ещё по меньшей мере до 2 000 мальчиков продаётся в Великобритании своими родителями в качестве живых трубочистных машин (хотя для замены их существуют действительные машины).[716] Вызванная машиной революция в правовом отношении между покупателем и продавцом рабочей силы, лишившая всю эту сделку даже видимости договора между свободными лицами, впоследствии дала английскому парламенту юридическое основание для государственного вмешательства в фабричное дело. Каждый раз, когда фабричный закон ограничивает 6 часами детский труд в незатронутых до того времени отраслях промышленности, всё снова и снова раздаются вопли фабрикантов: некоторые родители, – говорят они, – берут своих детей из подлежащей регулированию промышленности только затем, чтобы продать их в такие отрасли, где всё ещё господствует «свобода труда», т. е. туда, где дети моложе 13 лет вынуждены работать наравне со взрослыми и, следовательно, могут быть проданы подороже. Но так как капитал по своей природе уравнитель, т. с. требует, как прирождённого права человека, равенства условий эксплуатации труда во всех отраслях производства, то законодательное ограничение детского труда в одной отрасли промышленности становится причиной его ограничения в другой отрасли.

Мы уже раньше указывали на физическую деградацию детей и подростков, равно как и жён рабочих, которых машина подчиняет эксплуатации капитала сначала прямо – на фабриках, возникающих на её базисе, – а потом косвенно – во всех других отраслях промышленности. Поэтому здесь мы остановимся только на одном пункте, на колоссальной смертности детей рабочих в первые годы их жизни. В Англии имеется 16 регистрационных округов, в которых на 100 000 детей до одного года приходится в среднем только 9 085 смертных случаев в год (в одном округе лишь 7 047); в 24 округах больше 10 000, но меньше 11 000; в 39 округах больше 11 000, но меньше 12 000; в 48 округах больше 12 000, но меньше 13 000; в 22 округах больше 20 000; в 25 округах больше 21 000; в 17 свыше 22 000; в 11 больше 23 000; в Ху, Вулвергемптоне, Аштон-андер-Лайне и Престоне больше 24 000; в Ноттингеме, Стокпорте и Брадфорде больше 25 000; в Уисбиче 26 001 и в Манчестере 26 125.[717] Как показало официальное врачебное обследование в 1861 г., причиной такой высокой смертности являются, не считая местных обстоятельств, главным образом занятие матерей вне дома и вытекающие отсюда отсутствие ухода за детьми и плохое обращение с ними, между прочим, неподходящее питание, недостаток питания, кормление препаратами опиума и т. д.; к этому присоединяется противоестественное отчуждение матерей от своих детей, а за ним преднамеренное недокармливание и отравление.[718] Напротив, в таких земледельческих округах, «где женщины наименее заняты, процент смертности наименьший».[719] Однако следственная комиссия 1861 г. пришла к тому неожиданному выводу, что в некоторых чисто земледельческих округах, расположенных по побережью Северного моря, смертность детей до одного года почти достигает её размеров в фабричных округах, наиболее прославленных в этом отношении. Поэтому д-ру Джулиану Хантеру было предложено изучить это явление на месте. Его отчёт приложен к «Sixth Report on Public Health»[720] До того времени предполагали, что детей косят малярия и другие болезни, свойственные низким и болотистым местам. Обследование привело к прямо противоположному выводу, а именно, «что та самая причина, которая уничтожила малярию, т. е. превращение в плодородную пашню земли, представлявшей собой болото зимой и скудное пастбище летом, вызвала необыкновенно высокую смертность среди грудных детей».[721] 70 практикующих в этом округе врачей, которых опросил д-р Хантер, были «поразительно единодушны» насчёт этого пункта. Именно, одновременно с революцией в земледельческой культуре здесь было положено начало и промышленной системе.

«Замужние женщины, работающие вместе с девушками и подростками, за определённую сумму предоставляются в распоряжение арендатора особым лицом, которое называется „gangmeister“ и договаривается о найме всей группы. Эти группы часто перекочёвывают за многие мили от своих деревень; утром и вечером их можно встретить по просёлочным дорогам; женщины одеты в короткие юбки и соответствующие кофты и сапоги, иногда в штаны, очень сильны и здоровы на вид, но испорчены вошедшим в привычку распутством и нисколько не думают о тех вредных последствиях, которые их любовь к такой деятельной и независимой жизни обрушивает на их детей, чахнущих дома».[722]

Все явления фабричных округов наблюдаются и здесь, а замаскированное детоубийство и кормление детей опиатами даже ещё в большей степени.[723]

«Моё знакомство со злом, которое порождается широким применением труда взрослых женщин в промышленности, должно послужить оправданием моего отвращения к этому факту», – говорит д-р Саймон, медицинский инспектор английского Тайного совета[724] и главный редактор отчётов о здоровье населения.[725] «Действительно», – восклицает фабричный инспектор Р. Бейкер в одном официальном отчёте, – «будет счастьем для мануфактурных округов Англии, если всем замужним женщинам, имеющим семью, будет воспрещено работать на какой бы то ни было фабрике».[726]

Моральное калечение, вытекающее из капиталистической эксплуатации женского и детского труда, с такой исчерпывающей полнотой описано Ф. Энгельсом в его «Положении рабочего класса в Англии» и другими авторами, что я здесь ограничиваюсь простым напоминанием об этом. Интеллектуальное же одичание, искусственно вызываемое превращением незрелых людей в простые машины для производства прибавочной стоимости и совершенно отличное от того природного невежества, при котором ум остаётся нетронутым без ущерба для самой его способности к развитию, его естественной плодовитости, – это одичание заставило, наконец, даже английский парламент провозгласить начальное образование обязательным условием «производительного» потребления детей до 14-летнего возраста во всех отраслях промышленности, подчинённых фабричному законодательству. Дух капиталистического производства ясно обнаруживается в неряшливой редакции в фабричных актах пунктов о так называемом воспитании, в отсутствии того административного аппарата, без которого это обязательное обучение в большинстве случаев опять-таки становится иллюзорным, в оппозиции фабрикантов даже такому закону об обучении и в их увёртках и уловках для того, чтобы обойти его.

«Обвинять приходится только законодательную власть, потому что она издала обманчивый закон (delusive law), который, заботясь для вида о воспитании детей, не содержит ни одного положения, обеспечивающего достижение этой цели. Он ничего не устанавливает, кроме того, что дети на определённое число часов» (3 часа) «в день должны быть заперты в четырёх стенах помещения, именуемого школой, и что хозяин детей еженедельно должен получать удостоверение об исполнении этого от лица, которое подписывается в качестве учителя или учительницы».[727]

До издания в 1844 г. исправленного фабричного акта нередко попадались удостоверения о посещении школы, на которых учитель или учительница вместо подписи ставили крест, потому что сами не умели писать.

«При моём посещении одной школы, выдающей такие свидетельства, я до того был поражён невежеством учителя, что спросил его: „Скажите, пожалуйста, умеете ли вы читать?“ – „В общем, да (summat)“, – был его ответ. В своё оправдание он добавил: „Во всяком случае, я знаю больше, чем мои ученики“».

Во время подготовки акта 1844 г. фабричные инспектора жаловались на позорное состояние учреждений, именуемых школами, удостоверения которых они по закону должны были признавать вполне действительными. Но всё, чего они добились, заключалось в том, что с 1844 г. «учитель должен был вносить своей рукой цифры в школьное удостоверение, ditto [а также] собственноручно подписывать своё имя и фамилию».[728]

Сэр Джон Кинкейд, шотландский фабричный инспектор, рассказывает о том же на основании своего служебного опыта.

«Первая школа, которую мы посетили, содержалась госпожой Анн Киллин. Когда я предложил ей написать её фамилию, она сразу сделала ошибку, начав с буквы C, но тотчас поправилась, заявив, что её фамилия начинается с K. Однако при просмотре её подписи в школьных удостоверениях я заметил, что она подписывается различно. В то же время почерк не оставляет никакого сомнения в том, что она неспособна учить. Да и сама она призналась, что не может вести классный журнал… В другой школе я попал в школьную комнату в 15 футов длины и 10 футов ширины, где было 75 детей, которые бормотали что-то невразумительное».[729] «Однако подобная практика, при которой дети получают школьные удостоверения, но не получают никакого образования, наблюдается не только в таких жалких углах, – существует много школ с достаточно подготовленными учителями, но почти все усилия последних разбиваются об умопомрачительное смешение детей всех возрастов, начиная с трёхлетнего. Материальное положение учителя, в лучшем случае нищенское, всецело зависит от получаемого количества пенсов, а их он получает тем больше, чем больше детей удаётся набить в одну комнату. К этому присоединяется скудная школьная обстановка, недостаток книг и других учебных пособий и удручающее действие спёртого и отвратительного воздуха на самих бедных детей. Я бывал во многих таких школах, причём видел целые ряды детей, которые абсолютно ничего не делали, и это удостоверяется как посещение школы, и такие дети фигурируют в официальной статистике как получившие образование (educated)».[730]

В Шотландии фабриканты стараются по возможности обходиться без детей, обязанных посещать школу.

«Этого достаточно, чтобы доказать сильное нерасположение фабрикантов к постановлениям об обучении детей».[731]

В гротескно-отвратительных формах проявляется это в ситцепечатных и т. п. заведениях, подчинённых особому фабричному закону. Согласно положениям этого закона, «каждый ребёнок перед поступлением в такое печатное заведение должен посещать школу по меньшей мере 30 дней и не меньше 150 часов в течение 6 месяцев, непосредственно предшествующих дню его поступления. За время своей работы в печатном заведении он также должен посещать школу в течение 30 дней или 150 часов в каждое полугодие… Посещение школы должно происходить между 8 часами утра и 6 часами вечера. Посещение, продолжавшееся менее 2? часов или сверх 5 часов в один день, не засчитывается в эти 150 часов. При обычных обстоятельствах дети посещают школу утром и вечером в течение 30 дней, по 5 часов в день, и по истечении 30 дней, набрав установленные 150 часов, покончив со своей книгой, как выражаются они сами, они опять возвращаются в заведение, опять остаются в нём 6 месяцев, пока не наступит новый срок для посещения школы, – и опять остаются в школе до тех пор, пока снова не покончат со своей книгой… Очень многие дети, посещавшие школу на протяжении предписанных 150 часов, при возвращении в неё после шестимесячного пребывания в печатном заведении должны всё начинать сначала… Они, конечно, забывают всё, что приобрели в предыдущее посещение школы. В других ситцепечатных заведениях посещение школы поставлено в полную зависимость от хода дел на фабрике, от её потребностей. Требуемое количество часов за каждый полугодичный период образуется общим суммированием 3–5-часовых посещений, которые распределяются, быть может, на всё полугодие. Например, в один день школа посещается с 8 до 11 часов утра, в другой день – с 1 до 4 часов дня, и после того как ребёнок несколько дней отсутствовал, он вдруг снова приходит на время с 3 до 6 часов вечера; затем он является, может быть, 3 или 4 дня или целую неделю кряду, потом опять исчезает недели на 3 или на целый месяц и возвращается на несколько часов в те дни, когда предприниматель случайно в нём не нуждается; таким-то образом ребёнка, так сказать, швыряют (buffet) то туда, то сюда, из школы на фабрику, с фабрики в школу, пока не наберётся 150 часов».[732]

Присоединяя подавляющее количество детей и женщин к комбинированному рабочему персоналу, машина сламывает, наконец, сопротивление, которое в мануфактуре мужчина-рабочий ещё оказывал деспотизму капитала.[733]

b) УДЛИНЕНИЕ РАБОЧЕГО ДНЯ

Если машина является наиболее могущественным средством увеличения производительности труда, т. е. сокращения рабочего времени, необходимого для производства товаров, то как носительница капитала она становится, прежде всего, в непосредственно захваченных его отраслях промышленности, наиболее могущественным средством удлинения рабочего дня дальше всех естественных пределов. Она создаёт, с одной стороны, новые условия, позволяющие капиталу дать полную волю этой своей постоянной тенденции; с другой стороны – создаёт новые мотивы, обостряющие его жажду чужого труда.

Прежде всего, движение и деятельность средства труда приобретают в машине самостоятельный характер по отношению к рабочему. Средство труда становится само по себе промышленным perpetuum mobile [вечным двигателем], который производил бы непрерывно, если бы он не наталкивался на известные естественные границы со стороны своих помощников-людей, на слабость их тела и на их своеволие. Как капитал, – а в качестве такового автомат обладает в лице капиталиста сознанием и волей, – средство труда, поэтому воодушевлено стремлением довести противодействие сопротивляющейся ему, но эластичной человеческой природы до минимума.[734] Да и без того это противодействие ослаблено кажущейся лёгкостью труда при машине, а также податливостью и покорностью женщин и детей.[735]

Производительность машин, как мы видели, обратно пропорциональна величине той составной части стоимости, которая переносится ими на продукт. Чем продолжительнее период, в течение которого функционирует машина, тем больше масса продукта, на которую распределяется присоединяемая машиной стоимость, и тем меньше та часть стоимости, которую она присоединяет к единице товара. А активный период жизнедеятельности машины определяется, очевидно, длиной рабочего дня или продолжительностью ежедневного процесса труда, помноженной на число дней, в течение которых этот процесс повторяется.

Износ машин отнюдь не с математической точностью соответствует времени пользования ими. Но даже при том предположении, что это соответствие существует, машина, которая служит ежедневно по 16 часов в течение 7? лет, охватывает такой же период производства и присоединяет к совокупному продукту такую же стоимость, как та же самая машина, если она служит 15 лет всего по 8 часов ежедневно. Но в первом случае стоимость машины была бы воспроизведена вдвое быстрее, чем во втором, и капиталист поглотил бы в первом случае при помощи этой машины столько же прибавочного труда в 7? лет, сколько во втором случае – в 15 лет.

Материальный износ машины бывает двоякого рода. Один возникает из её употребления, – как монеты изнашиваются от обращения, – другой из неупотребления, – как меч от бездействия ржавеет в ножнах. В последнем случае она делается добычей стихий. Износ первого рода в большей или меньшей мере прямо пропорционален употреблению машины, износ второго рода – до известной степени обратно пропорционален употреблению.[736]

Но, кроме материального износа, машина подвергается, так сказать, и моральному износу. Она утрачивает меновую стоимость, по мере того как машины такой же конструкции начинают воспроизводиться дешевле или лучшие машины вступают с ней в конкуренцию.[737] В обоих случаях, как бы ещё нова и жизнеспособна ни была машина, её стоимость определяется уже не тем рабочим временем, которое фактически овеществлено в ней, а тем, которое необходимо теперь для воспроизводства её самой или для воспроизводства лучшей машины. Поэтому она более или менее утрачивает свою стоимость. Чем короче период, в течение которого воспроизводится вся её стоимость, тем меньше опасность морального износа, а чем длиннее рабочий день, тем короче этот период. Если машины впервые вводятся в какую-либо отрасль производства, то один за другим следуют всё новые и новые методы удешевлённого их воспроизводства[738] и новые усовершенствования, охватывающие не только отдельные части или аппараты, но и всю конструкцию в делом. Поэтому в первый период жизни машины этот особый мотив к удлинению рабочего дня действует с наибольшей силой.[739]

При прочих равных условиях и при данной величине рабочего дня эксплуатация удвоенного числа рабочих требует удвоения и той части постоянного капитала, которая затрачивается на машины и здания, и той его части, которая затрачивается на сырой материал, вспомогательные материалы и т. д. С удлинением рабочего дня масштаб производства увеличивается, между тем как часть капитала, затраченная на машины и здания, остаётся без изменения.[740] Благодаря этому не только возрастает прибавочная стоимость, но и уменьшаются затраты, необходимые для её получения. Конечно, это явление в большей или меньшей мере наблюдается вообще при всяком удлинении рабочего дня, но здесь оно имеет более решающее значение, потому что часть капитала, превращаемая в средства труда, здесь вообще играет бо?льшую роль.[741] В самом деле, с развитием машинного производства происходит связывание постоянно возрастающей части капитала в такой форме, в которой эта часть, с одной стороны, может постоянно применяться для увеличения стоимости, а с другой стороны, теряет свою потребительную и меновую стоимость, как только прерывается её контакт с живым трудом.

«Когда земледелец», – поучал г-н Ашуорт, английский хлопчатобумажный магнат, профессора Нассау У. Сениора, – «бросает свой заступ, он делает бесполезным на это время капитал в 18 пенсов. Когда один из наших людей» (т. е. из фабричных рабочих) «оставляет фабрику, он делает бесполезным капитал, который стоил 100 000 фунтов стерлингов».[742]

Подумайте только! Сделать «бесполезным», хотя бы только на одно мгновение, капитал, который стоил 100 000 фунтов стерлингов! Да это же вопиющее дело, если кто-либо из «наших людей» вообще когда-нибудь покидает фабрику! Возрастание объёма машинного оборудования делает «желательным», – полагает наученный Ашуортом Сениор, – постоянно растущее удлинение рабочего дня.[743]

Машина производит относительную прибавочную стоимость не только тем, что она прямо понижает стоимость рабочей силы и удешевляет её косвенно, удешевляя товары, необходимые для её воспроизводства, но и тем, что при своём первом введении, имеющем ещё спорадический характер, она превращает труд, применяемый владельцем машины, в труд повышенной эффективности, поднимает общественную стоимость машинного продукта выше его индивидуальной стоимости и таким образом даёт капиталисту возможность возмещать дневную стоимость рабочей силы сравнительно меньшей частью стоимости дневного продукта. Поэтому в течение того переходного периода, когда машинное производство остаётся своего рода монополией, барыши достигают чрезвычайных размеров, и капиталист стремится как можно основательнее использовать «первой страсти миг златой»[744] посредством возможно большего удлинения рабочего дня. Большой барыш обостряет неутолимую жажду ещё большего барыша.

Как только машина приобретает в данной отрасли производства всеобщее распространение, общественная стоимость машинного продукта понижается до его индивидуальной стоимости, и тогда обнаруживает своё действие тот закон, что прибавочная стоимость происходит не от тех рабочих сил, которые капиталист заместил посредством машины, а, наоборот, от тех рабочих сил, которые он при ней применяет. Источником прибавочной стоимости является только переменная часть капитала, и мы уже видели, что масса прибавочной стоимости определяется двумя факторами: нормой прибавочной стоимости и числом одновременно занятых рабочих. При данной длине рабочего дня норма прибавочной стоимости определяется тем отношением, в котором рабочий день распадается на необходимый труд и прибавочный труд. Число же одновременно запятых рабочих, в свою очередь, зависит от отношения переменной части капитала к постоянной. Теперь ясно, что как бы ни расширяло машинное производство путём повышения производительной силы труда прибавочный труд за счёт необходимого труда, оно достигает этого результата только таким способом, что уменьшает число рабочих, применяемых данным капиталом. Оно превращает в машины, т. е. в постоянный капитал, не производящий никакой прибавочной стоимости, некоторую часть капитала, который раньше был переменным, т. е. превращался в живую рабочую силу. Но, например, из двух рабочих невозможно выжать столько прибавочной стоимости, сколько из 24. Если каждый из 24 рабочих в двенадцать часов труда доставляет всего один час прибавочного труда, то вместе они доставляют 24 часа прибавочного труда, между тем как весь труд двух рабочих составляет всего 24 часа. Таким образом, в применении машин для производства прибавочной стоимости заключается то имманентное противоречие, что из двух факторов прибавочной стоимости, доставляемой капиталом данной величины, машины увеличивают один фактор, норму прибавочной стоимости, только таким способом, что они уменьшают другой фактор, число рабочих. Это имманентное противоречие обнаруживается, как только с всеобщим распространением машины в данной отрасли промышленности стоимость производимого машинами товара становится регулирующей общественной стоимостью всех товаров этого рода; и именно это противоречие, которого не сознаёт капиталист,[745] опять-таки побуждает капитал к крайнему удлинению рабочего дня, чтобы компенсировать относительное уменьшение числа эксплуатируемых рабочих увеличением не только относительного, но и абсолютного прибавочного труда.

Итак, капиталистическое применение машин создаёт, с одной стороны, новые могущественные мотивы к безмерному удлинению рабочего дня и революционизирует самый способ труда и характер общественного рабочего организма таким образом, что сламывает всякое сопротивление этой тенденции к удлинению рабочего дня; с другой стороны, оно производит, – отчасти подчиняя капиталу раньше недоступные для него слои рабочего класса, отчасти оставляя без работы рабочих, вытесненных машинами, – избыточное рабочее население[746] вынужденное подчиняться законам, которые диктует ему капитал. Отсюда то примечательное явление в истории современной промышленности, что машина опрокидывает все моральные и естественные пределы рабочего дня. Отсюда тот экономический парадокс, что самое мощное средство для сокращения рабочего времени превращается в вернейшее средство для того, чтобы всё время жизни рабочего и его семьи обратить в рабочее время, находящееся в распоряжении капитала для увеличения его стоимости.

«Если бы», – мечтал Аристотель, величайший мыслитель древности, – «если бы каждое орудие по приказанию или по предугадыванию могло исполнять предназначенную ему работу подобно тому, как творения Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста по собственному побуждению приступали к священной работе, если бы таким же образом ткацкие челноки ткали сами, то не потребовалось бы ни мастеру помощников, ни господину рабов».[747]

И Антипатр, греческий поэт времён Цицерона, приветствовал изобретение водяной мельницы для размалывания зерна, этой элементарной формы всех производительных машин, как появление освободительницы рабынь и восстановительницы золотого века![748] «Язычники! О, эти язычники!» Они, как открыл проницательный Бастиа, а до него ещё более премудрый Мак-Куллох, ничего не понимали в политической экономии и христианстве. Они, между прочим, не понимали, что машина – надёжнейшее средство для удлинения рабочего дня. И если они оправдывали рабство одних, то как средство для полного человеческого развития других. Но для того, чтобы проповедовать рабство масс для превращения немногих грубых и полуобразованных выскочек в «выдающихся прядильщиков», «крупных колбасников» и «влиятельных торговцев ваксой», – для этого им недоставало специфических христианских чувств.

c) ИНТЕНСИФИКАЦИЯ ТРУДА

Безмерное удлинение рабочего дня, которое производят машины, находящиеся в руках капитала, приводит впоследствии, как мы видели, к реакции со стороны общества, жизненным корням которого угрожает опасность, и тем самым к установлению законодательно ограниченного нормального рабочего дня. На основе последнего приобретает решающую важность явление, с которым мы встречались уже раньше, а именно интенсификация труда. При анализе абсолютной прибавочной стоимости речь шла, прежде всего, об экстенсивной величине труда, степень же его интенсивности предполагалась как величина данная. Теперь мы должны рассмотреть превращение экстенсивной величины в интенсивную, в выражение степени.

Само собой разумеется, что по мере развития машин и накопления опыта среди собственно машинных рабочих естественно увеличивается скорость, а потому и интенсивность труда. Так, в Англии в течение полустолетия удлинение рабочего дня идёт рука об руку с возрастанием интенсивности фабричного труда. Однако понятно, что при такой работе, где речь идёт не о преходящих пароксизмах, а о повторяющемся изо дня в день регулярном однообразии, неизбежно наступает момент, когда удлинение рабочего дня и интенсификация труда взаимно исключают друг друга, так что удлинение рабочего дня совместимо лишь с понижением степени интенсивности труда и, наоборот, повышение степени интенсивности – лишь с сокращением рабочего дня. Когда постепенно нарастающее возмущение рабочего класса принудило государство насильно сократить рабочее время и, прежде всего, продиктовать нормальный рабочий день собственно фабрике, т. е. с того момента, когда раз навсегда сделалось невозможным увеличение производства прибавочной стоимости посредством удлинения рабочего дня, капитал со всей энергией и с полной сознательностью бросился на производство относительной прибавочной стоимости при помощи ускоренного развития машинной системы. Вместе с тем совершается изменение в характере относительной прибавочной стоимости. Вообще метод производства относительной прибавочной стоимости заключается в том, что рабочий благодаря повышению производительной силы труда получает возможность произвести больше при прежней затрате труда в течение прежнего времени. Прежнее рабочее время присоединяет ко всему продукту в целом всё такую же стоимость, как и раньше, хотя эта оставшаяся без изменения меновая стоимость выражается теперь в большем количестве потребительных стоимостей, а потому стоимость единицы товара понижается. Однако иначе дело обстоит, когда принудительное сокращение рабочего дня, давая мощный толчок развитию производительной силы и экономии условий производства, в то же время заставляет рабочего увеличивать затрату труда в единицу времени, повышать напряжение рабочей силы, плотнее заполнять поры рабочего времени, т. е. конденсировать труд до такой степени, которая достижима только в рамках сокращённого рабочего дня. Эта сжатая в пределы данного периода времени бо?льшая масса труда учитывается теперь как большее количество труда, чем она является в действительности. Наряду с измерением рабочего времени как «величины протяжённой» теперь выступает измерение степени его уплотнения.[749] Более интенсивный час десятичасового рабочего дня содержит теперь столько же или больше труда, т. е. затраченной рабочей силы, чем более пористый час двенадцатичасового рабочего дня. Поэтому его продукт имеет такую же или бо?льшую стоимость, чем продукт более пористых 1¹/₅ часа. Не говоря уже об увеличении относительной прибавочной стоимости вследствие увеличения производительной силы труда, теперь, например, 3¹/₃ часа прибавочного труда на 6²/₃ часа необходимого труда дают капиталисту такую же массу стоимости, как раньше 4 часа прибавочного труда на 8 часов необходимого труда.

Теперь спрашивается, каким образом труд интенсифицируется?

Первое следствие сокращения рабочего дня основывается на том самоочевидном законе, что дееспособность рабочей силы обратно пропорциональна времени её деятельности. Поэтому в известных границах то, что теряется на продолжительности действия силы, выигрывается на её интенсивности. А о том, чтобы рабочий действительно расходовал больше рабочей силы, об этом заботится капитал посредством метода оплаты.[750] В мануфактурах, например в гончарных заведениях, в которых машины не играют никакой роли или играют лишь незначительную роль, введение фабричного закона с полной убедительностью показало, что простое сокращение рабочего дня поразительно увеличивает регулярность, однообразие, порядок, непрерывность и энергию труда.[751] Однако казалось сомнительным, что такой же результат получится и на собственно фабрике, так как зависимость рабочего от непрерывного и однообразного движения машины давным-давно создала здесь самую строгую дисциплину. Поэтому, когда в 1844 г. обсуждался вопрос о сокращении рабочего дня ниже 12 часов, фабриканты почти единогласно заявили, что «их надсмотрщики в различных рабочих помещениях наблюдают за тем, чтобы рабочие не теряли ни минуты времени», что «степень бдительности и внимательности рабочих („the extent of vigilance and attention on the part of the workmen“) едва ли может быть повышена» и что, предполагая неизменными все прочие условия, например скорость машин, «было бы бессмысленно на благоустроенных фабриках ожидать сколько-нибудь значительного результата от увеличения внимательности рабочих и т. д.».[752]

Это утверждение было опровергнуто опытами. Г-н Р. Гарднер ввёл с 20 апреля 1844 г. на двух своих больших фабриках в Престоне 11-часовой рабочий день вместо 12-часового. По истечении приблизительно года обнаружился тот результат, что «при прежних издержках было получено прежнее количество продукта, и что в целом рабочие за 11 часов зарабатывали ровно столько же, сколько раньше за 12 часов».[753]

Я не касаюсь здесь экспериментов в прядильных и чесальных отделениях, потому что они были сопряжены с увеличением скорости машин (на 2 %). Напротив, в ткацком отделении, где к тому же производились весьма различные сорта лёгких узорчатых тканей, не произошло никаких перемен в объективных условиях производства. Результат был таков:

«С б января по 20 апреля 1844 г. при 12-часовом рабочем дне средняя заработная плата одного рабочего составляла 10 шилл. 1? пенса в неделю, с 20 апреля по 29 июня 1844 г. при 11-часовом рабочем дне средняя заработная плата была 10 шилл. 3? пенса в неделю».[754]

В этом случае за 11 часов производилось больше, чем раньше за 12 часов, исключительно вследствие большей и равномернее распределявшейся работоспособности рабочих и вследствие экономного использования ими времени. В то время как они получали ту же самую заработную плату и выигрывали час досуга, капиталист получал прежнюю массу продуктов и сберегал уголь, газ и т. д., расходуемые за один час. Такие же эксперименты и с таким же результатом были произведены на фабриках гг. Хоррокса и Джэксона.[755]

Когда сокращение рабочего дня, которое создаёт сначала субъективное условие для конденсации труда, т. е. даёт рабочему возможность расходовать больше силы в течение данного времени, проводится принудительно, т. е. в законодательном порядке, машина в руках капитала становится объективным и систематически применяемым средством для того, чтобы выжать больше труда в течение данного времени. Это достигается двояким способом: увеличением скорости машин и увеличением количества машин, которое находится под контролем одного и того же рабочего, т. е. увеличением арены труда последнего. Усовершенствования в конструкции машин отчасти необходимы для того, чтобы усилить давление на рабочего, отчасти они сами собой сопровождают интенсификацию труда, потому что ограничение рабочего дня побуждает капиталиста к самой строгой экономии на издержках производства. Усовершенствование паровой машины увеличивает скорость движения её поршня и в то же время, благодаря большему сбережению силы, даст возможность приводить в движение мотором прежних размеров более обширный механизм, причём потребление угля остаётся без изменения или даже понижается. Усовершенствование передаточного механизма уменьшает трение и, – что так поразительно отличает современные машины от старых, – низводит диаметр и вес больших и малых валов к постоянно уменьшающемуся минимуму. Наконец, усовершенствования рабочей машины, увеличивая её скорость и расширяя её действие, уменьшают её размеры, как это видно на примере современного парового ткацкого станка, или увеличивают вместе с корпусом размеры и число её орудий, как в прядильной машине, или посредством незаметных изменений деталей увеличивают подвижность этих орудий, – например, в середине пятидесятых годов скорость веретён в автоматической мюль-машине была увеличена таким образом на ¹/₅.

Сокращение рабочего дня до 12 часов относится в Англии к 1832 году. Уже в 1836 г. один английский фабрикант заявлял:

«По сравнению с прежним временем труд на фабриках сильно возрос вследствие того, что значительно возросшая скорость машин требует от рабочего усиленного внимания и деятельности».[756]

В 1844 г. лорд Эшли, в настоящее время граф Шефтсбери привёл в палате общин следующие документально обоснованные данные:

«Труд лиц, занятых в фабричных процессах, в настоящее время втрое больше, чем был при введении этих операций. Несомненно, машины выполнили работу, которая заменила жилы и мускулы миллионов людей, но они изумительно (prodigiously) увеличили труд людей, которых они подчинили своему ужасному движению… Труд, заключающийся в том, чтобы в течение 12 часов следовать за двумя мюль-машинами, составлял, при прядении пряжи № 40. в 1815 г. 8 миль ходьбы. В 1832 г. дистанция, которую в течение 12 часов приходилось пройти при двух мюль-машинах при прядении того же номера, составляла 20 миль, а часто и больше. В 1825 г. прядильщику приходилось сделать на каждом мюле 820 вытягиваний за 12 часов, что составляет общую сумму в 1 640 вытягиваний за 12 часов. В 1832 г. прядильщик должен был сделать в течение своего двенадцатичасовою рабочего дня 2 200 вытягиваний на каждую мюль-машину, итого 4 400: в 1844 г. – 2 400, итого 4 800: а в некоторых случаях требуется ещё бо?льшая масса труда (amount of labour)… Здесь у меня в руках другой документ 1842 г., показывающий, что труд прогрессивно увеличивается не только потому, что приходится проходить большее расстояние, но и потому, что количество производимых товаров увеличивается, между тем как число рабочих соответственно уменьшается; и, далее, потому, что теперь часто прядётся худший хлопок, который требует большего труда… В чесальном отделении труд тоже значительно возрос. Теперь одно лицо выполняет такую работу, которая раньше распределялась между двумя… В ткацком отделении, в котором занято большое число лиц. по большей части женского пола, труд возрос за последние годы, вследствие увеличения скорости машин, на целых 10 %. В 1838 г. в неделю выпрядалось 18 000 мотков, в 1843 г. это число повысилось до 21 000. В 1819 г. число ударов челнока при паровом ткацком станке составляло 60 в минуту, в 1842 г. оно составляло 140, что свидетельствует об огромном возрастании труда».[757]

Ввиду этой поразительной интенсивности, которой труд достиг уже в 1844 г. при господстве закона о 12-часовом рабочем дне, представлялось, что английские фабриканты имеют основания утверждать, что дальнейший прогресс в этом направлении невозможен и что всякое дальнейшее сокращение рабочего времени равносильно сокращению производства. Что их рассуждения были справедливы лишь по видимости, это лучше всего доказывается появившимся в это самое время заявлением неутомимого цензора фабрикантов, фабричного инспектора Леонарда Хорнера:

«Так как количество производимых продуктов регулируется преимущественно скоростью машин, то фабрикант должен быть заинтересован в том, чтобы машины действовали с крайней степенью скорости, но совместимой со следующими условиями: сохранение машин от слишком быстрой порчи, сохранение доброкачественности производимых товаров, способность рабочего не отставать от машины, причём напряжение не должно быть больше того, которое он может развивать непрерывно. Часто бывает так, что фабрикант по своей торопливости слишком ускоряет движение. Тогда поломки и плохое качество продукта перевесят выгоды от скорости, и фабриканту придётся умерить ход машин. Так как деятельный и внимательный фабрикант наверное найдёт максимум достижимого, то я полагал, что невозможно за 11 часов производить столько же, сколько на 12. Я предполагал кроме того, что сдельно оплачиваемый рабочий напрягает свои силы до той крайней степени, за которой он уже не может постоянно сохранять одну и ту же степень интенсивности».[758]

Поэтому Хорнер, вопреки опытам Гарднера и т. д., пришёл к заключению, что дальнейшее сокращение 12-часового рабочего дня необходимо уменьшит количество продукта.[759] Он сам 10 лет спустя цитирует сомнения, высказанные им в 1845 г., в доказательство того, насколько он тогда не понимал эластичности машин и человеческой рабочей силы, которые в равной мере напрягаются до крайней степени вследствие принудительного сокращения рабочего дня.

Обратимся теперь к периоду после 1847 г., со времени введения в законодательном порядке 10-часового рабочего дня на английских хлопчатобумажных, шерстяных, шёлковых и льняных фабриках.

«Скорость веретён у ватер-машин возросла на 500, у мюль-машин на 1 000 оборотов в минуту, т. е. скорость ватерных веретён, достигавшая в 1839 г. 4 500 оборотов в минуту, составляет теперь» (1862 г.) «5 000, а скорость мюльных веретён, достигавшая 5 000, составляет теперь 6 000 в минуту; это даёт в первом случае возрастание скорости на ¹/₁₀, a во втором – на ¹/₆».[760]

Джемс Несмит, знаменитый гражданский инженер из Патрикрофта близ Манчестера, в одном письме к Леонарду Хорнеру в 1852 г. рассматривает усовершенствования, произведённые в паровой машине между 1848 и 1852 годами. Отметив, что паровая лошадиная сила, которая в официальной фабричной статистике всё ещё определяется в соответствии с её действием в 1828 г.,[761] является чисто номинальной и может служить лишь условным показателем действительной силы, он, между прочим, пишет:

«Не подлежит никакому сомнению, что паровые машины прежнего веса, часто даже именно те же самые машины, с той только разницей, что в них сделаны современные усовершенствования, в среднем выполняют на 50 % больше работы, чем прежде, и что во многих случаях те же самые машины, которые во времена предельной скорости 220 футов в минуту развивали 50 лошадиных сил, в настоящее время при меньшем потреблении угля развивают более 100 лошадиных сил… Современная паровая машина при прежнем числе номинальных лошадиных сил, вследствие усовершенствований в её конструкции, уменьшения объёма и изменений устройства парового котла и т. д., действует с большей силой, чем прежде… Поэтому, хотя теперь по отношению к номинальной лошадиной силе занято прежнее количество рук, число рук по отношению к рабочим машинам в настоящее время уменьшилось».[762]

В 1850 г. на фабриках Соединённого королевства применялось 134 217 номинальных лошадиных сил, приводивших в движение 25 638 716 веретён и 301 445 ткацких станков. В 1856 г. число веретён и ткацких станков составляло соответственно 33 503 580 и 369 205. Если бы на одну лошадиную силу приходилось столько же веретён и станков, как в 1850 г., то в 1856 г. было бы необходимо иметь 175 000 лошадиных сил. Но по официальным данным число их составляло всего 161 435, т. е. на 10 000 с лишним лошадиных сил меньше, чем потребовалось бы на основе расчётов 1850 года.[763]

«Последний отчёт» (официальная статистика) «1856 г. устанавливает тот факт, что фабричная система распространяется со стремительной быстротой, число рук по отношению к машинам сократилось, паровая машина вследствие экономии в силе и других усовершенствований приводит в движение машины большего веса и что увеличение количества продукта достигается вследствие усовершенствования рабочих машин, изменения методов производства, увеличения скорости машин и многих других причин».[764] «Крупные усовершенствования, сделанные в машинах всякого рода, намного повысили их производительную силу. Вне всякого сомнения, сокращение рабочего дня послужило… стимулом для этих усовершенствований. Эти усовершенствования и более интенсивный труд рабочего привели к тому, что в течение сокращённого» (на 2 часа, или на ¹/₆) «рабочего дня производится, по меньшей мере, столько же продукта, как производилось раньше в течение более долгого дня».[765]

Насколько увеличилось богатство фабрикантов вследствие более интенсивной эксплуатации рабочей силы, показывает уже одно то обстоятельство, что средний ежегодный прирост числа английских хлопчатобумажных текстильных фабрик составил с 1838 по 1850 г. 32, а с 1850 по 1856 г. – 86.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.