1. ОСОБЕННОСТИ ГОЛЛАНДСКОГО ХОЗЯЙСТВА
Хозяйственная жизнь Нидерландов, как, впрочем, и всякой другой страны, в высокой степени зависела от природных условий. Вряд ли какая-либо другая страна носила в такой мере печать своих географических условий, как Нидерланды[1]. На востоке и юге отсутствовал естественный рубеж, который бы образовывался горами или климатическими различиями; лишь на севере и западе Северное море создавало естественную границу{39}. Если вышеуказанная открытая граница, с одной стороны, способствовала мирным сношениям, то, с другой стороны, она являлась самым уязвимым местом при вражеских нападениях.
Страна эта, расположенная на низменности, состоящая большей частью из маршей (болотистых равнин), песчаных возвышенностей (геест), дюн, обширных болот и пустошей, лишена леса и полезных ископаемых: угля, камня, минералов, соли. Та индустрия, которая развилась в этой стране, за исключением отраслей, базировавшихся на сельском хозяйстве, мореплавании и рыболовстве, была тесно связана с торговлей. Гораздо благоприятнее были экономические и географические условия для сельского хозяйства: даже население побережья всегда сохраняло некоторые крестьянские черты. Правда, большие различия в качествах почвы не особенно благоприятствовали единообразным методам обработки земли. Почва лишь немногих областей была с самого начала пригодна для возделывания хлебных злаков; другие же пространства лишь с большим трудом можно было сделать пригодными для обработки; частично их даже приходилось отвоевывать у моря. Поэтому уже очень рано пришлось прибегать к импорту зерна из-за границы. Обширные пространства годились лишь для животноводства и благоприятствовали широкому развитию производства мяса и молочных продуктов.
Природные условия страны давали больше всего предпосылок для развития торговли и судоходства. Уже вышеупомянутый недостаток в самом необходимом сырье ставил страну в зависимость от торговли и судоходства, на которые падала доставка этого сырья. Расположенная у моря, доступного для населения, обладая протяженной береговой линией с глубокими заливами (Доллард, Зёйдерзе, Маас), страна эта еще со времен средневековья открывала широкое поле деятельности для морской торговли. Водные пути и водный режим не во всем тому благоприятствовали. Хотя страну пересекала в своем нижнем течении очень мощная река, которая как бы превращала всю Голландию в свое огромное устье, однако расчленение дельты реки затрудняло как движение крупных судов, так и строительство гаваней для полного использования всех выгод речных перевозок. Поэтому Антверпен, расположенный у меньшего, но не расчлененного устья Шельды, имел много преимуществ перед Амстердамом и Роттердамом, водный режим которых не был удовлетворителен. Лишь в XIX в. путем гидротехнических сооружений этим городам удалось компенсировать недостатки своих природных условий. Но развитию сельского хозяйства и промышленности страны медленное течение рек, протекавших по совершенно горизонтальной поверхности, ставило многочисленные препятствия тем, что затрудняло рациональное использование водяной энергии. Населению поэтому пришлось прибегнуть к помощи ветряных мельниц для осушения страны и создания искусственной водяной энергии[2].
Помимо естественных предпосылок экономической жизни следует считаться также с известными историко-политическими особенностями. Это — недостаточная централизация, мешавшая образованию действительно признанного политического центра и способствовавшая раздроблению государственной жизни. Тот факт, что Нидерланды являлись в Северной Европе единственной республикой, придавал им своеобразное положение, которое, несомненно, усиливало их свободу в области экономического развития.
Своеобразие этой республики заключалось в том, что в ней не было ни постоянного войска, ни бюрократии[3], но зато имело место тесное сращивание государства с хозяйством, так что государственная жизнь слилась с деловой жизнью, а это наложило на все государство печать большой буржуазной торговой компании.
Эти природные и историко-политические условия определили также и внутреннюю структуру нидерландского общества, то своеобразие, которое бросалось в глаза самому поверхностному наблюдателю, — ее городской характер. В этом городском характере уже с XV в. лежал ключ к дальнейшему развитию страны{40}.[4] Сельское хозяйство, которое развивалось в мелких замкнутых районах и имело лишь небольшие, чисто локальные центры, сильно уступало по своему влиянию городам. Дворянство также по своему экономическому значению теперь отступило далеко на задний план{41}. Тон всему стали задавать купец и промышленник, они определяли ход политического и экономического развития. Ниже мы подробно рассмотрим большое, решающее влияние городов на торговую политику.
Не меньшим было влияние городов на промышленную политику. Особенно проявилось это в экономической политике городов в отношении деревни. Города энергично противились возникновению каких-либо промыслов в деревнях и выступали против продажи их изделий в городе{42}. Города проводили резкое различие менаду городским ремесленным производством и сельским; последнее стали допускать лишь в более позднее время, когда деревенские кустари стали в отдельных случаях работать для городской оптовой торговли. В своем враждебном отношении к развитию ремесла в деревне города встречали сильную поддержку в благожелательной по отношению к ним политике Карла V, который различными мерами покровительствовал городам. Мы на этом остановимся ниже, при изложении состояния пивоварения, винокурения, суконной промышленности и т. д.
Провинциальные штаты в последующее время действовали в том же направлении и сумели всеми находившимися в их распоряжении средствами воспрепятствовать распространению городских промыслов в деревнях. Даже еще в XVIII в. штаты Голландии издавали запреты против устройства ювелирных и шерстоткацких мастерских в деревнях. Взятие на откуп сеньориальных прав служило излюбленным методом, которым пользовались города для борьбы с возникновением промышленности в деревнях. Последнее им часто удавалось, но вместе с тем это же в известной мере явилось причиной того упадка, в котором оказалась нидерландская промышленности в XVIII в.{43}
С другой стороны, в окрестностях более крупных городов, в частности Амстердама, уже в начале XVI в. часть сельского населения оказалась в экономической зависимости от городского населения и капиталистических условий города; фактически сельское население превратилось в наемных рабочих. В качестве моряков, рыбаков, занимавшихся ловлей сельди, а также в качестве ткачей, поденщиков эти пролетарские элементы находили более или менее постоянное занятие в мореплавании, торговле и промышленности города{44}.
Внутри городов сохранились еще остатки средневекового городского хозяйства, полностью удержались привилегии горожан («poorters») перед иностранцами в отношении ремесла, промышленности и мелкой торговли; гостей обычно лишь терпели. Массовая иммиграция иностранцев в XVI и XVII вв. привела, как мы увидим ниже, к тому, что эти привилегии горожан были частично урезаны. К оптовой торговле уже в средние века иностранцы стали допускаться без всяких ограничений{45}; в посреднической торговле они были необходимы{46}. Ограничение торговли гостей имело место очень редко. Такие отдельные ограничения сохранялись лишь для продажи некоторых продовольственных продуктов, таких, как овощи, мясо и пр., которые привозились крестьянами в город{47}. Еженедельные базары были совершенно свободны{48}. Указанные ограничения ставили сравнительно мало препятствий для свободного торгового обмена. Даже над торговлей зерном контроль со стороны властей применялся лишь в критические годы{49}. Принцип свободы торговли имел большое влияние также и в последующие времена.
Вполне понятно, что между отдельными городами, как это всегда имело место в средние века, происходили конфликты на почве конкуренции, а также по причинам местного характера. В Голландии, однако, лишь в немногих случаях успешно пользовались теми средствами борьбы, которые получили такое широкое распространение в Германии, как, например, складочное право[5] и принудительный провоз товара по определенной дороге («Strassenzwang»). Этими средствами пользовался Гронинген, в особенности же — Дордрехт (об этом ниже). Явная склонность голландцев к свободной торговле, их отвращение к привилегиям и монополистическим устремлениям внутри страны не благоприятствовали во время республики осуществлению подобных притязаний, происходивших от сеньориальных привилегий прошлого.
С XVI в. все торговые ограничительные мероприятия городского хозяйства стали отступать перед тем купеческим деловым духом, который издавна отличал голландцев и против которого оказались беспомощными прежние правители{50}. Этот дух свободы и независимости, свойственный городам и горожанам в средние века, унаследованный голландцами как ценное сокровище прошлого и передававшийся даже чужестранцам{51},[6] с установлением республики еще больше прежнего укрепился среди влиятельных кругов населения. Этому также способствовало все возраставшее преобладание экономических интересов в жизни народа, что получило особенно яркое выражение в городах, где уже в XVI в. сконцентрировалась значительная часть населения.
Когда в 1579 г. по Утрехтской унии северные провинции Нидерландов объединились, то причиной образования этого политического целого послужила не религиозная общность (она в то время еще отсутствовала), а необходимость защищать себя против насилий со стороны испанской монархии, которая оставила свои кровавые следы на Юге. Это насилие ощущалось в религиозной, политической и экономической областях. Именно борьба за свободу и независимость развила в голландском народе стремление создать самостоятельное государство, стремление, все более и более укреплявшееся в тяжелой борьбе.
Вначале все эти три элемента сопротивления и единения — религиозный, политический и экономический — шли рука об руку. С течением времени экономический элемент стал приобретать все большее и большее влияние и вес. Экономические интересы тесно переплетались с религиозными и политическими и оказывались решающими всюду, где дело шло о жизненных интересах нации, провинции или города. Торговый дух, которым издавна отличался этот народ, стал решающим; он еще более усилился, когда стало очевидно, что лишь экономически самостоятельный и сильный народ может удержаться в тяжелой борьбе за свое существование, и когда для торговой деятельности открылись перспективы, о которых до того времени не имели никакого представления.
Утверждали и пытались даже доказывать, что капиталистический дух голландцев являлся следствием их кальвинистской веры, что он возник в специфической атмосфере кальвинистской религиозности. Это вряд ли верно{52}. С одной стороны, этот капиталистический дух существовал уже издавна и как раз в Южных Нидерландах, на что указывают возникшие в XVI в. во Фландрии крупные предприятия в текстильной промышленности, концентрация капитала и рабочей силы[7]. С другой стороны, самое распространение кальвинизма следует объяснять именно тем капиталистическим духом, который проник из Южных Нидерландов в Северные. Кальвинизм и капиталистический дух на чрезвычайно благоприятной для этого почве Северных Нидерландов взаимно оплодотворили друг друга, но это отнюдь не придало голландскому капитализму специфически кальвинистского характера. Среди торговой буржуазии Севера, даже после того, как она формально примкнула к кальвинизму, продолжал жить старый религиозный индиферентизм. Если в 1618–1625 гг. кальвинизм в Амстердаме временно стал безраздельно господствующей религией, то это было вызвано, в основном, политическими причинами.
Голландский капитализм, существование которого с начала XVII в. нельзя уже отрицать и который нашел свое выражение в крупном предпринимательстве, проявился прежде всего в промышленности, преимущественно в таких отраслях, как сахарная, винокуренная, пивоваренная, частично также в лейденской суконной промышленности. Значительно большее распространение крупное предпринимательство получило в судоходстве, в сельдяном и китобойном промыслах, в колониальных предприятиях. Для исторического происхождения этого капитализма характерно именно то, что он большей частью охватил специфические староголландские отрасли, и именно те из них, которые были связаны с морем и к которым еще задолго до возникновения и распространения кальвинизма голландцы проявили особенную склонность.
Для голландских купцов и капиталистов в религиозном вопросе с самого начала не было никаких сомнений: для них свобода вероисповедания была тесно связана с понятием свободы торговли{53}. Гражданская и религиозная свобода представлялась им неразрывно связанной с процветанием предпринимательской деятельности. Католик Ян ван-дер-Векен (умер в 1616 г.), переселившийся из Мехелна, стал одним из самых крупных и влиятельных купцов Роттердама{54}.
Религиозная непредубежденность и непредвзятость представляли в тогдашней Европе нечто совершенно новое, нечто такое, чего можно было добиться лишь в результате жестокой борьбы. Поэтому вполне естественным был вывод, делавшийся иноземными, католическими наблюдателями, что торгашеский дух голландцев, всегда устремленный только на барыши, является догмой кальвинизма. Так, венецианский посол в 1618 г. писал: «В делах голландцев господствует чудовищная, неописуемая жадность и алчность (avidit? e avarizia), и это покоится на догме и учении Кальвина»{55}. Спустя два года этот взгляд нашел более мягкое выражение в одном венецианском отчете: «Каждый в своем доме исповедует ту религию, которая ему нравится, и если публично соблюдается только кальвинистский ритуал, то на это, по сути дела, обращают мало внимания; в одном Амстердаме ежедневно в частных домах тайным образом служат 12–14 обеден»{56}.
Если, с одной стороны, торговый дух[8] сглаживал все религиозные различия и свободу вероисповедания выдвигал в качестве условия успеха в делах и благосостояния{57}. то, с другой стороны, он вообще в такой степени стал господствовать в мыслях и действиях нидерландцев, что накладывал свою печать на весь психический склад народа; с течением времени голландцы стали носиться с мыслью о том, что они являются единственными представителями всех добродетелей, свойственных торговому миру{58}. Это убеждение поощрялось и укреплялось тем, что уже очень рано был официально провозглашен непререкаемый государственный принцип, что экономическое могущество всегда связано с экономической свободой{59}.
Еще до заключения Утрехтской унии в 1579 г. в одном постановлении Генеральных штатов от 4 марта 1577 г. мы находим выражение, что воля штатов заключается в том, чтобы торговля была свободной{60}. В одном своем плакате[9] от 8 февраля 1645 г. Генеральные штаты открыто заявляли, что вся жизнь, благополучие и репутация государства Соединенных провинций зависит от судоходства, от заморской и прибрежной торговли{61}. Это мнение постепенно все более укреплялось. После победоносного окончания войны за независимость, которая велась на протяжении почти 80 лет и во время которой, несмотря на опасности и заботы, вызывавшиеся столь длительной борьбой, торговые интересы лишь временами отступали на задний план, государство все более и более принимало характер всеобъемлющей торговой компании, в которую с распростертыми объятиями принимался в качестве участника всякий крупный капиталист{62}.[10] Рыхлая внутренняя структура, которая всегда была свойственна всему государственному организму республики и которая после Вестфальского мира получила еще более резкое выражение, лишь способствовало этому. Вот почему в последние дни республики, когда она очутилась в полной зависимости от Своей старшей французской сестры, парижский Комитет общественного спасения мог писать: эти семь провинций следует рассматривать «скорее как компанию купцов, чем как политическую державу»{63}. Гипертрофия торгового духа имела, таким образом, своим результатом потерю уважения со стороны других народов.
Все эти свойства голландцев, составлявшие основу как их реальной силы, так и репутации, нашли свое высшее воплощение в городе Амстердаме, в его городских властях и в его населении. На всем протяжении существования республики здесь концентрировались как все ее преимущества, так и все ее теневые стороны. Здесь думали и заботились лишь о торговле{64}.[11] Почти каждый состоятельный горожанин был купцом или во всяком случае стремился стать им{65}. Именно Амстердам составлял, хотя и часто оспариваемый, но все же несомненный центр нидерландского могущества и влияния внутри страны и за границей. Своему положению город был обязан внешним и внутренним причинам: как случайному стечению ряда благоприятных факторов, так и собственной упорной и настойчивой целеустремленной политике. При этом, конечно, и речи не было о какой-то предварительно намеченной экономической системе. Успехи Амстердама объясняются правильным учетом в каждом отдельном случае реального положения вещей и соответствующим его использованием.
Внешние факторы могущества Амстердама очень легко увидеть. Они базировались на экономическом преобладании, которое перешло к Амстердаму уже со времен средневековья. Конкурируя с другими торговыми городами, такими, как Хорн, Энкхёйзен, Кампен, Харлинген, Дордрехт и т. д., Амстердам вел внешнюю торговлю как на собственный счет, так и на комиссионных началах, причем часто определяющей была посредническая торговля. Эта торговля, поскольку она велась с отдельными странами, была преимущественно оптовой и была неразрывно связана с судоходством, а впоследствии со страховым делом и с промышленностью.
Торговля эта уже издавна не являлась для Амстердама чем-то новым. Уже в средние века голландские купцы вели оптовую торговлю отдельными товарами, как-то: зерном, шерстью{66}. В первой половине XVI в. торговые сношения Амстердама значительно расширились. Доходы от сбора за взвешивание между 1531 и 1566 гг. более чем удвоились, а — от платы за место в гавани изменились в пропорции 3: 8, между тем как тарифы не повысились{67}. В 1560 г. флорентинец Гвиччардини назвал Амстердам вторым после Антверпена торговым городом Нидерландов{68}. В новый период, начавшийся с установлением республики Соединенных провинций, Амстердам еще более расцвел[12]. В результате выпадения Антверпена из числа опасных конкурентов[13] и переселения многих богатых капиталами и техническими знаниями деловых людей из Южных Нидерландов, положение Амстердама сильно упрочилось[14]. Открытие рейсов в Ост- и Вест-Индию и в Бразилию послужило дальнейшей причиной возвышения Амстердама и превратило его в отношении торговли, капитала и кредита в неоспоримо самый могущественный город не только Нидерландов, но и всей Северной и Западной Европы.
Ведущая роль по сравнению с другими нидерландскими городами, которая принадлежала Амстердаму благодаря его капиталу, привела к тому, что на него падала большая часть общественных тягот провинций и государства; это усиливало его влияние, которое он всегда беспощадно использовал в своих интересах[15].
Амстердам занял выдающееся положение уже благодаря своим размерам и большому объему потребления. Город, насчитывавший уже в 1622 г. свыше 100 тыс. жителей{69}, представлял для того времени огромное скопление людей, что стимулировало развитие внутренней торговли и этим одним оказывало влияние, которого никак нельзя преуменьшать. Амстердам стал рынком не только для заграничных товаров, но не в меньшей мере центром оживленного внутреннего торгового оборота. Именно последний бросался прежде всего в глаза современникам в XVII и XVIII вв. и вызывал их удивление объемом торговой деятельности города. Оживленное судоходство по внутренним водам, многочисленность сходившихся здесь линий регулярного судоходства (beurtvaart)[16], приток массы людей в город — все это давало картину оживленности, которая была совершенно неизвестна иноземцам: В Амстердаме постоянно проживало много иностранных купцов, которые в большей или меньшей степени смешивались с местным населением. В конце XVI в. из Антверпена в Амстердам перекочевало много ломбардцев. Здесь жило много купцов, об итальянском происхождении которых свидетельствуют их имена{70}. Сюда надо еще прибавить зажиточных евреев, торговых агентов других государств и городов и беженцев. Подолгу проживали в городе также англичане и шотландцы. Шотландец Уильям Давидсон был в XVII в. одним из самых влиятельных купцов Амстердама{71}.
Амстердам, однако, никогда не ограничивался простой торговлей, одним расширением своих коммерческих связей и интересов за границей. Город играл руководящую роль не только в торговле, но и в политике государства, при этом он полностью подчинял государственную политику торговым интересам. Все это привело к тесному переплетению внешней и внутренней торговой политики. Эту экономическую политику, в которой перемешивались мотивы внутреннего и внешнего порядка, город преследовал с такой беспощадностью, с таким забвением всех государственных интересов, которые не имеют себе равных. Тот самый город, который постоянно проповедовал и защищал свободу торговли, проявлял, когда дело касалось городской промышленности, цеховые и протекционистские тенденции. Во внешней политике господствовала беспринципность, и здесь все определялось лишь с точки зрения торговой заинтересованности. В Голландии высоко ценили теории, если они оказывались полезными для достижения определенных, часто весьма отдаленных целей (стоит только вспомнить Гуго Гроция и принцип «свободное судно — свободный груз»), но эти теории игнорировались тогда, когда приходилось принимать решения по вопросам экономической политики, исходя из условий суровой действительности.
Лишь один принцип красной нитью проходит через все периоды: а именно — стремление Амстердама держать Антверпен в состоянии полной беспомощности и задушить в зародыше всякую попытку изменения этого положения{72}.[17] Это стремление Амстердама стать единственным наследником Антверпена привело еще в конце XVI в., в 1588–1597 гг., к ожесточенной борьбе между Амстердамом и зеландскими городами, завидовавшими процветанию этого города. Города эти пытались при помощи особого конвойного и лицентного налога, выгодного для их купцов, обеспечить себе монопольную торговлю с испанскими Нидерландами за счет Голландии. Соглашение об открытии Шельды (gat van Sluis), заключенное между Зеландией и Брюгге в 1591 г., вопреки запрещению Генеральных штатов, и возобновленное затем в 1596 г., должно было положить конец торговой изоляции Антверпена. Дело дошло почти до открытых военных действий, но Зеландия вовремя уступила{73}. Из-за вопроса о Шельде, уже спустя короткое время после заключения унии, последняя едва не была расторгнута; помогла твердая позиция Амстердама, отклонившего всякое обсуждение этого вопроса.
Столь же отрицательно относились и к желаниям иностранцев иметь свободный доступ в Антверпен. Когда в 1604 г. Яков I стал добиваться этого, конечно, только для англичан, то его просьба была отклонена Генеральными штатами{74}. Много лет спустя Амстердам выступил против плана принца Фредерика Генриха завоевать Антверпен, сорвал тем самым его осуществление и успешно сопротивлялся сторонникам штатгальтера. Амстердам хорошо сознавал, что это завоевание принесет ему то унижение, которым принц как-то уже ему угрожал{75}.[18] Когда в 1648 г. вслед за заключением Вестфальского мира Мидделбург заключил договор с Антверпеном, Гентом, Брюгге и Брюсселем о поощрении взаимной торговли и когда он пытался было при посредстве тарифных мероприятий направить товарооборот из этих городов в Мидделбург, когда, наконец, Мидделбург и Флиссинген вступили в переговоры с Антверпеном об общей торговле с Испанией, то Амстердам отразил это опасное нападение на его экономическое господство тем, что повысил у себя на 1 штивер цену серебра в сравнении с ценой в Мидделбурге. Это заставило мидделбургцев немедленно отказаться от своих планов{76}.
В этом проявились узкие партикуляристские интересы города, его нежелание разделить господство с опасным соперником или даже совсем уступить ему. В подавлении Антверпена Амстердам, однако, никогда не усматривал единственную свою задачу. Независимо от этой борьбы он старался самостоятельно выдвинуться{77}. В течение многих лет он оказывал противодействие заключению мира с Испанией, так как его торговые интересы противоречили этому миру[19]. Он никогда не простил Олденбарневелде 12-летиего перемирия (1609–1621){78}. Даже религия служила лишь камуфляжем для этого сопротивления, так как, вообще говоря, к религиозному фанатизму Амстердам относился весьма неблагосклонно. В 1589 г., например, плакат штатов Голландии против собраний католиков был опубликован в Амстердаме с определенной оговоркой, что шеффены могут по справедливости и в зависимости от обстоятельств дела снижать следуемые штрафы{79}. Временами политическое влияние Амстердама ослаблялось штатгальтерами, однако оно вновь и вновь пробивалось наружу. В годы без штатгальтерства такой человек, как Ян де Витт, очень скоро понял, что даже лучший государственный деятель ничего не в состоянии будет достигнуть в политике без поддержки Амстердама{80}. Вильгельм III во время своего штатгальтерства серьезно заботился об укреплении своего влияния в Амстердаме. Все это означало преобладание в политике капиталистических, крупнопредпринимательских интересов.
В середине XVII в., когда в результате войны с Англией республика оказалась в тяжелом положении, Амстердам, опиравшийся на свою биржу, достиг вершины политической власти. Это было время, когда амстердамская биржа боролась с лондонским Сити за монополию в мировой торговле{81}, когда мирные устремления Амстердама или его воинственный пыл имели большой международный резонанс{82}.[20]
Роль Амстердама в войнах против Людовика XIV, однако, не всегда определялась одними торгашескими интересами: когда в 1672 г. французы оказались всего в нескольких милях от Амстердама, и республика очутилась на грани катастрофы, именно Амстердам своей стойкостью спас страну: он отказался заключить с Францией мир на позорных условиях{83}. Во время царствования Вильгельма III в Англии влияние Амстердама ослабло, но оно вновь возросло после смерти Вильгельма с тем, чтобы снова пасть после Утрехтского мира 1713 г., когда экономическое и политическое значение Нидерландов вообще стало снижаться.
В то самое время, как в политическом и экономическом отношениях Амстердам оказывал часто решающее влияние на международные дела, люди, управлявшие судьбой города, обогащались благодаря мировой торговле и судоходству или посвящали себя таким весьма доходным отраслям крупной промышленности, как судостроение, или денежным и кредитным операциям. Благодаря именно тому, что они являлись непосредственными участниками повседневных дел, что личное стяжательство и прибыль составляли их главную цель, — их политические устремления очень часто принимали чисто деляческий характер, типичный для торговой буржуазии; с другой стороны, в своих торговых делах они нередко совершенно не обращали внимания на нужды государства{84}. Могущественный бургомистр Биккер до заключения мира в Мюнстере (1648 г.) оказывал поддержку испанскому королю в Средиземном море, он снабжал Дюнкерк и Остенде вооружением и заключил с другими единомышленниками консорциум, который ставил себе целью добывать деньги для оплаты испанских войск в Южных Нидерландах{85}. В 1625 г. бургомистр Паув (Pauw) был обвинен в снабжении неприятеля маслом и сыром{86}.
Во время войны за испанское наследство самые именитые амстердамские купцы энергично занимались снабжением Франции зерном, не обращая при этом никакого внимания на то, что в плакате от 29 октября 1709 г. такой поступок квалифицировался как измена{87}. Таким вещам эти люди придавали очень мало значения.
Непотизм среди правителей Амстердама по своим размерам не уступал коррупции, а взяточничество — погоне за доходными должностями.
Если в совете города (Vroedschap) партии временами ожесточенно боролись между собой, то погоня за прибылью объединяла всех их, а сделки примиряли самых ярых врагов{88}. Быть может, нигде и никогда общественное имущество не использовалось в такой степени господствующим патрициатом в собственных интересах, как именно здесь, в Амстердаме. За упадком торговли последовал также быстрый упадок торговой честности. Это проявилось, в частности, в развитии контрабандной торговли{89}. Внутри страны голландский купец, во всяком случае в XVII в., еще считался образцом солидности и ставился в пример англичанам{90}. Еще в XVIII в. Голландия была образцовой страной по постановке своей бухгалтерии{91}.[21]
При общей заинтересованности в торговле купцов и правителей становится понятным, почему амстердамское купечество никогда за время существования республики не объединялось в обособленную корпорацию на более или менее продолжительное время, как это имело место в немецких городах Гамбурге и Нюрнберге. Учрежденная в 1663 г. «Торговая коллегия» («Collegievan Commercie») просуществовала едва два года и, несмотря на свое многообещающее начало, осуществила очень немногое. Она погибла из-за незаинтересованности ее членов, из-за нерасположения голландских купцов к корпоративному образу деятельности, возможно, также вследствие молчаливого противодействия городских властей, которым не по душе было существование особого представительства интересов купцов; в этом они видели угрозу своим собственным, часто весьма темным делишкам. Крайний индивидуализм вместе с властолюбием правителей города, думавших лишь о своей собственной выгоде, не принес торговле города никакой пользы{92}.[22]
Исключительно аристократический характер городских властей сказывался во всей их деятельности[23]. Их пополнение из рядов господствующей и богатой клики означало в то же время укрепление и усиление торговой буржуазии.
Ко многим теневым сторонам этого могущественного центра международной торговли следует отнести также конкуренцию между Амстердамом и другими городами и последних между собой. Аналогичные отношения существовали в древности между мелкими городами-государствами, но эти отношения в Нидерландах часто принимали особенно отталкивающие формы и в экономическом отношении принесли много вреда, не говоря уже о политическом и моральном вреде. Случай, когда Амстердам в 1612 г. из зависти к Хорну, активному участнику вест-индской и левантийской торговли, совместно с враждебным Хорну Энкхёйзеном, жаловался штатам Голландии на коррупцию хорнского адмиралтейства, — лишь один из многих подобных{93}. Спустя еще сто лет попытка Хорна объединить свою «Дирекцию восточной торговли» с амстердамской и этим создать больше единства в торговле не удалась из-за противодействия Амстердама, движимого завистью; Амстердам хорошо знал, что и без такого объединения, в силу одного только собственного торгового могущества, он всегда сумеет защитить свои интересы{94}.
Особенно сильно проявлялась неприязнь Амстердама к превосходившему его во многих отношениях Роттердаму, где в конце XVI в. образовался слой крупных коммерсантов{95}.[24] Противоречия интересов сказывались также и между другими городами. Примерами этого могут служить выступления Гауды, Гарлема и Дордрехта против использования Роттердамом обходных путей к Рейну и Амстердаму{96}, или долголетний спор между Зволле, Девентером и Кампеном о соединении Зволле с Эйселем при посредстве канала («Willemsvaart», построенного фактически лишь в XIX в.). Канал этот оказался весьма выгодным не только для Зволле, но и для всей области и блестяще доказал всю мелочность спора между Девентером и Кампеном{97}. Противоречия интересов сказались также в выступлениях Делфта против возвышения Делфсхаввна {98} или в сопротивлении поселению иностранцев, особенно англичан, в конкурирующих городах{99}. Все эти взаимные дрязги имели место также и между отдельными провинциями. Между Голландией и Зеландией велась длительная борьба. Балтийские интересы, преобладавшие в Амстердаме, нередко приходили в противоречие с морскими интересами Зеландии, имевшими другое направление. Сильная децентрализация страны, которая допускала существование в каждом городе и каждой провинции своих торговых порядков, содействовала такому состоянию, которое в экономическом отношении, конечно, отнюдь не было полезным{100}.[25]
Стремление Амстердама к господству не всегда сопровождалось таким экономическим успехом, какого он ожидал; наоборот, оно часто даже вредило ему. Так, например, расцвет судостроения в Занланде объясняется тем, что Амстердам запретил своим судовладельцам улучшать конструкцию своих судов путем привлечения мастеров из Зандама. Это побудило последний приступить к собственному строительству. В этом случае жадность взяла верх даже над предусмотрительностью, что имело для амстердамцев очень вредные последствия.
Столь часто проявлявшаяся ревность Амстердама к Роттердаму имела некоторые основания. Сношения Роттердама с Англией, его развитое рыболовство, его торговля сельдями — все это вызывало недоброжелательство Амстердама. Кроме того, более выгодное положение Роттердама в отношении Рейна и Южных Нидерландов, экономически зависимых от Голландии, давали ему некоторые неоспоримые преимущества перед Амстердамом. Однако на основании некоторых статистических данных можно доказать, что уже в XVII в. Роттердам фактически сильно уступал Амстердаму. В 1628 г. конвойные и лицентные сборы принесли Амстердаму 803 659 гульд., Северным районам — 125 тыс. гульд., Зеландии — 329 367 гульд. и Роттердаму — 330 737 гульд., В 1664 г. преимущество Амстердама было еще большим: указанные поступления у него составили 1456 782 гульд., у Роттердама — 519 160 гульд., Зеландии — 326 731 гульд., Северных районов — 199 838 гульд.{101}
Уже этих цифр достаточно для того, чтобы, с одной стороны, доказать преобладание Амстердама, а с другой — показать, какое все же видное место занимал Роттердам в торговле. В зерновой торговле Роттердам вместе с другими портовыми городами на Маасе приобрел в XVIII в. все возраставшее значение{102}.
Почтовое дело относилось к числу тех отраслей, над которыми Амстердам в силу обычая или простого захвата получил преобладание и очень рано сам сделался исходным, конечным и центральным пунктом развитого почтового сообщения. Уже с 1390 г. Амстердаму принадлежало право содержать почту, и он сумел использовать это право в своих собственных эгоистических интересах. Пользуясь почтой, город ставил в привилегированное положение своих купцов и их торговлю и, наоборот, в невыгодное — их конкурентов. Монополия гамбургской и английской почты, которую имел Амстердам, являлась очень ценным экономическим орудием. После мира в Бреде (1667 г.) Амстердаму в итоге долгой борьбы удалось, наконец, переключить на себя большую часть английской почты, которая раньше шла через Роттердам{103}. Хотя это вызвало в Зеландии, а также в Роттердаме и других городах большое недовольство, тем не менее Амстердам остался владельцем почты и помешал тому, чтобы она шла через Остенде. Когда же после войны за австрийское наследство в Гааге началось широкое движение за изъятие почты Голландской провинции из ведения городов и за передачу ее провинциальным властям, то Амстердам решительно отказался следовать примеру других городов и передать почтовое дело. Помимо того усиления его могущества, которое давало Амстердаму почта, имели значение также и финансовые соображения. Однако остальные северо-голландские города, считавшие этот случай очень удобным для того, чтобы отомстить Амстердаму за его тиранию, настаивали на этой передаче.
Городское население в упорном стремлении Амстердама сохранить за собой почту видело лишь проявление эгоизма со стороны правителей города и отдавало себе мало отчета в том экономическом значении, которое имело обладание этой монополией{104}. Лишь после упорного сопротивления в конце августа 1748 г. Амстердам уступил напору демократического движения и отказался от почты. Из-за этого город потерял средство, которым он давил на население других городов провинции. Тем не менее Амстердам даже после этого сумел использовать почту в своих интересах.
Кульминационным пунктом партикуляристской обособленности Амстердама явился заключенный в 1778 г. несколькими амстердамскими купцами при содействии пенсионария ван Беркела торговый договор с Соединенными Штатами Америки, который должен был вступить в силу незамедлительно после того, как республика признает независимость США. Когда проект договора случайно стал известен Англии, то вызвал с ее стороны объявление войны{105}. В ходе этой войны еще раз очень резко выступили наружу противоречия между отдельными провинциями. В то время как Амстердам решительно настаивал на поддержке восставших северо-американских колоний, сам помогал им и знать не хотел о каких-либо ограничениях, Генеральные штаты выступали против настояний французов, требовавших установления неограниченного конвоя для всех судов{106}. Тогда Франция отменила все привилегии для нидерландского судоходства, но сделала исключение для Амстердама и для стоявшего на его стороне Гарлема. Этот неслыханный случай показал, сколь ничтожна была внутренняя связь между отдельными частями республики и как мало уважения питала Франция ко всему нидерландскому государству в целом{107}.
Прогрессировавший распад внутренних связей республики в результате борьбы противоречивых торгово-политических интересов еще более усилился вследствие намерения Зеландии заключить в 1786 г. торговый договор с Англией, причем Зеландия ссылалась на договор, заключенный Амстердамом с США{108}. Даже в последний период республики Амстердам показал, что торговые интересы были ему дороже, чем национальные. Когда в 1793 г. вспыхнула война с Францией и республика крайне нуждалась в деньгах, амстердамская биржа отказала ей в поддержке. В январе 1795 г. город оказался в руках французов{109}. Такое поведение Амстердама являлось прямой противоположностью его поведению в 1672 г. Во всяком случае в денежных делах городские власти часто действовали более последовательно, чем в вопросах политики. Спустя несколько лет Амстердам отказал в деньгах также Наполеону Бонапарту.
По сравнению с мировым значением Амстердама и все возраставшим значением Роттердама, остальные города значительно им уступали. В качестве местных центров и, рынков они все же играли более или менее существенную роль. Расположенные на севере, в стороне от оживленных путей сообщения такие города, как Ле-эварден, Гронинген, являлись центрами сбыта для сельскохозяйственной продукции этих районов; города же на Зёйдарзе или же связанные с ним водными путями, как Энкхёйзен, Кампен, Хорн, Зволле, уже в XVII в. в большей мере потеряли свое значение. Дольше всех благодаря рыболовству сохранили свое значение Энкхёйзен и Харлинген. Арнем, Неймеген, Зютфен и Девентер были обязаны своим положением в качестве рынков и перегрузочных пунктов сообщению по Рейну и Эйселу. Утрехт же вследствие недостаточной связи с водными путями сообщения потерял то значение, которое он имел еще в позднее средневековье. Лишь в XIX в. в качестве узлового железнодорожного пункта он вновь частично приобрел свое прежнее значение.
Важнейшим рейнским городом считался по праву Дордрехт. Будучи в течение долгого времени складочным пунктом, он до конца XVIII в. сохранил свое экономическое влияние. Настоящими промышленными центрами были города: Лейден, Гарлем, Делфт, Гауда, а также район Зана. В Зеландии вплоть до XVIII в. Мидделбург сумел утвердиться в качестве центрального пункта экономической жизни провинции. Алмело, Хенгело, Энсхеде и др. имели небольшое значение. Их подъем относится уже к XIX в., к периоду промышленного развития. Наоборот, Тилбург в Северном Брабанте уже в XVIII в. возвысился до крупнейшего для того времени промышленного города. Для большинства этих городов можно констатировать сокращение населения в течение XVIII в. после роста его в XVII в. Несколько цифр могут иллюстрировать движение городского населения.
Амстердам: 1622 г. — 105 тыс.; 1630 г. — 115 тыс.; 1637 г. — 145 тыс.; 1685 г. — 185 тыс.; 1740 г. — 200 тыс.; 1795 г. — 217 тыс. жителей{110}.[26]
Гауда: 1540 г. — около 6 тыс.; 1750 г. — 20 тыс.; 1796 г. — 11715 жителей.
Энкхёйзен: 1515 г. — 4500; 1600 г. — около 30 тыс.; 1750 г. — 10 тыс.; 1796 г. — 6803 жителя.
Лейден: 1581 г. — 12 144; 1622 г. — 44 745; 1640 г. — примерно 50 тыс.; 1740 г. — около 70 тыс.; 1793 г. — 28 тыс.; 1795 г. — 30 955 жителей{111}.[27]
Гарлем: 1622 г. — 39 455; 1748 г. — 22 280; 1796 г. — 21 227 жителей.
Мидделбург: 1739 г. — 25 тыс.; 1796 г. — 20 146 жителей.
Леэварден: 1714 г. — 15 686; 1744 г. — 13 462; 1796 г. — 15 525 жителей.
Если, однако, влияние этих городов каждого в отдельности падало, то в своей совокупности они все, вместе с ведущими городами, определяли своими голосами в суверенных провинциальных штатах хозяйственную жизнь страны и именно своей раздробленностью способствовали децентрализации, которая являлась характерной чертой этого государства и которую с историко-экономической точки зрения никак нельзя недооценивать{112}.[28] Эта децентрализация выступала в самых различных формах. Симптоматично, что две единственные статьи Утрехтской унии, имевшие экономическое значение, — ст. 12, предписывавшая общее регулирование монетной системы, и ст. 18, запрещавшая провинциям причинять друг другу ущерб установлением пошлин и пр., — что обе эти статьи или совершенно не соблюдались или, во всяком случае, соблюдались очень слабо. Этим широко открывались двери весьма вредной для экономики всей страны раздробленности. Лишь редко удавалось противодействовать этому злу изданием специальных законов.
Если, с одной стороны, децентрализация государственного управления, налоговой и финансовой системы приносила много вреда, то, с другой стороны, внутренняя замкнутость городов действовала в направлении концентрации сил. Могущество северо-нидерландских городов подкреплялось их внутренним устройством, которое во время республики повсюду носило аристократически-олигархической характер, базировалось на богатстве патрициата и давало им возможность в течение ряда столетий упорно преследовать определенные цели, которые распространялись как на политическое господство, так и на утверждение экономических притязаний данного города. В большем масштабе это имело место в Амстердаме, в меньшем — в других городах.
Необходимо также, хотя бы кратко, рассмотреть отношения между капитализмом, или, лучше сказать, между крупным предпринимательством, и городом. Голландский капитализм — явление исключительно городского порядка[29]. Города были центрами крупного предпринимательства, выросшего на операциях с деньгами. Именно этот капитал помог Голландии преодолеть все препятствия в прибалтийской торговле и путем продажи по пониженным ценам побить своих конкурентов. Благодаря южно-нидерландским иммигрантам, а впоследствии — французским гугенотам, капитал этот еще более увеличился. Он участвовал в судоходстве, в снаряжении судов для ловли сельдей, а также в промышленности. В большинстве случаев судоходные компании составлялись как паевые товарищества, так что риск распределялся между многочисленными отдельными предпринимателями; но так как в одних руках обычно было много таких паев и помимо того эти судоходные компании находились в тесной связи с оптовой торговлей, то в целом они носили капиталистический крупнопредпринимательский характер.
Крупные предприятия возникли раньше всего в городской промышленности — в маслобойной, мыловаренной, пивоваренной промышленности Амстердама, обычно в соединении с оптовой торговлей[30]; в лейденской суконной промышленности образовались группы предпринимателей, которые опять-таки зависели от амстердамской крупной торговли. К крупным предприятиям конца XVII в. можно было отнести по их показателям предприятия гугенотов Бай (Bailie) в Амстердаме, ван Моллема в Утрехте. На шелковой мануфактуре последнего было занято 500 рабочих; кроме того, на сторону давалась работа 1100 ткацким станкам. Тенденция к устройству крупных предприятий сказалась в XVII в. также в пивоварении. Однако в большей части этих старых промышленных отраслей отсутствовали еще крупные капиталовложения; они носили еще характер предприятий раннего капитализма.
Несомненно, что уже издавна крупные предприятия стали перемещаться из города в деревню. Устройство крупнейших плотин было предпринято купцами на рубеже XVI и XVII вв. Это были капиталистические предприятия. Городской капитал участвовал также в разведении цветочных луковиц, которое уже в это время велось в сравнительно крупных хозяйствах, чего еще никак нельзя было сказать об остальном сельском хозяйстве.
Крупное предпринимательство получило самое большое распространение в колониях. Характер этого развития был предопределен уже компанейской формой организации колониального дела. Всякий, кто владел многими акциями Ост-Индской компании, всякий, кто имел пай в вест-индских плантациях, представлял собой одновременно и крупного предпринимателя, тем более крупного, чем большее количество акций он имел в своих руках. Этот вид крупного предпринимательства, носившего анонимный характер, основывавшегося лишь на определенных юридических правах и исключавшего личное участие, особенно распространился в XVIII в.
Все это было результатом развития городов, проявлением экономической жизни, базировавшейся на накопляемом в городе богатстве. Это служило одновременно также свидетельством все возраставшей силы города, влияние которого распространялось на всю страну.