Дэвид Харви Неолиберализм и реставрация классовой власти1

Дэвид Харви

Неолиберализм и реставрация классовой власти¹

Президент Буш неоднократно заявлял о том, что США даровали «свободу» иракскому народу. «Свобода, — говорит он, — является даром Всевышнего каждому человеку в этом мире» и, «будучи величайшей державой в мире, мы обязаны помочь распространению свободы».² Эта официальная мантра (постоянно повторяемая администрацией и военными) о том, что наивысшим достижением упреждающего вторжения в Ирак было «освобождение» этой страны, раз за разом воспроизводится средствами массовой информации в США, и, по-видимому, ей удалось убедить общественное мнение в необходимости поддержать войну, хотя официальные причины, приводившиеся для обоснования этого (наподобие связей между Саддамом и аль-Каидой, наличия оружия массового поражения и прямой угрозы американской безопасности), были явно надуманными. Но «свобода» — коварное слово. Как заметил Мэтью Арнольд много лет тому назад, «свобода — прекрасная лошадь для езды, но для езды куда-то».³ Куда же, как ожидается, поедет иракский народ на лошади свободы, столь великодушно подаренной ему?

Американский ответ на этот вопрос был озвучен 19 сентября 2003 года, когда Пол Бремер, глава Временной администрации коалиции, выпустил четыре указа относительно «полной приватизации государственных предприятий, предоставления полных прав собственности иностранным фирмам на иракские бизнесы, полной репатриации иностранной прибыли… открытия иракских банков иностранному контролю, национального режима для иностранных компаний и… устранения почти всех торговых барьеров».⁴ Указы касались всех областей экономики, включая коммунальные услуги, средства массовой информации, производство, услуги, транспорт, финансы и строительство. Исключением была только нефть (возможно, из-за ее особого статуса и геополитического значения как оружия, требующего особого контроля со стороны Америки). Разумеется, они не оставили без внимания и рынок труда. Забастовки были запрещены, а право на создание профсоюзов ограничено. Кроме того, была введена регрессивная «плоская шкала налогообложения» (давняя цель американских консерваторов). Эти указы, как отмечает Наоми Кляйн, противоречат Женевской и Гаагской конвенциям, так как оккупационная власть призвана сохранять активы оккупированной страны и не имеет никакого права продавать их.⁵ Кроме того, существует серьезное сопротивление навязыванию Ираку того, что лондонский Economist назвал «капиталистической мечтой». Даже временный министр торговли Ирака, назначенный Временной администрацией коалиции, выступил против принудительного навязывания «фундаментализма свободного рынка», назвав его «порочной логикой, пренебрегающей историей».⁶ И конечно, как отмечает все та же Кляйн, противодействие Соединенных Штатов проведению выборов в Ираке проистекает из их желания работать  с  назначенными  представителями,  которые  будут  невероятно покладистыми при проведении этих свободных рыночных реформ прежде, чем сможет быть установлена прямая демократия (ведь она почти наверняка отвергла бы такие реформы). Несмотря на незаконность постановлений Бремера, навязанных оккупационной властью, они, скорее всего, должны были быть признаны законными, с точки зрения международного права, при условии одобрения их временным (хотя и неизбранным) правительством. Временное правительство, созданное в конце июня 2004 года, хотя и считалось «суверенным», могло только одобрять существующие законы. Оно не вправе было изменять законы или писать новые, хотя вряд ли его члены сильно отклонились бы от постановлений Бремера. Борьба за свободные выборы и установление демократии в Ираке, отвечающей интересам иракцев, вполне согласуется с борьбой за защиту иракских активов от иностранных хищников.

Очевидно, что Соединенные Штаты военной силой стремятся навязать Ираку развитый неолиберальный государственный аппарат, основная задача которого состоит в том, чтобы создать условия для прибыльного накопления капитала. Меры, предложенные Бремером, в соответствии с неолиберальной теорией, одновременно необходимы и достаточны для создания богатства и, следовательно, роста благосостояния всего населения Ирака. Соединение политической свободы со свободой рынка и торговли долгое время было отличительной особенностью неолиберальной политики, и оно на протяжении многих лет определяет отношение США к остальному миру. Например, во время первой годовщины 11 сентября президент Буш заявил в небольшой статье, размещенной напротив статьи редактора в New York Times, что: «Мы будем использовать нашу беспримерную силу и влияние для создания атмосферы международного порядка и открытости, в которой прогресс и свобода смогут процветать во многих странах. Спокойствие в мире и рост свободы отвечают долгосрочным интересам Америки, отражают давние американские идеалы и объединяют союзников Америки… Мы стремимся к справедливому миру, где на смену угнетению, недовольству и бедности приходят стремление к демократии, развитие, свободные рынки и свободная торговля», причем два последних элемента должны «доказать свою способность вывести целые общества из бедности». Сегодня, заключил он, «человечество может добиться торжества свободы над всеми ее старыми противниками. Соединенные Штаты с радостью готовы возглавить такую великую миссию». Тот же язык был использован во вступлении к «Стратегии национальной безопасности», опубликованной вскоре после этого.⁷ Именно эта свобода, понимаемая как свобода рынка и торговли, должна быть навязана Ираку и миру.

Здесь уместно напомнить, что первый крупный эксперимент по созданию неолиберального государства был проведен в Чили после пиночетовского переворота «малого 11 сентября» 1973 года (за тридцать лет до заявления Бремера о том, какой режим должен быть установлен в Ираке). Свержение демократически избранного левого социал-демократического правительства Сальвадора Альенде было поддержано ЦРУ и госсекретарем Генри Киссинджером. Пиночет подавил все социальные движения и политические организации левых и разрушил все формы народной организации (наподобие медицинских центров в бедных районах).

Рынок труда был «освобожден» от регулятивных или институциональных ограничений (например, влияния профсоюзов). Но к 1973 году политика замещения импорта, которая определяла все предшествующие усилия латиноамериканских стран добиться экономического возрождения (и которая в какой-то степени доказала свою успешность после военного переворота в Бразилии в 1964 году), приобрела дурную славу. В ситуации, когда мировая экономика переживала серьезный спад, явно требовалось нечто новое. Группа американских экономистов, прозванных «чикагскими мальчиками» за свою приверженность теориям Милтона Фридмена, преподававшего тогда в Чикагском университете, вызвалась помочь в восстановлении чилийской экономики. В этом предприятии они исходили из логики свободного рынка, приватизировав государственные активы, открыв природные ресурсы для частной разработки и создав условия для прямых иностранных инвестиций и свободной торговли. Иностранные компании получили гарантии относительно репатриации прибыли от своей чилийской деятельности. На смену замещению импорта пришло поощрение экспорта. Единственным сектором, оставшимся у государства, были ключевые запасы нефти (как нефть в Ираке). Последующее возрождение чилийской экономики с точки зрения темпов роста, накопления капитала и высокой нормы прибыли на иностранные инвестиции стало образцом, на который можно было ориентироваться во время последующего поворота к более открытой неолиберальной политике в Британии (при Тэтчер) и США (при Рейгане). Не впервые жестокий эксперимент, проведенный на периферии, стал образцом для выработки политики в центре (точно так же в Ираке теперь предлагается эксперимент с плоской шкалой налогообложения).⁸

Но чилийский эксперимент показал, что выиграли от него далеко не все. Страна и ее правящие элиты с иностранными инвесторами вполне преуспели, но остальной народ оказался в проигрыше. И неолиберальная политика почти всегда приводила к таким последствиям, из чего можно сделать вывод о структурной важности этого для всего проекта. Дюмениль и Леви приходят к выводу о том, что неолиберализм изначально был проектом возвращения классовой власти богатейшим слоям населения. Комментируя положение одного процента получателей самого большого дохода в Соединенных Штатах, они пишут:

До Второй мировой войны эти домохозяйства получали около 16 % валового дохода. Этот процент резко упал во время войны, а в 1960-х годах сократился до 8 % — плато, которое сохранялось в течение трех десятилетий. В середине 1980-х годов он резко вырос и к концу столетия достиг 15 %. При рассмотрении общего богатства наблюдается в целом та же картина…⁹

По другим данным, 0,1 % получателей самого высокого дохода увеличили свою долю в национальном доходе с 2 % в 1978 года до более чем 6 % в 1999 году. И почти наверняка с бушевским снижением налогов концентрация богатства в высших слоях общества будет расти и дальше. Дюмениль и Леви также отметили, что «структурный кризис 1970-х годов с процентными ставками, едва превышавшими темпы инфляции, низкими дивидендными выплатами корпораций и находящейся в депрессии фондовой биржей еще больше посягал на доходы и богатство богатейших» в те годы. 1970-е годы не только характеризовались глобальным кризисом стагфляции, они были еще и временем, когда возникла сильнейшая угроза власти высших классов. Так что неолиберализм возник как ответ на такую угрозу.¹⁰

Но для обоснования этого тезиса о реставрации классовой власти необходимо выделить особую констелляцию классовых сил, стоявших за поворотом к неолиберальной политике, так как ни в Британии, ни в Соединенных Штатах обращение к насилию, наподобие того, что имело место в Чили, было невозможным. Необходимо было достичь согласия. Чтобы понять, как это было сделано, нам нужно вернуться к событиям, происходившим в течение этого важного десятилетия.

Социал-демократическое государство в Европе и кейнсианский компромисс, на котором покоился общественный договор между трудом и капиталом в США, достаточно хорошо работали во время быстрого роста 1950–1960-х годов. Политика перераспределения, контроль над свободным перемещением капитала, государственные расходы и само государство всеобщего благосостояния шли рука об руку с относительно высокими темпами накопления капитала и достаточной доходностью в большинстве развитых капиталистических стран. Но в конце 1960-х годов и в международной экономике, и в самих национальных экономиках наступил некий слом. К 1973 году — еще до арабо-израильской войны и нефтяного эмбарго ОПЕК — распалась Бреттон-Вудская система регулирования международных экономических отношений. Признаки серьезного кризиса накопления капитала наблюдались повсюду, проявляясь в глобальной фазе стагфляции, фискальных кризисах различных государств (Британию выручил Международный валютный фонд в 1975–1976 годах, а Нью-Йорк в том же году пережил техническое банкротство; повсеместное сокращение государственных расходов было заметно почти повсюду). Кейнсианский компромисс перестал быть надежным способом примирения накопления капитала и социал-демократической политики.¹¹ Левым ответом на это было усиление государственного контроля и регулирования экономики (включая — при необходимости — сдерживание устремлений рабочего и народного движений при помощи жестких мер и регулирования цен и заработной платы) без отказа от курса на накопление капитала. В Европе этот ответ был предложен совместно социалистическими и коммунистическими партиями, возлагавшими надежды на передовые эксперименты в управлении и руководстве накоплением капитала в областях, наподобие «Красной Болоньи», или обратившимися (в Италии и Испании) к более открытому рыночному социализму и идеям «еврокоммунизма».

Левые пользовались огромной поддержкой со стороны народа, едва не придя к власти в Италии и действительно получив бразды правления во Франции и Испании. Даже в Соединенных Штатах контролируемый демократами конгресс принял законы, подписанные Ричардом Никсоном, республиканским президентом, которые вызвали в начале 1970-х годов огромную волну реформы регулирования, касавшуюся проблем окружающей среды, рабочих, прав потребителей и гражданских прав.¹² Но в целом левым не удалось выйти за рамки традиционных социал-демократических решений, и к середине 1970-х годов выяснилось, что они не способны ответить на требования накопления капитала. В результате произошла поляризация между социал-демократическими силами, которые зачастую проводили прагматическую политику сдерживания требований своих собственных избирателей, с одной стороны, и интересами всех тех, кто был озабочен воссозданием более открытых условий для активного накопления капитала — с другой.

Неолиберализм как потенциальное противоядие от угроз капиталистическому социальному порядку и как решение проблем капитализма долгое время скрывался под крылом государственной политики. Но именно в беспокойные 1970-е годы он начал выходить на передний план, особенно в США и Британии, взращенный в различных «мозговых центрах» — таких, как Институт экономических отношений в Лондоне и Чикагский университет. Он приобрел известность благодаря Нобелевским премиям по экономике, полученным двумя его ведущими сторонниками — фон Хайеком в 1974 году и Милтоном Фридменом в 1976 году. И постепенно он начал оказывать практическое влияние. Например, отмена государственного регулирования экономики при президенте Картере стала одним из ответов на хроническую стагфляцию, которая преобладала в США на всем протяжении 1970-х годов. И в развитом капиталистическом мире неолиберализм быстро превратился в новую экономическую ортодоксию политики государственного регулирования. Такое превращение произошло в Соединенных Штатах и Британии в 1979 году.

В мае этого года в Британии Маргарет Тэтчер получила от избирателей мандат на проведение реформы экономики. Под влиянием Кита Джозефа и Института экономических отношений она пришла к выводу о том, что для преодоления стагфляции, поразившей британскую экономику в 1970-х годах необходимо отказаться от кейнсианства и монетаристских решений «со стороны предложения». Она понимала, что это означало не что иное, как революцию в фискальной и социальной политике, и сразу же выразила четкое намерение расправиться с институтами и политическими механизмами социал-демократического государства, которое сложилось в Британии после окончания Второй мировой войны. Это означало борьбу с профсоюзами, нападки на все формы социальной солидарности (наподобие тех, что были связаны с муниципальным управлением), которые препятствовали конкурентной гибкости (включая влияние многих профессионалов и их объединений), демонтаж или откат от государства всеобщего благосостояния, приватизацию государственных предприятий (включая общественные здания), сокращение налогов, поощрение предпринимательской инициативы и создание благоприятного делового климата для стимулирования серьезного притока иностранных инвестиций (особенно из Японии).

То, чего Пиночету удалось достичь при помощи принудительного государственного насилия, Тэтчер смогла добиться при помощи демократического согласия. В этом отношении весьма уместно замечание Грамши о том, что революционным действиям должны предшествовать согласие и гегемония, ведь Тэтчер и в самом деле была самозваным революционером. Идеи индивидуализма, свободы, отказа от профсоюзной власти и гнетущей бюрократической несостоятельности государства, с готовностью тиражируемые средствами массовой информации, все более зависимыми от интересов крупного капитала, получили широкое распространение в Британии в суровые годы экономического застоя 1970-х. Кризис капитализма истолковывался как кризис несостоятельных систем правления. И тот факт, что лейбористское правительство при Каллагэне решилось на проведение жесткой программы (отвечающей интересам корпорации, но противоречащей интересам его традиционных сторонников), предложенной в 1976 году МВФ в обмен на кредиты для покрытия хронического государственного долга, немало способствовал распространению представления о том, что неолиберальным решениям, как выразилась Тэтчер, «нет никакой альтернативы». Революция Тэтчер, таким образом, была подготовлена созданием определенного политического согласия, особенно среди средних классов, которые и привели ее к победе на выборах. Эта победа позволила ей осуществить свою программную цель и нанести удар по профсоюзам. Но борьба с профессиональными ассоциациями, которые обладали огромным влиянием в таких областях, как образование, здравоохранение и муниципальное управление, была совсем другим делом. В ее кабинете (и среди ее сторонников) произошел раскол, и потребовалось несколько лет борьбы внутри ее собственной партии и в средствах массовой информации для того, чтобы пробить неолиберальный курс. Как она заявила позднее, «общества не существует, есть только индивиды» и, позднее добавила она, «их семьи». Все формы социальной солидарности должны были быть разрушены во имя индивидуализма, частной собственности, личной ответственности и семейных ценностей. Непрестанное идеологическое наступление в духе риторики Тэтчер в конечном итоге увенчалось успехом.¹³ «Экономика — это средство, — говорила она. — Целью же является изменение души». И она совершила такое изменение, хотя ей для этого пришлось прибегнуть к способам, которые, как будет показано позднее, потребовали значительных политических издержек и привели к серьезным противоречиям.

В октябре 1979 года Пол Волкер, председатель Федерального резервного банка США, разработал план масштабного изменения американской денежно-кредитной политики.¹⁴ От давней приверженности Соединенных Штатов принципам «Нового курса», которая означала широкую кейнсианскую фискальную и денежно-кредитную политику с полной занятостью как ключевой целью, пришлось отказаться во имя политики, призванной сдерживать инфляцию, невзирая на последствия для занятости или, если на то пошло, для экономик стран (вроде Мексики и Бразилии), которые были крайне зависимы в экономическом отношении и чувствительны к изменениям учетной ставки в США. Реальная процентная ставка, которая часто была отрицательной во время инфляционной волны с двузначными числами 1970-х, по решению Федеральной резервной системы была сделана положительной. Номинальная процентная ставка была резко повышена (решение, которое получило известность как «специальное субботнее предложение») почти до 20 %, сознательно спровоцировав в США и многих других странах мира экономический спад и безработицу. Утверждалось, что такие преобразования были единственным выходом из кризиса стагфляции, от которого США и глобальная экономика страдали на всем протяжении 1970-х годов.

Волкеровский шок, как он стал называться с тех пор, оказался бы бесполезным без соответствующих изменений в государственной политике во всех остальных областях. Решающую роль сыграла победа Рональда Рейгана над Картером. Рейгановские советники были убеждены, что волкеровское «лекарство» для больной и застойной экономики было правильным, и Волкер вновь был назначен председателем Федеральной резервной системы. Рейгановская администрация стремилась получить необходимую политическую поддержку при помощи дальнейшего дерегулирования, снижения налогов, урезания бюджета и наступления на профсоюзы и объединения профессионалов. Рейган столкнулся с длительной и ожесточенной забастовкой Организации профессиональных авиадиспетчеров. Это всеобъемлющее наступление на права профсоюзов произошло именно тогда, когда вызванный Волкером спад привел к резкому росту безработицы (10 % и выше). Но Организация профессиональных авиадиспетчеров была не обычным, а беловоротничковым профсоюзом, который носил характер опытной профессиональной ассоциации и потому был образцовым профсоюзом среднего класса, а не рабочих. Последствия для всех рабочих были очень серьезными — возможно, лучше всего об этом свидетельствует тот факт, что федеральная минимальная заработная плата, которая в 1980 году была равна прожиточному минимуму, к 1990 году сократилась на 30 %. Чиновники, назначенные Рейганом на должности, связанные с решением проблем защиты окружающей среды и здравоохранения, начали немыслимую прежде кампанию против «большого правительства». Дерегулирование всего — от авиалиний и телекоммуникаций до финансов — открыло новые зоны рыночных свобод для влиятельных корпоративных интересов. Рынок, идеологически провозглашенный великим средством развития конкуренции и инноваций, на деле был великим средством консолидации монопольных корпоративных и транснациональных сил как ядра классового правления. Снижение налогов для богатых сопровождалось переходом к еще большему социальному неравенству и восстановлением власти высших классов.

Томас Эдсалл, журналист, занимавшийся освещением вашингтонских дел в течение многих лет, в 1984 году опубликовал пророческое описание классовых сил, стоящих за всем этим:

В 1970-х годах бизнес стал лучше действовать как класс, подчинив стремление к соперничеству общим, совместным действиям в законодательной области. Вместо отдельных компаний, преследующих особые интересы… преобладающей темой в политической стратегии бизнеса стала общая заинтересованность в отмене законов, например закона о защите прав потребителей, реформе трудового законодательства и принятии благожелательного налогового, регулирующего и антимонопольного законодательства.¹⁵

Для достижения этой цели бизнес нуждался в политическом классовом инструменте и народной поддержке. Поэтому деловые круги активно стремились сделать своим инструментом Республиканскую партию. Важным шагом было формирование сильных комитетов политического действия для получения, как гласит старая пословица, «лучшего правительства, которое можно купить за деньги». Кампания за принятие якобы «прогрессивного» финансового законодательства 1974 года в действительности привела к легализации финансовой коррупции политики. После этого комитеты политического действия могли гарантировать преобладание в обеих партиях корпоративных, финансовых и профессиональных интересов. Число корпоративных комитетов политического действия резко выросло с 89 в 1974 году до 1467 в 1982 году. Хотя они предполагали финансировать влиятельных лиц обеих партий, преследовавших их интересы, они все же систематически склонялись к поддержке правых кандидатов. Ограничение пожертвований в пользу одного кандидата в 5000 долларов для каждого комитета заставляло такие комитеты от различных корпораций и отраслей действовать совместно: и это означало создание союзов, основанных на классовом интересе. Готовность Республиканской партии стать представителем «своих спонсоров из господствующего класса» в этот период контрастировало с «идеологически двойственной» позицией демократов, которая была обусловлена тем «обстоятельством, что их связи с различными группами в обществе были распылены и ни одна из этих групп — женщины, чернокожие, рабочие, пожилые люди, испаноязычные американцы, городские политические организации — не имела явного преимущества перед другими». Кроме того, зависимость демократов от больших денежных пожертвований сделала многих из них весьма уязвимыми для прямого влияния деловых кругов.¹⁶ Американская обрабатывающая, добывающая и лесная промышленность, а также заинтересованные круги из агробизнеса играли ведущую роль в разворачивавшейся тогда классовой войне.

Однако Республиканской партии необходима была прочная избирательная база, чтобы эффективно колонизировать власть. Примерно тогда республиканцы начали создание альянса с «моральным большинством» христианских правых. Они апеллировали к культурному национализму белого рабочего класса и его оскорбленному сознанию моральной правоты («оскорбленному», потому что этот класс жил в условиях хронической экономической неуверенности и ощущал себя лишенным многих выгод, распределявшихся через «позитивные действия» и другие государственные программы). Это «моральное большинство» могло быть мобилизовано при помощи скрытого расизма, гомофобии и антифеминизма. Не в первый и, боюсь, не в последний раз в истории человечества социальная группа голосовала против своих материальных, экономических и классовых интересов по культурным, националистическим и религиозным причинам. С тех пор несвященный союз между крупным бизнесом и консервативными христианскими правыми последовательно укреплялся, в конечном итоге искоренив все либеральные элементы (значительные и влиятельные в 1960-х годах) из Республиканской партии и превратив ее в относительно однородную правую избирательную силу настоящего времени.

Избрание Рейгана положило начало длительному процессу политического перехода, необходимого для поддержания более раннего монетаристского перехода к неолиберализму. Его политика, заметил тогда Эдсалл, основывалась на:

общем стремлении к сокращению области и содержания федерального регулирования промышленности, окружающей среды, рабочих мест, здравоохранения и отношений между покупателем и продавцом. Стремление администрации Рейгана к дерегулированию осуществлялось через резкое сокращение расходов бюджета, через назначение персонала, выступающего против регулирования и ориентированного на бизнес; и наконец, через наделение Административно-бюджетного управления беспрецедентными полномочиями по приостановке действия важных правил, внесение серьезных поправок в законопроекты, касавшиеся регулирования, и через длительный анализ затрат и выгод для эффективного уничтожения множества инициатив, связанных с регулированием.¹⁷

Однако в 1970-х годах произошел еще один сдвиг, также вызванный переходом к неолиберальным решениям, на сей раз на глобальном уровне. Резкий подъем цен на нефть ОПЕК, связанный с нефтяным эмбарго 1973 года, наделил нефтедобывающие государства, наподобие Саудовской Аравии, Кувейта и Объединенных Арабских Эмиратов, огромным финансовым влиянием. Из сообщений британской разведки известно, что в 1973 году США активно готовились к вторжению в эти страны для восстановления поставок нефти и снижения цен на нее. Также известно, что Саудиды согласились тогда, возможно под военным давлением, хотя и без открытых угроз со стороны США, вернуть все свои нефтедоллары в оборот через нью-йоркские инвестиционные банки.¹⁸ В распоряжении последних внезапно оказались огромные средства, которым нужно было найти применение. В самих Соединенных Штатах, принимая во внимание плачевное экономическое положение и низкую норму прибыли в середине 1970-х годов, перспективные возможности для такого приложения капитала отсутствовали. Более выгодные возможности нужно было искать за рубежом. Но для действия на иностранных рынках требовалось беспрепятственное проникновение на них и достаточно безопасные условия для подконтрольных Соединенным Штатам финансов. Нью-йоркские инвестиционные банки обратились к американской имперской традиции оказания поддержки новым инвестиционным возможностям и защиты своих операций за рубежом.

Американская имперская традиция создавалась в течение долгого времени и во многом определяла себя через противопоставление имперским традициям Англии, Франции, Голландии и других европейских держав.¹⁹ Хотя в конце XIX века США пытались заниматься колониальными завоеваниями, в XX веке они создали более открытую систему империализма без колоний. Образцовым примером служит Никарагуа 1920–1930-х годов, когда туда были введены американские морские пехотинцы для защиты интересов Соединенных Штатов, которые оказались втянутыми в долгую и сложную партизанскую войну во главе с Сандино. Ответом стал поиск местной сильной личности — в данном случае Сомоса — и оказание экономической и военной помощи ему и его семье, а также близким союзникам для подавления или подкупа оппозиции и создания условий для накопления значительного богатства и власти. Взамен они всегда поддерживали и при необходимости проталкивали американские интересы и у себя в стране, и в регионе — в данном случае в Центральной Америке — в целом. И эта модель была использована после Второй мировой войны во время глобальной деколонизации, проведенной европейскими державами под давлением Соединенных Штатов. Например, ЦРУ устроило переворот, в ходе которого в Иране в 1953 году было свергнуто демократически избранное правительство Мосаддыка, а к власти был приведен шах, заключивший нефтяные контракты с американскими компаниями (и не вернувший активы британским компаниям, которые были национализированы Мосаддыком). Шах также стал одним из основных защитников американских интересов в ближневосточном нефтяном регионе. В послевоенный период многие страны некоммунистического мира были открыты для американского господства при помощи такой тактики. Но это часто означало проведение антидемократической (и даже подчеркнуто антинародной и антисоциалистической / коммунистической) стратегии со стороны США. Это привело к парадоксальному сближению США с репрессивными военными диктатурами и авторитарными режимами в развивающемся мире (наиболее заметно, конечно, в Латинской Америке). Поэтому в борьбе против международного коммунизма американские интересы становились более, а не менее уязвимыми. Опора на репрессивные режимы всегда могла привести к обратным результатам. Хотя согласие правящих элит купить было достаточно легко, необходимость принуждения для противодействия народным или социал-демократическим движениям связывала США с долгой историей в значительной степени скрытого насилия против народных движений.

Именно в этом контексте избыточные средства, вводимые в обращение через нью-йоркские инвестиционные банки, рассеялись по всему миру. До сих пор большинство американских инвестиций, поступивших в развивающийся мир в послевоенный период, носит вполне определенный характер: они связаны главным образом с эксплуатацией сырьевых ресурсов (нефть, полезные ископаемые, сельскохозяйственная продукция) или развитием особых рынков (телекоммуникации и т. д.). Нью-йоркские инвестиционные банки всегда проявляли международную активность, но после 1973 года они стали еще более активными, хотя и меньше занимались прямыми инвестициями.²⁰ Это требовало либерализации международного кредита и финансовых рынков, и США стали активно продвигать и поддерживать такую стратегию почти сразу же после волкеровского шока. Инвестиционные банки первоначально сосредоточились на предоставлении прямых займов иностранным правительствам. Жаждущие кредитов развивающиеся страны на деле заманивались в долговую / кредитную ловушку, а инвестиционные банки при поддержке имперской мощи Соединенных Штатов могли требовать более подходящей нормы прибыли, чем они могли бы получить у себя в стране.²¹ Поскольку займы предоставлялись в американских долларах, даже самое скромное, не говоря уже о резком, повышение американской учетной ставки легко могло привести уязвимые страны к кризису неплатежей. В этом случае нью-йоркские инвестиционные банки столкнулись бы с серьезными убытками. Первый серьезный прецедент наступил вслед за волкеровским шоком, поставившим Мексику в 1982–1984 годах на грань кризиса неплатежей. Рейгановская администрация, которая всерьез задумывалась об отказе от поддержки МВФ на первом году своего существования, нашла способ объединить возможности министерства финансов США и МВФ для выхода из этого тупика, списав долг взамен на структурные реформы. Для этого, конечно, нужно было, чтобы МВФ перешел от кейнсианской к монетаристской системе координат (и этот переход произошел довольно быстро: МВФ стал глобальным центром влияния для новой монетаристской ортодоксии в экономической теории). Взамен на реструктуризацию долга от Мексики требовали проведения институциональных реформ — таких, как сокращение социальных расходов, слабое трудовое законодательство и приватизация. Эта процедура стала называться «структурным регулированием». Мексику, таким образом, затолкали в растущую колонну неолиберальных государств, и с тех пор МВФ стал ключевым инструментом продвижения и во многих случаях принудительного навязывания неолиберальной политики во всем мире.²²

Пример Мексики показал наличие одного ключевого различия между либерализмом и неолиберализмом: при первом кредиторы несут убытки, возникающие вследствие плохих инвестиционных решений, тогда как при последнем заемщиков заставляют государственными и международными силами взять на себя издержки, связанные с выплатой долга, независимо от последствий для жизни и благосостояния местного населения. Если для этого требовалась продажа по дешевке активов иностранным компаниям, то так и делалось. С этими нововведениями на финансовых рынках на глобальном уровне система неолиберализма, по сути, приняла свою окончательную форму. Как показали Дюмениль и Леви, в результате высшие классы в Соединенных Штатах получили возможность выкачивать высокую норму прибыли из остального мира.²³

Реставрация классовой власти в США также покоилось на изменении самого устройства классовой власти. Разделение между собственностью и управлением (или между денежным капиталом, получающим дивиденды и проценты, и производственным / промышленным капиталом, получающим предпринимательскую прибыль из организации производства) иногда вызывало конфликты между финансистами и производителями в капиталистических классах. В Британии, например, государственная политика долгое время удовлетворяла, прежде всего, требования финансистов из лондонского Сити, зачастую в ущерб интересам производства, и в 1960-х годах в США конфликты между финансистами и производителями часто выходили наружу. В 1970-х годах от многих из этих конфликтов не осталось и следа. Крупные корпорации все больше ориентировались на финансы даже тогда, когда, как в секторе автомобильной промышленности, они были заняты производством. Интересы собственников и менеджеров слились, когда последние начали получать фондовые опционы. Не производство, а рыночная стоимость акций оказалась основной целью экономической деятельности, и, как позднее стало очевидно, с крахом компаний, наподобие Enron, спекулятивные соблазны могли взять верх. По-видимому, среди правящих классов и правящих элит возобладали финансовые интересы (власть бухгалтеров, а не инженеров). Короче говоря, неолиберализм означал финансиализацию всего и смещение центра власти накопления капитала к собственникам и их финансовым институтам за счет других фракций капитала. Поэтому поддержка финансовых институтов и целостности финансовой системы стала основной заботой неолиберальных государств (например, группы, известной как «большая семерка»), которые приобретали все большее влияние в глобальной политике.

Неолиберальное государство, рассматриваемое как идеальный тип

Рассмотрим неолиберальное государство как идеальный тип. Хотя подобная аргументация таит в себе известные опасности, она позволяет прояснить отличие от социал-демократического государства, которое предшествовало ему, и разобраться с вопросом о том, действительно ли неоконсервативное государство знаменует собой радикальный разрыв или же оно представляет собой простое продолжение неолиберального государства другими средствами.

Основная задача неолиберального государства состоит в том, чтобы на его основе создать «благоприятный деловой климат» и оптимизировать условия для накопления капитала независимо от последствий этого для занятости или социального благополучия. В этом состоит отличие от социал-демократического государства, которое отстаивает полную занятость и оптимизацию благосостояния всех его граждан, основываясь на поддержании достаточной и стабильной нормы накопления капитала.

Неолиберальное государство заботится о выполнении этой задачи и об оказании поддержки и стимулировании (налоговыми льготами и другими послаблениями, а также — при необходимости — обеспечением инфраструктуры за счет государства) всех деловых интересов, утверждая, что это будет способствовать росту и инновациям и что это единственный способ искоренить бедность и обеспечить в конечном итоге более высокий уровень жизни массе населения. Неолиберальное государство особенно усердно занимается приватизацией активов как средств для открытия новых областей для накопления капитала. Сектора, которые прежде управлялись или регулировались государством (транспорт, телекоммуникации, нефть и другие природные ресурсы, предприятия коммунального обслуживания, жилье, образование), передаются частной сфере или дерегулируются. Свободное перетекание капитала между секторами и областями считается жизненно важным для повышения нормы прибыли и все барьеры для такого свободного движения (наподобие планового контроля) должны быть упразднены в тех областях, которые важны для «национальных интересов» (хотя они могут определяться как угодно). Поэтому лозунг неолиберального государства — это «гибкость» (на рынках труда и при размещении инвестиционного капитала). Оно превозносит достоинства конкуренции, фактически открывая рынок централизованному капиталу и монополистической власти.

Во внутренних делах неолиберальное государство враждебно (а в некоторых случаях открыто репрессивно) относится ко всем формам социальной солидарности (наподобие профсоюзов или других социальных движений, которые приобрели значительное влияние в социал-демократическом государстве), которые накладывают ограничения на накопление капитала. В отличие от социал-демократического государства, оно отказывается от социального обеспечения и максимально сокращает свою роль в здравоохранении и образовании. Сеть социальной безопасности сводится к минимуму. Это не означает упразднения всех форм регулирующей деятельности или государственного вмешательства. Бюрократические правила, гарантирующие «подотчетность» и «эффективность издержек» государственных секторов, которые не могут быть приватизированы, расцветают вовсю (Маргарет Тэтчер, например, стремилась установить и установила жесткий регулирующий контроль над университетами в Британии). Поощрялись проекты партнерства частного и государственного секторов, в которых государственный сектор брал на себя все риски, а корпоративный сектор получал всю прибыль. Деловые круги начинают писать законы и с выгодой для себя определять развитие государственной политики. При необходимости государство обращается к принудительному законодательству и полицейской тактике (например, запреты пикетов), чтобы рассеять или подавить коллективные формы противодействия. Множатся формы надзора и полицейского контроля (лишение свободы стало в Соединенных Штатах основной государственной стратегией при решении проблем, связанных с уволенными рабочими или маргинализованным населением).

В делах внешних неолиберальные государства стремятся к снижению барьеров для движения капитала через границы и к открытию рынков (и товаров, и денежного капитала) для глобальных сил накопления капитала — иногда конкурентного, но чаще монополистического (хотя всегда с ничего не значащей оговоркой о неприятии всего, что «противоречит национальным интересам»). Силы международной конкуренции и идеологии глобализации обычно дисциплинируют внутреннюю оппозицию, в то же самое время открывая за рубежом новые области для весьма выгодной и в некоторых случаях даже неоколониальной капиталистической деятельности. В этой сфере также крупные корпоративные капиталистические интересы обычно сотрудничают с государственной властью в выработке политики, а также создании новых международных институциональных механизмов (наподобие ВТО, МВФ или Банка международных расчетов).

Неолиберальное государство проявляет особую заботу о финансовых институтах. Оно стремится не только облегчить распространение их влияния, но и любой ценой обеспечить неприкосновенность и платежеспособность финансовой системы. Государственная власть используется для того, чтобы помочь исправить положение или предотвратить финансовые крахи (наподобие американского ссудно-сберегательного кризиса 1987–1988 годах и краха хеджевого фонда «Долгосрочное управление капиталом» в 1997–1998 годов, обошедшееся в три триллиона долларов). На международной арене оно действует через институты, наподобие МВФ, для защиты инвестиционных банков от опасности невыплаты долгов и недопущения появления каких-либо рисков и неопределенности для финансовых интересов на международных рынках. Эта связь неолиберального государства с защитой финансовых интересов создает благоприятные условия для укрепления буржуазной классовой власти вокруг процессов финансиализации и отражает такое укрепление. В случае конфликта между неприкосновенностью финансовой системы и благосостоянием населения неолиберальное государство выбирает первое.

Наконец, неолиберальное государство глубоко антидемократично, хотя оно часто пытается скрывать этот факт. Поощряется правление элит, и в ущерб демократическому и парламентскому принятию решений растет стремление править при помощи правительственных постановлений и судебных решений. Представительная демократия если и не разбита окончательно, то, как в США, полностью, хотя и законно, коррумпирована властью денег. Создаются сильные институты — такие, как центральные банки (наподобие Федеральной резервной системы в США) и квазиправительственные институты внутри страны и МВФ и ВТО на международной арене, —которые полностью свободны от демократического влияния, аудита, подотчетности и контроля. С неолиберальной точки зрения, массовая демократия сводится к «правлению толпы» и создает барьеры для накопления капитала вроде тех, что угрожали власти высших классов в 1970-х годах. Предпочтительная форма правления — проекты сотрудничества государственного и частного секторов, в которых государство и деловые круги тесно сотрудничают в деле согласования своих действий вокруг цели дальнейшего накопления капитала. В результате те, кто раньше подчинялись регулированию, начинают писать правила регулирования, а «публичное» принятие решений становится непрозрачным, как никогда прежде.

Неолиберальное государство подчеркивает важность личной и индивидуальной свободы и ответственности, особенно на рынке. Поэтому социальный успех или провал истолковываются с точки зрения личных достоинств или недостатков предпринимателя и не связываются с какими-либо системными свойствами (такими, как классовое исключение, типичное для капитализма). Оппозиция, в соответствии с правилами неолиберального государства, обычно ограничивается вопросами индивидуальных прав человека, и с 1980-х годов пышным цветом расцвели всевозможные «правовые дискурсы», ставшие основной силой «радикальной» и оппозиционной политики. Частные лица (и, напомним, корпорации считаются юридическими лицами) должны искать способы и средства для решения проблем через суды. Поскольку доступ к последним номинально считается равным, но на деле обходится чрезвычайно дорого (будь-то предъявление иска частным лицом о халатном отношении или обвинение какой-либо страной Соединенных Штатов в нарушении правил ВТО — процедура, которая может стоить до миллиона долларов, что эквивалентно годовому бюджету некоторых небольших бедных стран), исход дела часто решается в пользу тех, кто имеет денежную власть. Классовая предвзятость в принятии решений судебной властью проявляется во всем. Не следует удивляться, что основные коллективные средства влияния при неолиберализме определяются и артикулируются неизбираемыми (и во многих случаях руководимыми элитой) группами по защите самых различных прав. Неправительственные организации росли и множились при неолиберализме, создавая иллюзию, что оппозиция, мобилизуемая вне государственного аппарата внутри некой отдельной сущности, называемой «гражданским обществом», служит источником оппозиционной политики и социального преобразования.

Такое описание позволяет понять, что неолиберализм не сделал государство или отдельные институты государства (наподобие судов) менее значимыми, как утверждали в последние годы многие комментаторы справа и слева. Вместо этого произошло радикальное переустройство государственных институтов и практик (особенно в том, что касается баланса между принуждением и согласием, баланса между силами капитала и народных движений и баланса между исполнительной и судебной властью, с одной стороны, и парламентской демократической властью — с другой).