Глава третья. Диплом или образование
Глава третья. Диплом или образование
В дополнение к прочим важнейшим расходам часть нуклеарных семей Северной Америки несёт нагрузку оплаты четырёх лет колледжа или/и магистратуры для одного или нескольких детей. Эти траты стали теперь столь же необходимы, как покупка и содержание автомобиля, и по такой же причине: без степени бакалавра или магистра получить пристойно оплачиваемую работу трудно или даже невозможно.
Издавна считалось, что получить образование важно для самосовершенствования и хорошо для повышения жизненного уровня. Однако образование и диплом не обязательно означают одно и то же.
Не образование, а выдача дипломов превратилась в основную задачу университета в Северной Америке. Разумеется, в конечном счёте это совсем не в интересах работодателей. Тем не менее в краткосрочной перспективе это полезно для отделов по человеческим ресурсам, как теперь именуют отделы кадров. Люди, задачей которых является эффективный отбор среди претендентов на должности, хотят, чтобы те обладали желаемыми качествами — упорством, амбициозностью, способностью к сотрудничеству и конформизмом. Иными словами, им нужны командные игроки. Получение диплома об окончании университета или колледжа — совершенно безразлично, по какой специализации, — как минимум обещает наличие таких свойств. С точки зрения отдела по человеческим ресурсам государственного учреждения или корпорации, высшее учебное заведение уже выполнило трудоёмкий первичный отбор и проверку соискателей должности. Для самого соискателя все это означает, что без диплома (или нескольких дипломов), выданного солидными заведениями, его или её анкета не будет воспринята с должной мерой внимания. Ни способности, ни уровень знаний при этом не имеют значения. Диплом не служит допуском к работе, как иногда полагают наивные выпускники. Он играет более важную роль — это допуск к рассмотрению в качестве возможного работника.
Диплом может сыграть роль пропуска наверх из низшей социальной группы или страховки от соскальзывания на ступень ниже. Без диплома, как всегда предупреждают старшеклассников в Северной Америке, они обречены на то, чтобы всю жизнь «жарить котлеты в «Макдоналдсе»». Наличие диплома раскрывает веер всех мыслимых возможностей.
Таким образом, получение университетского диплома соединило в себе две вещи. То, что в более незатейливые и экономные времена давало звание звеньевого или командира отряда бойскаутов. И услугу для социальных скалолазов, которую в давно минувшие времена предоставляла геральдическая палата с её монопольным правом выдавать дворянский диплом и герб, отделявшие счастливых обладателей от простолюдинов. Дворянский герб отнюдь не гарантировал, что его обладатель может держать в руках лук или боевой топор. Но суть была не в этом.
Сами студенты отлично понимают, на что они обменивают четыре года молодости и связанные с ними затраты на учёбу и проживание. Им жизненно необходим диплом хоть по какой-нибудь специальности. По ещё лучше, если это диплом в области, которую считают многообещающей и хорошо оплачиваемой на рынке. Статистика записи на те или иные факультеты или курсы стала чем-то вроде неофициального приложения к биржевому курсу акций. Летом 2002 года, когда акции компаний, связанных с Интернетом и высокими технологиями, остановились в росте, «Вашингтон пост» опубликовала данные о записи на бакалавриат компьютерных факультетов в районе Вашингтона:
«В Технологическом университете штата Вирджиния запись на факультет информационных технологий упала на 25 процентов, до 300 человек. В Университете Джорджа Вашингтона число первокурсников на АйТи-направлении в этом, году вдвое меньше, чем в прошлом… В 1997 году университеты с магистратурой по компьютерным технологиям и кибернетике выдали 8063 диплома… наблюдался рост вплоть до 2001 года, когда таких дипломов было присуждено 17 048… В прошлом году девятьсот из более двух тысяч студентов, изучавших информационные технологии и конструирование в Университете Джорджа Мейсона, специализировались на АйТи. В этом году на эту специализацию записались 800, тогда как новосозданная и более широкая специализация по информационной технологии сразу же привлекла две сотни человек…» «Некоторое сокращение нагрузки в этом деле утешает, — сказал декан, — особенно в этой сфере деятельности. Им не хочется потратить четыре года, а затем, остаться без работы».
Студенты, комментарий которых включила газетная статья (по-видимому, представлявшие типичный образ мышления), привели иные причины отказа от прежних намерений. Один, собиравшийся переключиться на некую инженерную специализацию, заявил, что хотел бы заняться чем-то «более социально осмысленным и более интересным, чем работа на компьютере… к тому же с этим делом к девушкам теперь не сунешься». Другой, записавшийся на бизнес-маркетинг, заметил: «Техника для людей моего поколения дело привычное. Оно не цепляет». В это же самое время, как кисло заметила газета, министерство труда прогнозировало: «Компьютерное программирование будет наиболее растущей областью занятости с 2000 по 2020 год, тогда как иные сферы производства, связанные с компьютером, будут наступать ему на пятки».
Во всех университетах цветёт собственная субкультура. Это же можно сказать и об отдельных факультетах. Несходство между ними нередко принимает форму явного антагонизма, поэтому никакое обобщение не может быть совершенно справедливым. Однако не будет ошибкой сказать, что выдача дипломов стала главной задачей высших учебных заведений ещё в 1960-е годы. Студенты первыми заметили перемены. Одна из линий протеста формулировалась студентами, заявлявшими, что им недодают образования. Они ожидали существенно большего персонального контакта с преподавателями, которые превратились в отдалённые фигуры в больших аудиториях. Студенты протестовали против попыток впечатать в них тип культуры, в которой исчезла возможность знакомства с личным примером и шанс поговорить с мудрым человеком. Десятью годами позже студенты прекратили этот протест, по-видимому, приняв как факт, что выдача диплома есть нормальная первичная функция высшего учебного заведения и что плата за такой диплом является неизбежным вкладом в приемлемое взрослое состояние. Если студент или студентка берет кредит на обучение, то сможет выплатить его только по достижении среднего возраста. Соответственно ценность диплома должна быть гарантией под этот заём.
«Отчёт утверждает: диплом бакалавра стоит миллионы» — гласил заголовок утренней газеты в июле 2002 года. Из года в год летние номера газет поют читателям эту песню, подкрепляя мелодию статистикой — иногда правительственной, иногда от самих университетов. Упомянутый выше отчёт был подготовлен Статистическим управлением США, утверждавшим, что «человек, чьё образование ограничивается аттестатом полной школы[20] и работающий полный рабочий день, может рассчитывать на то, что между 24 и 64 годами жизни он или она заработает 1,2 миллиона долларов… Окончание колледжа и продолжение образования переводится в существенно больший заработок в течение жизни: порядка 4,4 миллиона долларов для врачей, юристов и обладателей магистерских и докторских степеней; 2,5 миллиона для бакалавров, окончивших колледж».
В этот момент в газетной статье появляется некий аналитик (по-видимому, со степенью, оправдывающей это наименование), работающий на Американский совет по образованию, который характеризуется как «группа пропагандистов высшего образования». Он вплетает в общий хор собственный мотив: «Не все студенты способны рассматривать колледж как капиталовложение, но я уверен, что их родители это делают. Задача в том, чтобы убедить старшеклассников из числа отстающих, что идти в колледж стоит усилий».
Среди прочего в отчёте было обнародовано, что мужчины с учёными степенями могут рассчитывать на то, что они заработают на два миллиона долларов больше, чем «женщины с тем же уровнем образования». Как там утверждается, это обусловлено вычетом периода вынашивания и воспитания детей.
С обычным отставанием во времени тот же тренд прослеживается и в Канаде. Когда некий обеспокоенный родитель спросил докладчика на форуме в Торонто: «Когда же это мы решили поменять наши представления о том, что такое общедоступное образование?» — тот ответил пространной статьёй, опубликованной в 2003 году: «Сегодняшним молодым людям вбили в голову, что продолжение образования после школы есть ключ к получению достойной работы… в образовании более не видят уже инвестицию общества в следующее поколение; в нем видят инвестицию, которую студенты вкладывают в самих себя». Докладчик-публицист определил 1980-е годы как начало канадской трансформации, проследив через 1990-е сокращение бюджетного финансирования университетов и колледжей. В то же время доля студентов выросла за счёт выпускников школ с 15 процентов в 1975 году до 20 процентов в 2001 году. В ближайшем будущем ожидается дальнейший рост до 25 процентов.
Увеличение числа первоклассных педагогов — тех самых преподавателей, по поводу отсутствия которых протестовали студенты 1960-х годов, — шло гораздо медленнее, чем рост количества студентов и умножение количества дисциплин. У профессуры не стало ни времени, ни энергии для персонального контакта со студентами. Пустота была заполнена «цыганами» — лекторами, которые перемещаются из одного университета в другой в надежде на постоянное место, и старшекурсниками, которым преподавание засчитывалось как практика. Грандиозное сравнительно с числом преподавателей количество тестов для оценки привело к изменению характера самих тестов. Все большая их доля может выражаться вопросами «Правильно или неправильно?» или «Какой из представленных ответов верен?». Это годится для проверки роботов, но не является средством стимулирования и поощрения критического мышления и глубокого понимания.
Университетское образование превратилось в индустрию. Администраторы и законодатели с удвоенным рвением занялись поиском способов увеличения его масштабов. Они нашли такой способ в заимствовании технологии прибыльных предприятий, использующих расширение рынка для сокращения затрат. Измерять увеличение количества выданных дипломов гораздо легче, чем число образованных выпускников. Количество торжествует над качеством.
Местные колледжи с двухлетней программой обучения прикладным искусствам или техническим умениям представляют собой некую промежуточную ступень в карьере, словно билет второго класса в европейской системе транспорта. Двухлетние колледжи поставляют экономике медицинских сестёр для больниц и клиник, чертёжников для архитектурных и конструкторских фирм, дизайнеров по костюмам, освещению и графическому оформлению телевизионных шоу, театральных пьес и выставок и ещё великое множество квалифицированных техников. Эти колледжи, как правило, сохранили крепкую связь между образованием, обучением и выдачей диплома. Однако и они, утрачивая связь с образованием, оказались на грани превращения в фабрики по выдаче дипломов. В моей родной провинции Онтарио несколько городских колледжей уже поднялись на «элитарный» уровень, получив лицензию правительства на право присуждения степени бакалавра после четырёх лет обучения. Инициаторами этого процесса стали администраторы колледжей. Хотя по этому вопросу между ними произошёл раскол: критики выражали опасения, что это «скомпрометирует набор», тогда как горячие сторонники утверждали, что их учебное заведение нуждается в такой лицензии для того, «чтобы колледж мог сохранить конкурентоспособность в усложнившейся системе экономики, когда степень бакалавра стала «национальной валютой»».
Говоря совсем грубо, проездные билеты первого, элитарного класса дороже, чем билеты второго класса. В бюллетене Статистического управления Канады за 2002 год в глаза бросался крупный заголовок: «За 11 лет плата за высшее образование выросла на 135 %». Из-за сокращения государственных дотаций поддержка университетов уменьшилась больше, чем от пятнадцатилетней ползучей инфляции. К газетной статье об увеличении платы за обучение был добавлен комментарий от Национальной федерации студентов: «Теперь отвергнуты не только беднейшие из бедных — драма ползёт вверх по ступеням социальной лестницы».
Превратившись в национальную валюту, дипломы вызвали заинтересованность фальшивомонетчиков. Неудивительно, что (как утверждают «эксперты», чьи дипломы никем не проверялись) 30 процентов претендентов на вакантные места предъявляют фальшивые резюме. Бывший мэр Сан-Франциско, когда ему сообщили, что его начальник полиции солгал о наличии университетских степеней, ограничился комментарием: «Ну, не знаю, кто не лжёт в этих резюме». Капитаны предпринимательства тоже поддаются искушению. Выяснилось, что успешный руководитель компании «Бауш и Ломб», солидного предприятия по изготовлению линз и прочей оптики, занявший это место после не слишком удачной карьеры в «Дженерал моторс», не имеет степени магистра бизнес-администрирования, указанной в его автобиографии. Однако его компетентность получила подтверждение советом директоров корпорации. Ни он, ни компания не понесли серьёзного урона, если не считать резкой, но кратковременной потери стоимости акций. Другим повезло меньше. Одного из высших начальников компании «Веритас Софтуэр» уволили за то, что он лживо указал, что имеет степень MBA Станфордского университета; другие получили публичные выговоры. После получения выговора один из этих сотрудников сказал журналистам: «Наверное, в какой-то момент я почувствовал, что моё положение не слишком надёжно, и это ощущение оставалось». Президент же «Бауш и Ломб», ничуть не утратив позы достоинства, заявил: «Я чрезвычайно смущён тем, что не вполне точная информация о моей карьере появилась в наших печатных материалах. Разумеется, мой долг заключается в том, чтобы внимательно вычитывать такие материалы, удостоверяясь в их аккуратности».
Погоня за дипломами является косвенным следствием Великой депрессии 1930-х годов. Как и многое другое в североамериканской культуре, происхождение этой гонки и её привлекательность трудно понять, не возвращаясь взором в годы депрессии. Конечно же, физические и финансовые затруднения американцев в период с 1930 по 1939 год незначительны в сравнении с бедствиями, которые в прошлом веке пережили общества, испытавшие голод, геноцид и этнические чистки, бомбёжки или горечь военного поражения, или угнетение. Однако депрессия наложила на американцев глубокий отпечаток, по силе воздействия не сопоставимый с её кратковременностью и относительной мягкостью. Когда работа и сбережения исчезли и в США или Канаде воцарилась стагнация, никто не понимал, что происходит. Даже теперь, спустя семь десятилетий, экономисты продолжают спорить о причинах депрессии. Массовая безработица стала огромным несчастьем. На своём пике она оставила без работы четверть трудящихся в США и Канаде. В особо неблагополучных местах было гораздо хуже. Если принять во внимание всех тех, кто прямо или косвенно зависел от людей, оставшихся без работы, понятно, что безработица и её эффекты затронули почти каждого, кроме самых богатых и защищённых. Правительственные программы создания рабочих мест и социальной поддержки неимущих (иные из них были и остроумны, и конструктивны) помогали, но не могли устранить бедствие. К тому же эти программы были сопряжены с рисками и унижением достоинства людей.
Одни провели годы депрессии, стоя в очередях: за шансом получить временную работу, за невыплаченным заработком у касс обанкротившихся компаний, за сбережениями, пропавшими в банках, за миской супа или вчерашним хлебом. На фотографиях той эпохи ряд за рядом мелькают озабоченные и скорбные лица. На других фотографиях можно видеть митинги протестующих и их лозунги — на фоне конной полиции и поднятых дубинок пеших полисменов. Нередко с поразительной отвагой протестующие посвящали себя политической активности, в благотворность которой они искренне верили, теряя массу времени, последние сбережения и надежду. Многие надеялись на более спокойные средства борьбы, основанные на интеллектуальных проектах, будь то схемы социального кредитования или безуспешная борьба Эптона Синклера[21] за должность губернатора на выборах в Калифорнии под лозунгом ЭПИК (покончим с нищетой в Калифорнии). Третьи страстно погрузились в борьбу с марксизмом, троцкизмом и иными радикальными политическими течениями. Этих борцов и иногда их оппонентов можно разглядеть на старых фотографиях сессий палаты представителей или Комитета по антиамериканской деятельности.
И все же подавленность, как непременная часть попыток выжить в годы депрессии, никак не отражена на фотографиях. Она лишь слегка заметна в кино и столь же слегка — в музыке. Люди, не привычные к безделью и своей невостребованности, как-то пытались себя занять. Однако было трудно получить даже неоплачиваемую работу, обещавшую новое знание и опыт. Архитекторы делали головоломки или чертили жутковатые, бесчеловечные утопические города будущего, продавая их, когда находился покупатель. Я сама целый год работала без оплаты в утренней газете города Скрэнтон в Пенсильвании. Редактору нужен был репортёр, но платить ему было нечем. Я отрабатывала обучение журналистике, подготавливая очерки и новостные материалы. Хотя газета входила в профсоюз, никто тогда не возражал против такого бартерного соглашения.
Для человеческой личности самой тяжёлой стороной безработицы было то, что человека раз за разом отвергали, вызывая у него состояние стыда и отчаяния. Многие тихо погружались в горечь осознания того, что они не нужны миру. Бессилие, казалось, не имело ни конца, ни края: неужели жизнь всегда будет такой? Прежние планы, прежние надежды без всякой внятной причины тонули в бездне.
Для того, кто, как я, был ещё очень молод, десятилетие депрессии не было такой уж тяжкой вещью. Мы с друзьями были в состоянии увлечённо рассказывать о том, как нас отвергли тут или там, о странных людях, которых мы встречали в ходе своих пустых поисков, и могли хохотать до упаду по всякому поводу. Для тридцатилетних все было куда тяжелее — они только что начали делать карьеру (так им, во всяком случае, казалось), и вдруг она обернулась ничем. Для сорока- или пятидесятилетних людей увольнение и вынужденный досуг имели разрушительные последствия. Родители иных из моих друзей после этой деморализующей паузы так и не смогли вернуться к миру с самими собой, восстановить свои семьи и круг общения. Мужчинам, которые добывали для семей хлеб насущный, было тяжелее, чем женщинам, большинство из которых после свадьбы целиком посвящали себя домоводству и детям.
Мой отец, врач, работал допоздна все дни недели. Несмотря на усталость, он сохранял жизнерадостность, потому что чувствовал себя востребованным и потому что работа была ему интересна. Но и ему, как и всякому другому, приходилось тревожиться о том, как свести концы с концами. На нашем городке, где главным делом была добыча дорогого высококачественного антрацита, Великая депрессия сказалась особенно тяжело. Фактически она началась здесь четырьмя годами раньше, после затяжной забастовки шахтёров, следствием которой была потеря ниши на рынке угля.
Чем шире расползалась безработица, тем меньшее число пациентов моего отца было в состоянии ему заплатить. Как-то летним вечером 1936 года он объяснил мне, что ему необходимо зарабатывать 48 долларов в день только для того, чтобы выплачивать за аренду кабинета и его оснащение, за подписку на необходимые медицинские журналы, за работу медсестре. Мне это показалось тогда немыслимо грандиозной суммой — я получала 12 долларов в неделю, работая стенографисткой в офисе кондитерской фабрики, которая вскоре обанкротилась. Отец сказал как о счастье, что ему удаётся сбалансировать расход с доходом за счёт того, что, работая по двенадцать часов ежедневно у себя, он ещё подрабатывал как хирург и терапевт в больницах. Мой отец не был исключением. Великое множество американцев, считавших себя солью земли, продолжали трудиться, несмотря на обстоятельства, и помогли удержать страну от распада.
Перемена, наступившая, когда стагнация начала испаряться, стала чудом. В 1938–1939 годах, по мере того как раскручивалась военная промышленность, это происходило неспешно. С 1942 года, когда Америка втянулась в войну, процесс пошёл в полную силу… Отец, умерший в 1937 году, этого не дождался. Каждый отдавал себе отчёт в том, что наслаждаться работой и процветанием ценой войны мерзко. И все же все мои знакомые были благодарны за то, что хорошая работа и выросшие зарплаты полились на них, как ливень после засухи. Теперь показалось, что мир наконец нуждается в нас, в нем Для нас есть место.
Когда война окончилась эйфорией победы и за ней последовал меньший по масштабу бум годов плана Маршалла и корейской войны, в Северной Америке сформировался и окреп невысказанный консенсус. Если придать ему словесную форму, то она, наверное, будет такой: «Мы в состоянии выдержать осмысленные тяготы и преодолеть их. Но никогда — никогда, никогда — мы не позволим обрушить на нас бессмысленную катастрофу массовой безработицы».
Культуры сами выбирают цели, держатся их и преобразуют в цели и ценности самой жизни. Так, в Древнем Риме ведущим смыслом, высшей ценностью культуры было служение государству. Когда империя сменила республику, Вергилий добавил существенный новый акцент в отрывок из «Энеиды», который любил цитировать император Август: «В том, римлянин, призвание твоё, чтобы народами править. В том гений особенный твой — ширить обычаи мира, подчинённых щадить, подавляя гордыню всех прочих».
В средневековой Западной Европе и в ранних пуританских колониях Америки смысл жизни тотально переоформился. Им стало спасение души, и своей, и других, чтобы они могли войти в Царствие Небесное.
В эпоху создания Соединённых Штатов, когда Просвещение, оформленное Коперником, Ньютоном и Декартом, одержало победу и над Средневековьем, и над Ренессансом, ведущей целью-ценностью стала независимость. Не напрасно документ, обосновавший цели войны за отделение от Великобритании, был назван Декларацией независимости, а день 4 июля — Днём независимости. Вокруг понятия свободы сформировался целый культ, символом которого в равной мере стали Колокол Свободы и лозунги французской революции. Со временем лозунги независимости и свободы сменились двумя взаимно конфликтующими версиями: политической свободой в установлении прав штатов (боковая ветвь древа независимости) и ликвидацией рабства (боковая ветвь древа свободы).
В течение десятилетий после кровопролитной Гражданской войны, казалось бы, разрешившей конфликт между двумя концепциями свободы, в американской культуре не было консенсуса по вопросу о смысле жизни. Хотя заместившая его частная идея проявилась достаточно сильно. Это был Путь на Запад — нажим, достигший своего пика в 1840-е годы; с мексиканской войной, аннексией Техаса, покупкой Калифорнии и Нью-Мексико. Это выражение американской Судьбы к концу столетия было расширено президентом Теодором Рузвельтом на Карибский бассейн и Тихий океан — во время Испано-американской войны, которую американцы предприняли, чтобы утвердить господство США в Западном полушарии.
Начало XX века, включая и предшествовавшее ему десятилетие, стало временем брожения. Американцы принялись совершенствовать общество, ликвидировав детский труд, распространив избирательное право на женщин, борясь с коррупцией и взяточничеством, развернув усилия на улучшение публичного здоровья, запретив продажу алкоголя. Они приняли антимонопольное законодательство во имя обеспечения свободы торговли, учредили национальные парки ради сохранения природной среды (любимое дитя Теодора Рузвельта), улучшили условия труда и защитили права трудящихся. Они предприняли множество практических действий, сторонники которых вкладывали себя самих с такой энергией, как если бы все эти действия составляли сокровенный смысл жизни.
Дух реформирования был жив и в годы депрессии. Президент Франклин Рузвельт провозгласил четыре свободы, соединив экономические задачи (свобода от бедности) и права человека (свобода от страха) с практическими мерами по обеспечению доступности этих связей. Среди этих мер: успешное продвижение техники трехсторонних переговоров (предложения Роберта Вагнера, ставшие Национальным актом о трудовых отношениях) и учреждение постоянной Комиссии по страхованию, установившей правила прозрачности деятельности корпораций и правила защиты от спекуляций акциями. Элеонора Рузвельт, супруга президента, в течение своей жизни перешла от увлечённости малыми реформами к пропаганде идеи ООН. Главный памятник её трудам — Всеобщая декларация прав человека, в работе над формулированием и принятием которой она участвовала. За этими попытками определить американскую версию смысла жизни тихо, без лишнего шума, путём простого принятия всеми утвердилась Американская мечта — идеал, согласно которому каждое поколение белых в Америке, будь то рождённые здесь или иммигранты, должно жить успешнее и богаче, чем предыдущее.
С 1950-х годов дополнительный блеск этому пониманию смысла жизни придало убеждение в гарантированности полной занятости, в гарантированности работы. Есть основания утверждать, что такая интерпретация смысла жизни остаётся в США без изменений — несмотря на «конкуренцию» со стороны холодной войны с Советским Союзом, а может быть, и со стороны войны с терроризмом. В обоих случаях послевоенной реконструкции сопутствовали контракты для американских компаний и соответственно рабочие места для американцев.
Как именно концепция смысла жизни реализуется в культуре? Наличие такой концепции даёт возможность её реализаторам и свидетелям трактовать даже ужасные деяния как совершенно оправданные. Разрушение Карфагена республиканским Римом — в полном соответствии с песней Вергилия — было самой омерзительной в истории сценой убийства невинных и беззащитных людей. Римляне прославляли это деяние, видя в нем оправданный акт упреждающей защиты государства. Грабежи и убийства, совершённые испанскими конкистадорами в Южной и Центральной Америке, оправдывались тем же стремлением к спасению душ, которое оправдывало труды, жертвы и риски испанских миссионеров. Агрессия крестоносцев против мусульманских «неверных» на Ближнем Востоке и против христиан-еретиков во Франции; пытки и казни в Европе, осуществлявшиеся католической инквизицией и протестантскими охотниками на ведьм, преследование и насильственное обращение евреев в христианство; гонения на пуритан в Британии и Новой Англии — все эти и подобные им дела, творившие ад на земле, полностью оправдывались тем, что это была борьба с дьяволом и спасение душ.
В 1956 году конгресс принял закон о финансировании системы федеральных автострад (эта правительственная программа не имела в США прецедента по масштабу и стоимости). Официальным обоснованием программы было обеспечение быстрой и эффективной эвакуации городов в случае необходимости — типично римское определение смысла. Однако память о Великой депрессии была ещё свежа, и все немедленно распознали подлинную, серьёзную причину: полная занятость, гарантия рабочих мест — при строительстве дорог, при проектировании, производстве, обслуживании и ремонте автомобилей, при переработке и перевозке топлива. Когда программа раскрутилась как следует, президент Дуайт Эйзенхауэр, выступая во время празднества открытия моста Джорджа Вашингтона в Нью-Йорке, признавал наличие такой причины в своих ремарках об автомобиле как стержне экономики и занятости.
Утвердить автомобильную индустрию в качестве средства создания рабочих мест казалось естественным для смысла жизни. Неизбежно это произошло. Автомобиль — для тех, кто мог себе его позволить, — получил в нагрузку ценностные значения, унаследованные от давнего американского понимания смысла жизни: независимость, свобода. Успешность — в пересаживании в автомашину, которая лучше, чем была у родителей, из «Понтиака» в «Бьюик». Никто с большим восторгом не признал и не одобрял создание рабочих мест как основную причину создания системы автострад, чем мэры и прочие выборные чиновники. Близорукое разрушение сообществ в Америке восторженно оправдывалось справедливостью полной занятости.
Конфликт между строительством автострад и ценностями сообществ (равно как и всеми другими ценностями) привёл к установлению правил, сохранившихся и тогда, когда память о Великой депрессии уже развеялась. Иностранцам кажется странной непоследовательностью, что Америка провозглашает свободу торговли и в то же время субсидирует американское сельское хозяйство, что тяжело ударяет по экономике бедных африканских стран. Или вводит особые пошлины на канадский пилёный лес и бразильскую сталь, или устанавливает квоты на импорт текстиля из Китая. Однако для американских переговорщиков и лоббистов нет непоследовательности в противоречивой политике, если каждая из её линий нацелена на то, чтобы сохранять рабочие места для американцев. Что же в этом непоследовательного?
Любые учреждения, включая государственные агентства, когда на них давят по поводу разрушения природной среды или рукотворной среды, доказывают свою правоту и атакуют оппонентов, называя количество рабочих мест, которые будут созданы. Ещё эффективнее, когда они перечисляют рабочие места, которые могут быть утрачены, если их чёрное дело не будет сделано. По сей день никакая катастрофа, будь это даже вероятное глобальное потепление, не воспринимается как более серьёзное бедствие, чем утрата рабочих мест. Когда в 2002 году в канадской Арктике наблюдалось активное и неожиданно быстрое таяние льдов, премьер-министра провинции Онтарио спросили, поддержит ли он премьер-министра Канады в его стремлении подписать Киотский протокол о сокращении тепловых выбросов или предпочтёт следовать за президентом США Джорджем Бушем, отозвавшим подпись Америки. Вот его ответ: «Мы не собираемся терять преимущества и сотни тысяч рабочих мест в Онтарио… пока наши южные соседи — благослови их Бог — не сделают что-либо для сокращения своих выбросов в атмосферу».
Сама Великая депрессия говорит по обе стороны границы! В качестве предельного выражения смысла жизни лозунг «работа для всех» звучит, разумеется, менее свирепо и менее лживо, чем большинство культурных идеалов. Однако, как любил говорить мой отец, «закопать в землю можно все что угодно».
Все ещё неясно, может ли война с терроризмом занять место «работы для всех» в качестве стержня американского образа жизни. То, как легко были отброшены право на скорое рассмотрение обвинения в суде, гарантия от задержания без судебного постановления, защита от вторжения в личную жизнь, а в случае пленения боевиков Женевская конвенция обращения с военнопленными — все это указывает на то, что чрезвычайность мер против предполагаемых террористов уже перевесила все прочие ценности, не исключая экономической целесообразности. Как указывает Маргарет Атвуд[22], уступка гражданских прав «содержит в себе готовый рецепт хищений и обмана в бизнесе». Пожалуй, следует дождаться того, как отстроятся схемы контроля над ближневосточной нефтью, переустроятся Афганистан и Ирак, чтобы удостовериться, действительно ли смысл американской жизни переключился с обеспечения рабочих мест и получения прибыли на нечто иное.
Справедливо утверждается, что прошлое продолжает жить в настоящем. Это верно и для происхождения гонки за дипломами. Отчасти её породило чувство униженности и тревоги, когда Советский Союз и его спутник обошли Америку в космосе, отчасти — все ещё памятный ужас депрессии. Гонка за дипломами родилась в конце 1950-х, поначалу в Калифорнии. Тогда администрации университетов догадались, что на современной стадии экономического развития в завоевании космоса или в других сферах все зависит от фонда знаний населения — от ресурса, который потом стали называть человеческим капиталом. Из этого следовало, что и самый ценный продукт развития — новые рабочие места — также зависит от знаний. Администраторы отнюдь не ошибались и были вполне последовательны, когда пришли к заключению, что чем больше их учреждения смогут выработать этого ценного ресурса, удостоверив его наличие, тем лучше для всех.
Поначалу между этой целью и качеством образования, которое, как ожидали администраторы, могут предоставить их учреждения, не было противоречия. Конфликт обозначился в 1960-е годы. Отчасти это произошло вследствие стремления университетов решить все задачи одновременно. Тогда они взаимодействовали с сообществами, которые их поддерживали. Под симпатичным лозунгом многообразия форм деятельности университеты старались ухватиться за любую хорошую штуку, которая оказывалась в поле их изобильного интеллекта. Не ставя выдачу диплома выше образования, они стремительно расширяли концепцию образования, включая в неё всякое умение, казавшееся важным, — от математического анализа издержек и выгод до маркетинга. Администраторы не представляли себе, до какой степени разросшиеся амбиции вместе с обещанием обогатить общество множеством дипломированных специалистов изменят сами университеты[23].
Как всегда в культуре, все, что случается, связывается с множеством вещей. В данном случае расширение образовательного спектра оказалось связано с вполне конструктивной правительственной программой обустройства ветеранов войны.
После Второй мировой войны, а затем после корейской войны правительство обеспечило и всячески поддерживало стремление ветеранов, которые были склонны к этому и имели необходимую подготовку, поступить в колледж или университет. Десятки тысяч бывших рядовых, многие из которых вышли из семей, в которых никто и никогда не имел возможности получить высшее образование, воспользовались этим шансом. В целом было отмечено, что эти ветераны более серьёзно занимались учёбой, чем вчерашние выпускники школы. За их счёт приём в вузы значительно вырос. Когда поток демобилизованных рядовых высох, университетскому сообществу стало не хватать жажды знаний, характерной для них. Ему не хватало и правительственных кредитов на обучение ветеранов. Гонка за дипломами проявилась как растущий вид производства в 1960-е годы.
Как раз тогда, когда сами университеты столкнулись с серьёзными проблемами.
Чем больше гонка за дипломами проявляла себя как растущее производство, тем более она довлела над обучением как с точки зрения преподавателей, так и с точки зрения студентов. Преподаватели начали приходить в отчаяние из-за студенческих групп, в которых желание учиться проявлялось меньше, чем стремление выполнить необходимый минимум работы, чтобы окончить учёбу. Всерьёз заинтересованные учёбой студенты не могли не испытывать отчаяния от того, что в учебном заведении на них стали смотреть как на сырой материал производства, не видя в них человеческие существа с мучающими их вопросами, недоумениями и, наконец, сомнениями по поводу того, зачем они вкладывают время и деньги в эту прелюдию к трудовой жизни.
Студенты, жаждущие знаний или хотя бы способные их жаждать, существуют. Преподаватели, которые страстно любят свой предмет и готовы с охотой передавать свои знания, углубляя их при этом, тоже существуют. Однако под давлением множества нужд число учебных заведений, культивирующих почтение к этим потребностям и желающих удовлетворить в первую очередь их, последовательно сокращается. По крайней мере часть британских преподавателей выражает беспокойство по поводу того же тренда. Но в целом у меня есть ощущение, что родители или деды и бабушки нынешних студентов в большинстве не осознают, насколько все изменилось с их студенческих лет. Не осознают этого и студенты, поскольку они не сталкивались с чем-то иным. Только те педагоги, кто испытал горечь потери, осознают, что было утрачено[24].
Культура, способная на корректирующие и стабилизирующие изменения, прежде всего зависит от образованных людей. В особенности — от глубины их понимания и способности к критическому суждению. Большая часть Северной Америки уже существенно отстаёт в производстве и распределении обновляемых видов энергии. А в каком застое пребывают производство автомобилей и строительство дорог, столь лелеемые в этой культуре! Из десятилетия в десятилетие совершенствование продукции и дизайна автомобиля приходит извне — из Японии или Германии. Нет изменений в поиске средств борьбы с издержками расползания пригородов и с распадом соседских сообществ. Несмотря на множество речей и печатных текстов, не видно новых решений для проблемы транспорта в городах, о чем следующая глава. Эти проблемы также связаны с гонкой за дипломами за счёт образования.