Глава 9

Глава 9

Я курсировал вдоль берега Флориды. Рыбалка была превосходной. Акций у меня не было. На душе было легко. Я наслаждался жизнью. Однажды, когда я был далеко от Палм-Бич, меня разыскали приятели, передвигавшиеся в моторной лодке. У одного из них была с собой газета. Я уже несколько дней не видал никаких газет и охотно обходился бы без них и дальше меня не интересовали газетные новости. Но я бросил взгляд на ту, которую приятель передал мне на яхту, и увидел, что на рынке сильный подъем – на десять пунктов и выше.

Я сказал друзьям, что отправлюсь с ними на берег. Небольшие оживления были естественным делом. Но рынок медведей еще не исчерпал себя, а здесь Уолл-стрит, или глупая публика, или уцелевшие и отчаявшиеся быки пытаются пренебречь условиями рынка денег и загоняют цены на неразумную высоту. Для меня это было слишком. Мне просто нужно было взглянуть на рынок. Я не представлял себе, что могу сделать. Но я ощущал жгучую потребность бросить взгляд на котировочную доску.

У моих брокеров, братьев Хардинг, было отделение на Палм-Бич. Придя туда, я обнаружил массу знакомых. Большей частью они были настроены по-бычьи – на повышение. Это были люди того склада, которые реагируют только на ленту и любят действовать быстро. Такие даже не пытаются заглядывать далеко вперед, потому что при их стиле игры это ни к чему. Я уже рассказывал, как прослыл среди нью-йоркских брокеров Юным Хватом. Люди, естественно, склонны преувеличивать выигрыши и масштабы торговли других. Здесь все были наслышаны, что я в Нью-Йорке играл на понижение и сделал грандиозную прибыль, и теперь они ожидали, что я опять влезу в игру на понижение. Сами-то они полагали, что подъем котировок пойдет еще намного дальше, но при этом считали, что мой долг его остановить.

Я приехал во Флориду удить рыбу. Я пережил очень напряженный период и теперь нуждался в отдыхе. Но когда я увидел, насколько далеко зашел рост котировок, желание отдыхать с меня как ветром сдуло. Возвращаясь на берег, я даже не знал, что буду там делать. Но тут я понял, что должен продавать акции. Я правильно понимал ситуацию и должен был доказать свою правоту единственно возможным для меня способом – деньгами. Сбивать все котировки, продавать – вот был уместный, ответственный, прибыльный и даже патриотический способ поведения.

Первое, что я увидел на котировочной доске – акции «Анаконды» готовились пересечь уровень 300. Они двигались вверх рывками, и за этим явно стояла агрессивная группа быков. У меня есть давняя теория, что, когда курс впервые пересекает границу в 100, 200 или 300, цена на этом не останавливается, а продолжает расти, так что, если купить акции в этот момент, можно почти наверняка выиграть. Робкие игроки не рискуют покупать акций, добравшиеся до рекордных высот. Но мой опыт подсказывал иное.

Акции «Анаконды» были четвертными, то есть с номиналом только 25 долларов. Четыре сотни ее акций были равны по цене сотне любых других, которые эмитировались с номиналом 100 долларов. Я прикинул, что, пробив потолок в 300 долларов, они будут расти и дальше и, может быть, даже коснутся уровня 340.

Настроение у меня было медвежье, но при этом я умел читать ленту. Я знал, что, если акции «Анаконды» будут вести себя в соответствии с моими выкладками, они будут двигаться очень быстро. Мне нравится все, что движется быстро. Я научился терпению и выдержке, но по душе мне быстрота, а акции «Анаконды» явно не были вялыми. Когда они перешли границу 300, я купил их прежде всего потому, что, как всегда, хотел удостовериться в собственной правоте.

Немедленно вслед за этим лента сообщила, что покупка идет активнее, чем продажа, а значит, и общий рост котировок может еще продолжиться. Значит, есть смысл выждать, прежде чем переходить к игре на понижение. Я вполне мог назначить себе жалованье на время ожидания. Дополнением к нему были бы легкие тридцать пунктов на росте «Анаконды». Подумать только – медвежье настроение по отношению к рынку в целом и бычье – в отношении к «Анаконде»! Я купил тридцать две тысячи акций «Анаконды», то есть восемь тысяч полных акций. Это была дивная маленькая авантюра, но я был уверен в расчетах, а прибыль увеличит маржу для последующих операций в медвежьем духе.

На следующий день где-то на севере разразилась буря или что-то в этом роде, и телеграф не работал. Я околачивался в конторе Хардингов в ожидании новостей. Публика сплетничала и обсуждала все подряд, как это всегда делает толпа биржевиков, не занятых торговлей. Затем пришло сообщение о котировке – единственное за весь день: «Анаконда», 292.

Со мной был один брокер из Нью-Йорка. Он знал, что я купил восемь тысяч акций, и подозреваю, что он играл в том же направлении, потому что эта котировка явно оказалась для него ударом. Он опасался, что в этот самый момент «Анаконда» провалилась вниз еще на десять пунктов. При том стиле, в каком эти акции шли вверх, не было бы ничего необычного в их откате пунктов на двадцать. Но я утешил его: «Не отчаивайся, Джон. Завтра утром все будет в полном порядке». Я и сам в это верил. Но в ответ он только покачал головой. Он был уверен в проигрыше. Такой это был человек. Мне оставалось только посмеяться над ним. Я проторчал в конторе до вечера, на случай если телеграф опять заработает. Но нет. Эта котировка оказалась единственной за весь день: «Анаконда», 292. Для меня это была потеря почти ста тысяч долларов. Я ведь хотел быстрых действий. Ну, я их и получил.

На следующий день телеграф заработал, и котировки пошли как обычно. При открытии «Анаконда» стояла на 298, потом поднялась до 302 3/4, но быстро начала оседать. Да и остальной рынок не показывал признаков дальнейшего роста. Я принял решение, что, если «Анаконда» вернется к уровню 301, значит, вся затея была зряшной. При нормальном ходе дел цена дошла бы до 310 без единой задержки. А если случился откат, значит, прошлый опыт меня подвел и я ошибся; а если человек ошибся, то единственный способ опять оказаться правым – отказаться от ошибочного поведения. Я купил восемь тысяч акций в расчете на то, что они вырастут на тридцать или сорок пунктов. Что ж, это для меня не первая ошибка, да и не последняя.

«Анаконда», натурально, вернулась на уровень 301. Когда она коснулась этого уровня, я велел телеграфисту:

– Продай мою «Анаконду», восемь тысяч полных акций. – Я сказал это очень тихо, чтобы никто не знал, что я делаю.

Телеграфист глянул на меня почти с ужасом. Но я утвердительно кивнул и сказал:

– Продай все до единой акции!

– Но, мистер Ливингстон, вы, конечно, не имеете в виду по текущей цене? – Он говорил так, как будто опасался, что из-за нерасторопного брокера может потерять несколько миллионов личных денег.

Но я подтвердил свое решение:

– Продай их! И лучше не спорь!

В конторе были братья Джим и Олли Блеки, но они не могли слышать мой разговор с телеграфистом. Это были крупные торговцы, которые появились в наших краях из Чикаго, где прославились своими спекуляциями с пшеницей, а сейчас они активно торговали на Нью-Йоркской фондовой бирже. Они были очень богаты и слыли отчаянными бабниками.

Когда я шел от телеграфиста к моему месту перед котировочной доской, Оливер Блек с улыбкой кивнул мне:

– Ларри, ты прогадаешь.

Я остановился и спросил:

– Ты о чем?

– Завтра утром ты купишь их назад.

– Что я куплю назад? – Я был в недоумении, потому что ни одна живая душа, кроме телеграфиста, не знала о моем решении.

– «Анаконду», – весело откликнулся он. – завтра утром ты выложишь за нее триста двадцать. Это был не лучший твой ход, Ларри, – он сочувственно улыбнулся.

– Какой ход? – Я был в полном недоумении.

– Я о продаже восьми тысяч акций «Анаконды» по текущей цене. Ты ведь настоял на этом, – ответил он.

У него была репутация очень умного человекa, который всегда имеет инсайдерскую информацию. Но я не мог понять, как он узнал об этой моей сделке. Я был уверен, что телеграфист не мог ему ничего сказать.

– Олли, а как ты узнал об этом? – в изумлении спросил я.

Он засмеялся:

– От Чарли Кратцера. – Так звали телеграфиста.

– Но он даже не вылезал из-за своего аппарата, – возразил я.

– Я не слышал, как вы шептались, – он довольно ухмылялся. – Но я разобрал каждое слово в тексте, который он передал в Нью-Йорк по твоему распоряжению. Мне как-то пришлось выучиться телеграфному делу, после больших неприятностей из-за ошибки в тексте. С тех пор всякий раз, как я даю телеграфисту устный приказ – вот как ты сейчас, – я всегда проверяю, верно ли он его передал. Так мне жить спокойнее. Но ты будешь жалеть, что продал «Анаконду». Они дойдут до пятисот.

– Только не в этот заезд, Олли, – возразил я.

В ответ он мне бросил со вздохом:

– Ну и гонор у тебя, Ларри.

– Дело не во мне, это лента, – ответил я. Там не было телеграфного аппарата и не было никакой ленты, но он меня понял.

– А, о таких птичках я слыхал, – с усмешкой отозвался он. – Они смотрят на ленту и видят не цены, а железнодорожное расписание акций – куда и когда кто прибудет. Но всех таких держат в обитых войлоком клетках, чтобы они не могли повредить себе.

Отвечать здесь было нечего, к тому же мне принесли отчет брокера. Он продал пять тысяч акций по 299 3/4. Я знал, что наши котировки отстают от рынка. Когда я передавал телеграфисту приказ, на нашей доске стояла цена 301. Я был настолько уверен, что в этот момент на бирже в Нью-Йорке цена уже упала, что, если бы мне кто предложил за акции 296, я бы с радостью от них избавился. Хорошо, что я никогда не лимитировал цены в своих приказах.

Что было бы, вздумай я установить на цену пордажи лимит в 300? Я бы до сих пор не избавился от этих акций. Нет уж. Если решил избавляться, надо избавляться.

Так, мои акции обошлись мне примерно по 300 за штуку. Следующие пятьсот – полных акций, разумеется, – они сбыли по 299 3/4. Потом продали тысячу по 299 5/8. Затем сотню по 1/2, две coтни по 3/8 и две сотни по 1/4. Остаток акций ушел по 298 3/4. Лучшему биржевому брокеру Хардингов потребовалось пятнадцать минут, чтобы продать последнюю сотню акций.

В тот самый миг, когда я получил отчет о продаже остатка акций, я приступил к тому, ради чего, собственно, и бросил рыбалку, – к продаже акций. Я просто обязан был заняться этим. Передо мной был рынок, выдохшийся после бессмысленного взлета, и он просто просил, чтобы его продали. Черт, люди опять начали говорить по-бычьи. Но рынок мне показывал, что подъем окончен. Можно было без риска приступать к продаже. Размышлять тут было не о чем.

На следующий день начальная цена «Анаконда» была 296. Оливер Блек, который рассчитывал на дальнейший подъем, пришел в контору пораньше, чтобы увидеть, как курс вырастет до 320. Я не знаю, сколько акций он купил и покупал ли вообще. Но ему было явно не до смеха, когда он увидел начальную цену, и, когда курс продолжил падение в течение всего дня, стало ясно, что рынка для этих акций просто не существует.

Какие еще нужны подтверждения, чтобы действовать решительно? Час за часом моя бумажная прибыль росла, подтверждая мою правоту. Естественно, я продал и другие акции. Я продавал всё! Это был рынок медведей. Все котировки дружно скользили вниз. Следующий день был пятница, день рождения Вашингтона. Больше оставаться во Флориде и продолжать рыбалку я не мог, потому что выставил на продажу очень приличный, для меня разумеется, пакет. Я был нужен в Нью-Йорке. Кому? Самому себе! Палм-Бич был слишком далеко от рынка, чрезмерно удален. Обмен телеграммами занимал слишком много времени.

В понедельник я три часа прождал на вокзале поезда на Нью-Йорк. Здесь была брокерская контора, и я, конечно, не мог не взглянуть, как дышит рынок, пока я здесь прохлаждаюсь. «Анаконда» упала еще на несколько пунктов. В общем, она как начала падать, когда захлебнулся рост, так и продолжала.

В Нью-Йорке я встал в ряды медведей и не прерывал торговли в течение четырех месяцев.

Рынок часто давал выбросы вверх, и тогда я поскрывал сделки, а потом опять начинал давить вниз. Строго говоря, я был не слишком последователен. Но я ведь перед этим потерял до последнего цента триста тысяч долларов, которые сделал на землетрясении в Сан-Франциско. Я правильно понял рынок, но при этом проиграл. Теперь я играл осторожно, ведь после провала опять оказаться на коне – это большое удовольствие, даже если ты вернул еще не все потерянное. Чтобы иметь деньги, нужно их делать. Чтобы делать большие деньги, нужно вовремя делать правильные вещи. В моем деле нельзя забывать ни о теории, ни о практике. Спекулянт не может быть просто исследователем; он должен быть одновременно исследователем и спекулянтом.

Теперь-то я вижу тогдашние тактические ошибки, но в целом все шло замечательно. С приходом лета рынок скукожился. Было ясно, что до осени на рынке ничего серьезного не начнется. Все, кого я знал, уехали в Европу или собирались туда. Я решил, что неплохо бы и мне прогуляться. Поэтому я все свернул и отправился через океан. В тот момент у меня было чуть больше семисот тысяч долларов, и я чувствовал себя в большом порядке.

Я отдыхал на курорте Экс-ле-Бен. Я заслужил свой отдых. Славно пожить в таком месте, имея кучу денег и массу знакомых, и все думают только об удовольствиях. А с этим в Эксе было без проблем. Уолл-стрит была настолько далеко, как будто ее и вовсе не было, а ни на одном курорте в Соединенных Штатах такого не почувствуешь. Никто вокруг не говорил об акциях. Мне не нужно было торговать. Моих денег могло бы хватить надолго, а к тому же я знал, что, вернувшись, смогу заработать намного больше, чем мне удастся истратить в Европе за лето.

Однажды я увидел в парижском выпуске «Гералд» сообщение из Нью-Йорка: компания «Смелтерс» объявила о выплате внеочередных дивидендов. Этим они сразу подняли цены на свои акции, а за ними сильно пошел вверх и весь рынок. Я сразу утратил спокойствие. Эта новость означала, что клика быков продолжает отчаянную борьбу с условиями рынка, что они не желают знать ни здравого смысла, ни простой честности; ведь им было известно, что надвигается, и с помощью таких ходов они пытались поднять рынок, чтобы успеть разгрузить акции до того, как ударит буря. Впрочем, возможно, что они, в отличие от меня, действительно не считали опасность настолько серьезной и близкой. Большие шишки с Уолл-стрит склонны уповать на авось не меньше, чем политиканы или неопытные биржевые игроки. Я так работать не могу. Для спекулянта такое отношение к делу – это конец. Опьянять себя надеждой! Такое, может быть, могут себе позволить только те, кто выпускает ценные бумаги или организует новые предприятия.

В любом случае я был твердо уверен, что на этом рынке медведей все попытки поднять курс обречены на провал. Только прочитав телеграммy, я понял: для душевного спокойствия мне придется выставить «Смелтерс» на продажу. Когда эти чертовы инсайдеры накануне паники на рынке денег задрали уровень дивидендов, они как бы на коленях попросили меня об этом. Это привело меня в такую же ярость, как бывало в детстве, когда кто-нибудь брал меня на «слабо». А мне было вовсе не слабо продать эти акции.

Я отправил по телеграфу несколько приказов о продаже акций «Смелтерс» и посоветовал моим нью-йоркским друзьям сделать так же. Когда получил брокерский отчет, то увидел, что они продали акции по цене на шесть пунктов ниже котировки, указанной в парижском выпуске «Гералд». В общем, ситуация была понятна.

Я собирался вернуться в Париж в конце месяца, а потом через три недели плыть в Нью-Иорк, но, когда телеграф принес мне брокерский отчет, я отправился в Париж тут же. Едва попав туда, я позвонил в пароходную контору и обнаружил, что назавтра в Нью-Йорк уходит быстроходный корабль. На нем я и поплыл.

Итак, я вернулся в Нью-Йорк на месяц раньше, чем предполагал сначала, потому что в мире не было лучше места, чтобы вести игру. Я располагал для внесения в качестве маржи более чем полумиллионом долларов. Я вернулся не потому, что был в медвежьем настроении, а потому, что был логичен.

Я продал еще этих акций. Чем меньше денег было на рынке, тем выше поднимались ставки по кредитам до востребования и тем ниже падали цены на акции. Я это предвидел. Сначала моя проницательность оказала мне дурную услугу, и я был разбит. Но теперь я был по-прежнему прав и одерживал верх. А настоящей радостью для меня было сознание, что как биржевик я, наконец, на верном пути. Мне еще многому предстояло научиться, но я знал, что делать. Никогда больше не заниматься мелочевкой, никогда не играть вслепую. Умение читать ленту было важной частью игры, и то же самое с умением начать вовремя и держаться стойко. Но главным открытием было то, что нужно изучать общие условия, оценивать их и предвидеть будущие возможности. Короче говоря, я понял, что деньги без труда не даются. Я больше не ставил вслепую и не занимался оттачиванием техники игры; теперь мне приносили успех тщательное изучение рынка и ясность мышления. Я также обнаружил, что никто не защищен от опасности дурацких ошибок. А за дурацкие ошибки положена и дурацкая плата, потому что податель денег всегда на посту и никогда не теряет конверта, предназначенного для тебя.

Наша контора заработала кучу денег. Мои собственные операции были настолько успешными, что о них начали говорить и, естественно, сильно преувеличивали. Мне приписывали заслугу быть первым, кто обрушил самые разные акции. Люди, которых я не знал в лицо, приходили и поздравляли меня. И всех восхищали деньги, которые я сделал на этом обвале рынка. Никто и не вспомнил о времени, когда я впервые заговорил о грядущем рыночном крахе, а все вокруг думали, что это проигрыши и желание отомстить свели меня с ума, так сказать, навели на меня медвежье бешенство. Никто не отметил, что это именно я сумел предвидеть затруднения на рынке денег. Всех приводила в восторг только сумма моего счета в книгах нашей брокерской конторы.

Приятели говорили мне, что в разных брокерских конторах говорили о Юном Хвате из конторы Хардингов как о главной грозе клики быков, которые пытались задрать цены разных акций выше уровня, приемлемого для рынка. О моих набегах говорят и по сей день.

Во второй половине сентября рынок денег уже орал на весь мир о близкой беде. Но вера в чудеса удерживала людей от продажи того, что еще оставалось у них от времени бума. В первую неделю сентября один брокер рассказал мне историю, после которой я чуть не устыдился собственной умеренности.

Многие знают, что обычно деньги берут в долг в зале биржи, вокруг денежной стойки. Брокеры, от которых банки потребовали вернуть взятые до востребования ссуды, обычно представляют себе, сколько им придется опять взять взаймы. И банки, конечно же, знают, сколько у них свободных денег, и те, кто может давать ссуды, отсылают их на биржу. Этими банковскими деньгами управляли несколько брокеров, главным занятием которых было предоставление срочных ссуд. Каждый полдень вывешивались ставки процента, по которым можно было обновить ссуды. Обычно это был довольно умеренный средний процент на текущий период. Как правило, процент определялся по соотношению спроса и предложения, так что каждый мог знать, что происходит. Между двенадцатью и двумя часами дня сделок на деньги обычно почти не проводили, но после момента поставки – обычно в два пятнадцать – брокеры уже точно знали свою ситуацию с деньгами на сегодня и могли отправиться к денежной стойке и либо дать свободные деньги взаймы, либо занять необходимые суммы. Все это также делалось в открытую.

Итак, в начале октября брокер, о котором я рассказываю, приходит ко мне и жалуется, что теперь у брокеров есть свободные деньги для ссуд, но они не идут к денежной стойке. Причина в том, что члены нескольких известных комиссионных домов прямо дежурят здесь и готовы сцапать любые приносимые деньги. Понятно, что ни один человек, публично заявивший о готовности дать взаймы, не может отказать этим фирмам в ссуде. Они платежеспособны, и у них хорошее обеспечение. Но беда в том, что, как только эти фирмы получали займы до востребования, кредиторы уже не могли вернуть свои деньги назад. Им просто говорили, что сейчас вернуть долг не могут, и кредитору приходилось волей-неволей продлять кредит. Так что все биржевые фирмы, у которых были свободные деньги, теперь посылали своих людей не к денежному посту, а в обход по залу, и те шепотом опрашивали приятелей: «Хочешь сотню?», что означало: «Хочешь взаймы сто тысяч долларов?» Денежные брокеры, которые оперировали с деньгами банков, стали действовать точно так же, и денежная стойка стала очень унылым зрелищем. Попробуйте себе представить!

Еще он рассказал мне, что в эти октябрьские дни на бирже установился новый этикет – заемщики сами устанавливают ставку процента. Тогда ставка колебалась от ста до ста пятидесяти процентов годовых. Думаю, что, давая заемщику самому выбрать величину процента, кредитор каким-то странным образом в меньшей степени чувствовал себя ростовщиком. Но при этом, будьте уверены, он получал не меньше других. Заемщику, натурально, и в голову не приходило не заплатить этот высокий процент. Он играл честно и платил столько же, сколько и другие. Ему были нужны деньги, и он был счастлив их получить.

Дела шли все хуже и хуже. Наконец настал ужасный судный день для быков, для оптимистов и рассчитывающих на авось и для этих бесчисленных орд, которые пережили ужас малых потерь в начале кризиса, а теперь им предстояла полная ампутация – и без анестезии. Этот день я не забуду никогда – 24 октября 1907 года.

Уже в начале дня стало ясно, что заемщикам придется платить за ссуды столько, сколько пожелают получить кредиторы. Денег на всех не хватит. В этот день на бирже толпа желающих взять ссуду была намного больше обычного. Когда в начале третьего пришел час поставки, вокруг денежной стойки собрались сотни брокеров, и каждый надеялся занять деньги, крайне нужные его фирме. Если денег не будет, им придется распродавать те акции, которые они внесли в качестве маржи, причем продавать по любой цене, которую им предложит рынок, на котором покупатели стали такой же редкостью, как и деньги, а долларов просто не было.

Партнер моего приятеля, так же как и я, играл на понижение, поэтому у фирмы не было нужды в заемных средствах, но мой приятель, о котором я уже упоминал выше, насмотревшись на жуткое зрелище озверевших брокеров в зале биржи, зашел ко мне. Он знал, что я продаю буквально весь рынок и на большие суммы.

Он сказал:

– Боже мой, Ларри! Я не знаю, что со всеми будет. Никогда не видел ничего похожего. Так длиться не может. Что-то должно произойти. Все выглядит так, как будто все уже разорены. Акции продать невозможно, потому что денег ни у кого нет.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

И он ответил мне:

– Ты когда-нибудь слышал о школьных опытах, когда мышь сажают в стеклянный колокол и ей начинает не хватать воздуха? Сквозь стекло видно, как несчастная мышь дышит все быстрее и быстрее, а бока у нее ходят ходуном, и кислорода в этом проклятом стакане все меньше и меньше. А ты наблюдаешь, как у нее глаза почти вылезают из орбит, как она задыхается и умирает. Вот это самое я и видел в толпе брокеров вокруг денежной стойки! Денег нет нигде, и продать акции нельзя, потому что их некому купить. Если ты меня спросишь, что происходит, я скажу – весь Уолл-стрит рухнул!

Это заставило меня задуматься. Я видел, что надвигается крах, но не знал, что это будет самая тяжелая катастрофа в нашей истории. Если все и дальше так пойдет, не выиграет никто.

Наконец стало ясно, что нет смысла ждать денег вокруг денежной стойки. Взяться им было неоткуда. Ад вырвался на свободу!

К концу дня я узнал, что президент фондовой биржи, мистер Р. Г. Томас, зная, что все биржевые фирмы обречены, начал искать помощь. Он позвонил Джеймсу Стиллмену, президенту «Нейшнл сити бэнк», самого богатого банка в США. Банк гордился тем, что никогда не брал по ссудам больше шести процентов.

Стиллмен выслушал то, что ему сказал президент Нью-Йоркской фондовой биржи. Потом он ответил:

– Мистер Томас, нам нужно зайти к мистеру Моргану и обсудить все это.

И вот, в надежде предотвратить самую разрушительную панику в нашей финансовой истории, эти двое явились в приемную Дж. П. Моргана и встретились с ним. Мистер Томас изложил ему ситуацию. Когда он кончил говорить, мистер Морган сказал:

– Возвращайтесь на биржу и скажите, что деньги найдутся для всех.

– Где?

– В банках!

В тот критический момент вера в мистер Моргана была настолько велика, что Томас не стал ждать подробностей, а помчался на биржу, чтобы объявить там приговоренным к смерти об отсрочке в исполнении приговора.

Еще до половины второго дня Дж. П. Морган послал Джона Т. Аттербэри, из «Ван Ембург и Аттербэри», которые были известны тесными связями с компанией «Дж. П. Морган и К°», в зал биржи. Как рассказывал мой приятель, старый брокер быстро прошел к денежной стойке. Он поднял руку, как пророк, готовый заняться воскрешением умерших. К тому времени толпа, которую немного успокоило заявление президента Томаса, опять начинала впадать в ужасный страх, что планы спасения могут оказаться неисполнимыми и что худшие опасения осуществятся. Так что, когда они увидели лицо мистера Аттербэри и его воздетую руку, они просто окаменели.

Наступила мертвая тишина, и мистер Аттербэри сказал:

– Я уполномочен раздать кредиты на десять миллионов долларов. Не надо нервничать. Этого хватит для каждого!

Потом он приступил к раздаче. Вместо того чтобы сказать каждому заемщику имя кредитора, он просто записывал имя заемщика, требующуюся ему сумму и сообщал:

– Вам скажут, где получать деньги. – Он имел в виду название банка, который позднее должен был предоставить кредит.

Через пару дней после этого я слышал, что мистер Морган просто сказал напуганным нью-йоркским банкирам, что они должны дать деньги для спасения биржи.

– Но у нас ничего нет. Мы нараздавали кредитов дальше некуда, – запротестовали банкиры.

– У вас есть резервы, – резко возразив Дж. П.

– Но эти резервы уже ниже, чем требуется по закону, – взвыли банкиры.

– Пустите их в дело! Для того резервы и существуют!

И банкиры послушали его и взяли из резервов двадцать миллионов долларов. Это спасло фондовый рынок. Банковская паника началась только через неделю. Это был настоящий мужчина, Дж. П. Морган. Такие встречаются редко.

Это был самый яркий день в моей карьере биржевого дельца. В этот день я выиграл больше миллиона долларов. В этот день увенчалась полным успехом моя первая сознательно спланированная кампания. Предвиденное мною сбылось. Но главным было то, что сбылась моя безумная мечта. Я был королем этого дня!

Нужно, разумеется, объяснить. Проведя в Нью-Йорке несколько лет, я зациклился на вопросе, почему на Нью-Йоркской бирже я не могу выиграть в игре, в которой я побеждал в игорных домах в Бостоне, когда мне было всего пятнадцать. Я был уверен, что однажды я обнаружу причину промахов и устраню ее. И тогда у меня будет не только воля к победе, но и знание того, как ее добиться. А это означает власть.

Только не нужно понимать меня неверно. Это не было сознательным стремлением к величию или тщеславным стремлением к победе. Это была, скорее, мечта о том, что та самая биржа, которая прежде ставила меня в тупик, однажды будет есть из моих рук. Я предчувствовал, что такой день настанет. И он настал – 24 октября 1907 года.

Я это говорю вот почему. В то утро один брокер, который выполнял многие заказы моих брокеров и знал, что я очень крупно играю на стороне медведей, ехал по городу в компании с одним из партнеров одного из крупнейших уолл-стритовских банков. Мой приятель рассказал банкиру о размахе моих операций, а я действительно дошел в этом смысле до известного предела. Да и что за польза в правоте, если ты не можешь извлечь из нее все хорошее, что она может дать?

Может быть, брокер преувеличивал, чтобы рассказ звучал еще внушительней. А может быть, у моей игры было куда больше последователей, чем я представлял себе. А может быть, банкир знал лучше меня, насколько критична ситуация. В любом случае приятель потом мне рассказывал так:

– Он с большим интересом отнесся к моему рассказу о твоем прогнозе того, что случится с рынком после того, как в результате еще одного или двух ударов начнется действительно массовая продажа всех акций. Когда я окончил, он сказал, что, пожалуй, позже он попросит меня кое-что сделать.

Когда комиссионные дома обнаружили, что при любой цене кредита на рынке не найти ни цента, я понял, что время пришло. Я послал брокеров на биржу. Не было ни единого предложения о покупке акций Тихоокеанской железной дороги. Ни по какой цене! Только пpeставьте это себе! И с другими акциями та же история. Нет денег, чтобы держать акции, никто их не покупает.

У меня была грандиозная бумажная прибыль, и для того, чтобы сбить цены окончательно, мне было достаточно послать приказы о продаже десяти тысяч акций Тихоокеанской дороги и полудюжины других акций, приносящих хорошие дивиденды; а за этим начнется нечто невообразимое – настоящий ад. Сегодня я думаю, что в результате наступила бы такая жуткая паника, что Совету управляющих биржи пришлось бы пойти на ее закрытие, как им позднее пришлось сделать в августе 1914 года, когда началась мировая война.

С одной стороны, в результате мои бумажные прибыли очень сильно бы выросли. Но была возможность и того, что эту прибыль не удастся обратить в реальные деньги. Нужно было учесть и многое другое, в том числе соображение, что это затруднит переход к подъему котировок, который я уже начинал предвидеть, к компенсирующему оживлению бир-деевой торговли после этого грандиозного кровопускания. Паника такого масштаба принесла бы много несчастий и всей стране.

Я принял решение, что, раз уж неразумно и опасно продолжать активную игру на понижение, нет никакого смысла продавать и дальше. Так что я развернулся и начал покупать.

Очень скоро после того, как мои брокеры начали скупать для меня акции – и, кстати, по самой нижней цене, – банкир послал за моим приятелем.

– Я послал за вами, – сказал он, – потому что хочу, чтобы вы немедленно отправились к своему другу Ливингстону и передали ему, что все мы надеемся, что сегодня он больше не продаст ни одной акции. Этого давления рынок просто не выдержит. Уже сейчас будет крайне нелегко предотвратить разрушительную панику. Обратитесь к его патриотизму. Это тот случай, когда мужчина должен потрудиться на благо всех и каждого. И потом сразу же сообщите мне о его реакции.

Мой приятель явился ко мне и все это пересказал. Он действовал очень тактично. Полагаю, он думал, что, спланировав разгром рынка, я восприму его призыв как предложение отказаться от шанса сделать примерно десять миллионов долларов. Он знал, что я зол на некоторых больших парней за то, как они пытались сгрузить акции на биржу, когда уже не хуже меня знали, что на всех надвигается.

Фактически именно эти большие шишки больше всего и пострадали, и множество акций, которые я купил по самой низкой цене, принадлежали знаменитым финансовым корпорациям. В то время я еще не знал этого, но это и неважно. Я уже покрыл практически все операции по продаже и решил, что появился шанс скупать очень дешевые акции и одноврменно способствовать оживлению цен, если, разумеется, никто другой не добьет рынок.

Поэтому я ответил моему приятелю так:

– Возвращайся назад и передай мистер Бланку, что я согласен с ними и что я полностью осознал всю тяжесть ситуации еще прежде, чем он послал за тобой. Я не только отказываюсь на сегодня от продажи акций, но я уже решил покупать, и куплю столько, сколько смогу.

И я сдержал слово. В тот день я купил сто тысяч акций на длинный счет. К продаже акций я вернулся только девять месяцев спустя.

Вот почему я позднее заявил друзьям, что моя мечта сбылась и что один долгий день я был королем. В тот день биржа была отдана на милость любому, кто захотел бы ее добить. Я не страдаю манией величия. Кто меня знает, подтвердит, что меня не трогают ни обвинения в наездах на рынок, ни крайне преувеличенные слухи о моих биржевых операциях.

Из всего этого дела я вышел в отличной форме. Газеты кричали, что Ларри Ливингстон, Юный Хват, сделал несколько миллионов долларов. Что ж, в тот день после закрытия торгов я весил побольше миллиона. Но главной добычей были не доллары, а нечто нематериальное: я был прав, я смотрел вперед и действовал по четкому плану. Я научился тому, как делать большие деньги. Я навсегда покинул ряды азартных и слепых игроков. Я, наконец, овладел искусством вести торговлю интеллигентно и с размахом. Для меня это был величайший день в жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.