9. НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

9. НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

В конце 1990-х годов в экономике наблюдался такой подъем, что по утрам, глядя в зеркало, приходилось говорить себе: «Не забывай, это все временно. Не этого следует ожидать от нашего мира».

Мне было интересно наблюдать за процессами, обусловившими экономическое процветание, и за теми новыми проблемами, которые несло с собой это процветание. Взять, к примеру, профицит федерального бюджета. Впервые это чудо произошло в 199Й году после пяти лет непрерывного сокращения дефицита, начиная с 1 992 года, когда он достиг максимума в $300 млрд. Профицит возник благодаря тем факторам, природу которых, как нам казалось, мы понимаем: бюджетный консерватизм и экономический рост. Но масштабы происходящих изменений нельзя было объяснить только ими. Никто в ФРС, да и в других ведомствах не ожидал возникновения в 2000 году самого значительного после 1948 года профицита (относительно ВВП),

История не раз показывала, что такие подъемы не могут быть и не будут вечными. Но этот экономический бум продолжался дольше, чем можно было предположить. На протяжении 1990-х годов экономика росла более чем на 4% в год. Это означало, что прирост американской экономики составлял примерно $400 млрд в год. Вся экономика бывшего СССР «весила» столько же.

Практически каждая семья оказалась в выигрыше. Джин Сперлинг. экономический советник Клинтона, любил подчеркивать значимость социальных эффектов экономического роста: реальный годовой доход среднестатистической американской семьи с 1993 по 2000 год увеличился на $8000.

Подъем экономики повлиял и на национальный менталитет, изменив наше представление о роли США в мире, В 1980-е и в начале 1990-х годов в американском обществе наблюдались разочарованность и подавленность. Людей беспокоило то, что мы сдаем позиции в пользу Германии, объединяющейся Европы и Японии. Как заметил позднее Ларри Саммерс, эти экономические конкуренты «в большей степени ориентировались на инвестиции и производство, у них было меньше юристов и больше ученых, они были лучше организованы, чем мы».

В 1980-е годы гигантские японские конгломераты (дзайбацу) начали представлять реальную угрозу экономике США: они захватили американский рынок стали и промышленного оборудования, составили жесткую конкуренцию нашим автопроизводителям и наводнили страну бытовой электроникой так, что даже новости мы не могли узнать без телевизоров Sony. Panasonic и Hitachi. Со времен запуска первого советского спутника Америка не чувствовала себя настолько отставшей. Даже окончание холодной войны не изменило настроений в обществе — наша военная мощь внезапно оказалась ненужной, и теперь международный статус страны определялся уровнем ее экономического развития.

Затем начался технологический бум, который повлек за собой массу перемен. Он сделал американскую деловую культуру, основанную на свободном предпринимательстве и широких возможностях, предметом зависти всего мира. Американские информационные технологии выплеснулись на глобальный рынок, как, впрочем, и другие инновации, начиная с кофе латте Starbucks и заканчивая кредитными деривативами. Американские университеты стали местом притяжения студентов со всего мира. Метаморфозы, через которые прошли Соединенные Штаты в процессе модернизации национальной экономики, — два десятилетия болезненных перемен, связанных с дерегулированием, разукрупнением и понижением торговых барьеров, — принесли свои плоды. Теперь, когда Европа и Япония сползли в экономическую депрессию, в США наблюдался подъем.

Возникновение профицита федерального бюджета стало значительным событием. «Нам всем нужно вернуться на рабочие места и пересчитать налоговые прогнозы», — сказал на заседании Комитета по операциям на открытом рынке в мае 1997 года один из руководителей федерального резервного банка Нью-Йорка после сообщения о том, что доходы бюджета в этом году превышают прогноз на $50 млрд. Экономисты из Административнобюджетного управления, Бюджетного управления конгресса и ФРС были сбиты с толку. Экономический подъем был не настолько высок, чтобы объяснить такой рост налоговых поступлений. Мы предположили, что определенную роль здесь играет фондовый рынок, и я призвал сотрудников ФРС ускорить работу по оценке роста налогооблагаемых доходов населения в результате исполнения полученных опционов и реализации прироста капитала, Опционные программы были главным инструментом, используемым высокотехнологичными компаниями для привлечения и удержания сотрудников. Они распространялись даже на клерков и секретарей. Было очень трудно определить истинные размеры этого нового источника доходов. Время подтвердило правильность догадки, но в тот момент экономисты могли сделать лишь одно — удостовериться, что наши предположения не лишены смысла, В 1997 году дефицит федерального бюджета сократился до $22 млрд, что было несущественно при бюджете $1,6 трлн и ВВП $10 трлн.

Президентская администрация неожиданно обнаружила, что имеет дело с бюджетным профицитом, который возрастал с той же скоростью, с какой сокращался дефицит. Не успел президент Клинтон объявить о сбалансировании бюджета в 1 998 году, как его помощникам пришлось думать о том. что делать с профицитом. Хлопоты, конечно, были приятными, но успех, как и прочие аспекты бюджетной политики, должен быть плановым. Это особенно важно в Вашингтоне, где политики, узнав о существовании лишнего миллиарда долларов, тут же находят массу вариантов его применения и попутно вытягивают не менее $20 млрд. А профицит и вправду был внушительным: согласно составленному в 1998 году прогнозу Бюджетного управления конгресса, за десять лет он должен был достичь в совокупности $660 млрд¹.

Как только новость была обнародована, обе партии стали приписывать заслуги себе. «Финансово-бюджетная политика республиканцев, основанная на контроле за расходами, сокращении правительственного аппарата и налоговых льготах, позволила стране перейти от дефицитного бюджета к профицитному всего за три года», — заявил лидер «Великой старой партии». конгрессмен Джон Бейнер из штата Огайо, Президент Клинтон, в свою очередь, официально объявил о профиците на специальной церемонии в Белом доме, где присутствовали только лидеры Демократической партии {республиканцев туда не допустили). Ни один из республиканцев, напомнил собравшимся президент, не проголосовал за предложенный нами в 1 993 году проект сокращения бюджетного дефицита. «Иначе, — добавил он. — они бы заслужили прзво находиться сейчас здесь»,

Как и следовало ожидать, возникли серьезные разногласия по поводу того, как лучше истратить дополнительные средства. Либерально настроенные демократы хотели направить деньги на социальные программы, которые, по их словам, годами испытывали недостаток финансирования. Консервативные республиканцы предлагали «вернуть» профицит в виде снижения налогов. Билл Арчер, республиканец из Техаса и мой хороший друг, который был председателем Бюджетного комитета палаты представителей, «получил приз» за самое образное высказывание в этом споре, «Из~ за небывало высоких налогов, — шутливо заметил он. — профицит разбушевался и вышел из берегов».

Финансовые консерваторы вроде меня и Боба Рубина считали, что ни сокращение налогов, ни увеличение расходов не являются правильным решением. На наш взгляд, дополнительные средства следовало использовать для погашения государственного долга перед населением. На тот момент он составлял $3,7 трлн. которые накопились за четверть века существования бюджетного дефицита (последний раз профицит наблюдался в 1969 году).

Наэванные Бюджетным управлением конгресса $660 млрд являлись суммой прогнозных показателей на период 1999-2008 годов. Белый дом. со своей стороны, считал, что совокупный профицит должен достичь $1.1 трлн. Отчасти разница в прогнозах объяснилась тем. что оценка Бюджетнпгп управления конгресса опиралась но текущие поступления, а прогнозы администрации учитывали результаты реализации ее политики.

Я, как человек, долгое время занимавшийся реформированием системы социального обеспечения, прекрасно знал, что в недалеком будущем на социальное и медицинское обеспечение стареющего поколения «беби-бумеров» потребуются триллионы долларов. Погасить эти обязательства авансом было практически невозможно. Наиболее эффективной политикой представлялось погашение долга, т.е. создание условий для появления дополнительных сбережений, которые, в свою очередь, могли обеспечить рост национального производства и доходов федерального бюджета к тому времени, как представители послевоенного поколения достигнут пенсионного возраста.

Погашение долга имело еще одно преимущество: предельную простоту. До тех пор, пока конгресс не примет закон, разрешающий использование средств на другие нужды, все дополнительные доходы государственной казны можно было автоматически направлять на погашение долга. Если, конечно, конгресс не наложит руку на сундук с деньгами. Выражаясь более дипломатично, как я это сделал перед Бюджетным комитетом сената, совокупный национальный долг был так велик, что правительству потребуется не один год на его погашение. «Даже если профицит будет наблюдаться продолжительное время, я не представляю себе, каким образом он может повредить экономике, — сказал я. — Не следует рассматривать профицит как экономическую угрозу. Это совершенно не так»²⁰. Однако в одном ряду с сокращением налогов и увеличением расходов выплата долга выглядела бледно. Я гадал, сможет ли Клинтон (даже если захочет) удержаться в рамках политики финансово-бюджетного консерватизма, которая была характерна для его первого срока пребывания в должности.

Признаюсь, мне не удалось найти ответа на этот вопрос, но я не мог не восхититься тем решением, которое предложили Клинтон и его команда. Они выдвинули политически неотразимый аргумент, позволяющий вывести профицит из игры: связали его с системой социального обеспечения. Президент выложил карты на стол, выступая с очередным посланием о положении в стране в 1998 году:

— Так что же нам делать с этим ожидаемым профицитом? Я могу ответить на этот вопрос четырьмя словами: сохранить систему социального обеспечения. Сегодня я предлагаю зарезервировать профицит в полном объеме до тех пор, пока мы не сделаем все необходимое для укрепления системы социального обеспечения в преддверии XXI века.

Вскоре выяснилось, что суть «необходимых мер» Клинтона заключалась а направлении львиной доли избыточных бюджетных средств на погашение долга. Таким образом президент предотвратил бурные споры, которые неизбежно возникли бы, предложи он такое впрямую. «Блестяще, — сказал я Джину Сперлингу. — Вы сумели сделать погашение долга политически привлекательным».

В последующие годы бюджетный профицит продолжал расти: с $70 млрд в 1998-м до $124 млрд в 1999 м и $237 млрд в 2000 году. Все это время конгресс не раз пытался получить доступ к нему. Летом 1 999 года республиканцы выдвинули план сокращения налогов почти на $800 млрд в течение 10 лет, и Банковский комитет сената запросил мое мнение. Я вынужден был сказать, что предложенный проект лишен долгосрочной экономической перспективы {по крайней мере в том виде, в каком он был представлен). «Думаю, нам следует воздержаться от сокращения налогов, — заявил я, — во многом потому, что наличие профицита очень позитивно влияет на экономику. Это очевидный факт». Были и другие аргументы. Во-первых, хотя прогнозный размер профицита на ближайшее десятилетие достиг $3 трлн, неопределенность экономической ситуации заставляла усомниться в этой сумме. «С тем же успехом можно ожидать прямо противоположной динамики», — сказал я. Во-вторых, при существующих темпах экономического роста дополнительное стимулирование в виде снижения налогов могло перегреть экономику. С другой стороны, заметил я, «ничего не случится», если с уменьшением налогов немного подождать.

Мои аргументы попали в газетные заголовки, но не убедили конгресс. Неделю спустя законопроект был принят, однако президент наложил на него вето. «Америка сейчас движется в правильном направлении, а этот закон отбрасывает нас назад, к порочной политике прошлого», — сказал Клинтон.

Консервативное отношение президента Клинтона к проблеме долга могло оказать еще более значительное влияние на расстановку национальных приоритетов. Однако эффект оказался смазанным из-за скандала вокруг Моники Левински, чье имя всплыло в новостных репортажах буквально за несколько дней до того, как президент представил свой подход к вопросу профицита. Постепенно скандал разгорался, в прессе появлялись все новые подробности, но я относился к ним скептически. «Эти россказни совершенно абсурдны, — говорил я друзьям. — Мне не раз доводилось бывать в Белом доме, в том самом месте между Овальным кабинетом и личной столовой. Там постоянно курсируют сотрудники и охрана. Уединиться там невозможно». Когда выяснилось, что это все-таки правда, я все равно не мог понять, как президент пошел на такой риск. История казалась абсолютно нехарактерной для того Вилла Клинтона, которого я знал, и это расстраивало меня. Зффект случившегося был разрушительным — чего стоили, к примеру, два заголовка, стоящие рядом на сайте CNN: «У Левински возьмут образцы почерка и отпечатки пальцев» — и тут же: «Клинтон объявил об ожидаемом профиците бюджета а $39 млрд».

Если в Америке наблюдался экономический бум, то в других государствах происходили потрясения. После окончания холодной войны и практически полного исчезновения плановой экономики развивающиеся страны искали пути привлечения иностранных инвестиций, укрепляя защиту права собственности и открывая для иностранных вложений все больше секторов. Однако на фоне этих инициатив вырисовывалась тревожная картина: американские инвесторы, несмотря на высокий прирост капитала в условиях экономического бума в США, с энтузиазмом ринулись на незнакомые развивающиеся рынки в надежде диверсифицировать вложения. Не отставали от них и крупные банки, стремившиеся повысить доходность операций кредитования, поскольку в США процентные ставки приближались к историческим минимумам. Для привлечения капиталов и расширения торговли некоторые развивающиеся страны привязали свою национальную валюту к доллару по фиксированному курсу. По замыслу это должно было обеспечить американским и другим иностранным инвесторам защиту от валютного риска. Тем временем заемщики долларов конвертировали их в национальную валюту и занимались кредитованием на территории своих стран под более высокий процент. Они рассчитывали на то, что после погашения кредита смогут конвертировать полученные средства в доллары по фиксированному курсу и погасить собственные долларовые займы без потерь на разнице курсов. Однако, когда прозорливые рыночные игроки, не верящие в существование добрых фей, поняли, что развивающиеся страны способны поддерживать фиксированный курс лишь до поры до времени, и начали продавать национальную валюту за доллары, игра окончилась. Центральные банки, пытавшиеся удержать фиксированный курс, очень быстро исчерпали свои долларовые резервы.

Такая последовательность событий привела к распространению так называемого азиатского вируса — цепочки финансовых кризисов, которая началась обвалом тайского бата и малайзийского ринггита летом 1997 года и переросла в угрозу для мировой экономики. Вслед за валютным кризисом в Таиланде и Малайзии начался глубокий спад. Серьезно пострадали и такие страны, как Гонконг Филиппины и Сингапур. В Индонезии с населением 200 млн человек рухнула рупия, произошел крах фондового рынка, а последовавший за этим экономический хаос привел к продовольственным бунтам, повальной нищете и в конечном счете к отставке президента Сухарто.

Как и в случае мексиканского кризиса два года назад, МВФ предложил свою финансовую поддержку. Боб Рубин, Ларри Саммерс и Министерство финансов вновь возглавили штаб по выработке ответных действий США. Федеральная резервная система опять стала консультантом. Я вступил в активную игру только в ноябре, когда один из руководителей Банка Японии позвонил в ФРС и предупредил, что следующей станет Корея. «Плотина трещит по швам», — сказал он. объяснив, что японские банки утратили доверие к Корее и намерены вот-вот прекратить возобновление кредитов на десятки миллиардов долларов.

Это известие шокировало всех. Символ беспрецедентного азиатского роста, Южная Корея занимала 11-е место в мире го размеру экономики, вдвое превосходя Россию. Успехи Кореи были столь впечатляющими, что ее перестали считать развивающейся страной — Всемирный банк официально внес ее в список развитых государств. И хотя эксперты рынка знали о недавно возникших там проблемах, корейская экономика по-прежнему демонстрировала устойчивый рост по всем показателям. Кроме того, центральный банк Кореи располагал долларовым резервом в размере $25 млрд, что было надежной защитой от «азиатского вируса». Во всяком случае так нам казалось.

Мы не знали, что правительство затеяло игру с этим резервом. Оно потихоньку продало или раздало в виде кредитов большую часть этих долларов корейским коммерческим банкам, которые использовали их для сомнительных кредитных операций. Когда в День благодарения Чарли Сигман. один из наших ведущих международных экономистов, позвонил представителю корейского центрального банка и спросил, почему они не выбрасывают на рынок резервы, тот ответил: «А у нас их нет». То, что считалось резервом, уже давно не существовало.

Чтобы выпутаться из этой передряги, понадобилось несколько недель. Оперативная группа Рубина работала практически круглосуточно, а МВФ собрал пакет финансовой поддержки в размере $55 млрд— самая крупная сумма финансовой помощи за всю его историю. Сделка потребовала со-действия вновь избранного президента Кореи Ким Дэ Чжуна, который сразу же после вступления в должность решил провести жесткую экономическую реформу. Тем временем Министерство финансов и ФРС уговаривали десятки крупнейших мировых банков повременить с требованием погашения корейских кредитов. Впоследствии Боб сказал по этому поводу: «Пожалуй, нам все же удалось слегка потревожить сон министров финансов и глав центральных банков».

Предоставление финансовой помощи в таких масштабах всегда создает скверный прецедент: сколько еще раз инвесторы будут вкладывать деньги в активно развивающиеся, но неустойчивые страны в расчете на то, что в нужный момент МВФ придет им на помощь? Это одна из разновидностей морального риска, как его называют страховые компании, т.е. риска предоставления защиты от рисков. Чем мощнее система гарантий, гласит теория, тем выше степень безрассудства, с которым ведут себя отдельные люди, компании и правительства.

И все же дефолт Южной Кореи привел бы к еще более печальным последствиям, намного более печальным. Дефолт такой крупной экономики, как корейская, почти наверняка дестабилизировал бы мировые рынки. Крупнейшие банки Японии и других стран могли обанкротиться, вызвав еще более масштабные потрясения. Оглушенные инвесторы ушли бы не только из Юго-Восточной Азии, но и из Латинской Америки и других развивающихся регионов, а это привело бы к прекращению экономического роста. Кредитоспособность промышленно развитых стран также могла пострадать. И это не считая военного риска, характерного для ситуации с Южной Кореей. Только за то, что Боб Рубин и Ларри Саммерс справились с этим кризисом, их можно включить в когорту лучших министров финансов всех времен и народов.

В Соединенных Штатах экономика продолжала расти по мере проникновения Интернета в повседневную жизнь людей. Персональный компьютер становился такой же обыденной и необходимой вещью в доме, как телефон, холодильник и телевизор. Он стал средством передачи новостей: летом 1997 года миллионы людей в режиме реального времени смотрели потрясающие виды, которые передал Pathfinder, первый американский космический зонд, совершивший успешную посадку на Марсе за последние 20 лет. Кроме того, компьютер дал возможность совершать покупки, не выходя из дома: в 1998 году система электронных продаж приобрела необычайную популярность, и люди устремились на сайты типа Amazon, eToys и eBay, особенно в сезон отпусков.

Но «азиатский вирус» еще не ушел в прошлое. Мрачный сценарий, которого мы опасались в период корейского кризиса, повторился восемь месяцев спустя: в августе 1998 года Россия объявила дефолт по своему колоссальному долларовому долгу.

Как и в азиатских странах, российский кризис стал следствием сочетания чрезмерно активного инвестирования со стороны иностранцев и безответственного управления со стороны национальных руководителей. Толчком послужило падение цен на нефть, которые снизились до $11 за баррель, достигнув двадцатипятилетнего минимума на фоне сокращения спроса в связи с экономическими последствиями азиатского кризиса. Поскольку нефть являлась основным продуктом российского экспорта, такое

развитие событий создало серьезные проблемы для Кремля: Россия в одночасье утратила способность выплачивать проценты по долгам,

В последний раз я был в Москве за семь лет до этого, накануне распада Советского Союза. Я все еще помнил о радужных надеждах младореформа-торов и о том убожестве, которое наблюдалось на улицах. А теперь ситуация стала еще хуже (если это только возможно). Работая в вакууме, который остался после крушения системы централизованного планирования, экономисты из команды Бориса Ельцина безуспешно пытались сформировать стабильные рынки продовольствия, одежды и других товаров первой необходимости. И население, и предприятия в основном работали «в черную», в результате чего правительство не могло собрать налоги даже для обеспечения самых насущных потребностей и погашения долгов. Значительная часть национальных ресурсов и благ оказалась в руках немногочисленных олигархов, а галопирующая инфляция усиливала обнищание десятков миллионов россиян с ограниченными доходами. Правительство оказалось неспособным обеспечить защиту права собственности и верховенство закона или хотя бы признать необходимость этого.

Ввиду углубления кризиса МВФ вновь проявил готовность предоставить финансовую помощь и в июле сообщил о выделении $23 млрд. Но как только Россия получила первые транши, ее парламент дал понять, что не намерен принимать обычные условия МВФ относительно повышения эффективности финансово-бюджетной политики и проведения экономических реформ. В ответ на этот демонстративный вызов МВФ решил, что дальнейшее финансирование будет пустой тратой денег: при таком подходе оно лишь отсрочит, а то и усугубит неизбежный дефолт. К середине августа российский центральный банк израсходовал более половины своих валютных резервов. Судорожные переговоры в последнюю минуту ни к чему не привели, и 26 августа Центробанк отказался от поддержки курса рубля За один день рубль упал по отношению к доллару на 38%. Пакет финансовой помощи МВФ был отозван.

Дефолт поверг в шок инвесторов и банки, которые вливали деньги в Россию, невзирая на очевидные риски. Многие из них исходили из предположения. что Запад обязательно придет на помощь обанкротившейся супердержаве — хотя бы потому, что, как тогда говорили, Россия была «слишком ядерной. чтобы остаться без поддержки». Эти инвесторы просчитались. Соединенные Штаты и их союзники спокойно и планомерно помогали правительству Ельцина держать ядерные боеголовки под замком. Но русские, как оказалось, управляют своими арсеналами куда лучше, чем экономикой. По зрелом размышлении президент Клинтон и другие лидеры пришли к мнению, что отзыв средств МВФ не приведет к повышению ядерной угрозы, и одобрили решение открыть кингстоны. Все мы затаили дыхание.

Как и следовало ожидать, ударная волна российского дефолта потрясла Уолл-стрит намного сильнее, чем кризисы в странах Азии. Только за последние четыре августовских дня индекс Dow Jones потерял свыше 1000 пунктов, т.е. 12%. Долговые рынки отреагировали еще болезненнее, поскольку инвесторы бросились искать спасения в казначейских облигациях. Банки приостановили операции кредитования и повысили процентные ставки по коммерческим кредитам.

За этими проявлениями нестабильности маячило нарастающее беспокойство по поводу того, что после семи лет роста экономический подъем в США подходит к концу. Опасения, однако, были преждевременными. Как только мы справились с последствиями российского кризиса, экономика продолжила рост и успешно развивалась на протяжении еще двух лет. до конца 2000 года, когда наступила другая фаза цикла деловой активности. Но я видел грядущую опасность и считал, что необходимо ее предотвратить.

В начале сентября состоялось мое давно запланированное выступление перед студентами-экономистами Калифорнийского университета в Беркли. Я собирался говорить о взаимосвязи между развитием технологий и экономикой. включая такие вопросы, как производительность, инновации и цикличность. Но незадолго до дня выступления стало ясно, что после недавних событий в России нельзя ограничиваться внутриэкономическими проблемами. Проблема Америки была не в том, что ее экономика выдохлась, а в том, что технологическая революция и стремительная глобализация породили дисбаланс, который создавал напряжение в мировых финансовых системах.

В своей речи я поднял вопрос о влиянии потрясений за рубежом на национальную экономику. До сих пор, сказал я, мы не ощущали на себе никаких последствий, кроме ограничения цен и сокращения спроса на американские товары. Но по мере нарастания кризисных явлений в других странах эти явления все сильнее будут сказываться на наших финансовых рынках и экономике 8 целом. Это обстоятельство омрачало экономические перспективы.

«США физически не могут оставаться оазисом процветания посреди мира, в котором все сильнее проявляются негативные тенденции». — сказал я. Нам никогда не извлечь максимальной выгоды из технологической революции, если другие государства тоже не воспользуются ее результатами. Мы не должны оставлять без внимания уровень жизни в каждой из стран, с которой поддерживаем экономические отношения. Возможно, этот вывод стал неожиданностью для многих из тех, кто имел возможность наслаждаться последними достижениями технологической революции.

Не думаю, что мое замечание насчет «оазиса процветания» произвело в тот день особое впечатление. Но эта мысль была ориентирована на долгосрочную перспективу. Я говорил не о ближайших месяцах или годе. Стремление к самоизоляции в американцах столь сильно, что они до сих пор от него не избавились. В обществе бытует мнение, что раз Америка лучше других, то нам следует радоваться этому в одиночку.

Выступая перед студентами в Беркли, я сказал, что кризис в России заставил ФРС серьезно пересмотреть позицию по многим вопросам. Нас так поглотила проблема внутренней инфляции, что мы не обратили внимания на признаки нарастающего кризиса международной финансовой системы. Именно эту часть моего выступления подхватила пресса: на Уолл-стрит мое высказывание было однозначно воспринято как намек на то. что Комитет па операциям на открытом рынке рассматривает возможность понижения процентных ставок.

Угроза глобальном рецессии казалась мне все более реальной. И я был убежден, что ФРС не сможет справиться с ней самостоятельно. Финансовое давление наблюдалось по всему миру, а это предполагало совместные усилия по его смягчению. Боб Рубин разделял мою точку зрения, В кулуарах мы начали убеждать министров финансов и глав центральных банков государств «Большой семерки» в необходимости координирования ответных мер. Спокойно, но твердо мы настаивали на увеличении объема ликвидности и снижении процентных ставок во всех развитых странах мира.

Некоторых наших коллег было очень трудно убедить. Но в конце концов, после закрытий европейских рынков 14 сентября, представители «Большой семерки» опубликовали тщательно сформулированное заявление. «Баланс рисков в мировой экономике сместился», — говорилось в нем. Далее подробно описывались изменения политики «Большой семерки», переход от самостоятельной борьбы с инфляцией к совместному обеспечению роста. В своих мемуарах Рубин красноречиво отметил, что эти несколько слов, какими бы бессодержательными они ни казались, ознаменовали кардинальную перестройку мировой финансовой системы: «В каждой войне используется свое оружие, и когда речь идет о волатильных финансовых рынках и нервных инвесторах, любой нюанс коммюнике, подписанного финансовыми руководителями семи крупнейших промышленных держав мира, может иметь решающее значение».

Поначалу эти шаги не смягчили ощущения надвигающейся катастрофы. Последней жертвой финансовой эпидемии стала Бразилия, и большую часть сентября Рубин и Саммерс провели, разрабатывая совместна с МВФ программу экстренной помощи. Тем временем глава федерального резервного банка Нью-Йорка Билл Макдоно взялся за нейтрализацию послед-ствий краха одного из самых крупных и успешных хедж-фондов Уоллстрит - Long-Term Capital Management (LTCM).

Даже в Голливуде невозможно было придумать более драматичной истории крушения финансового поезда. Несмотря на свое скучное название, LTCM являлся престижным, известным и стабильным предприятием, которое находилось в Гринвиче (штат Коннектикут). Фонд демонстрировал выдающуюся доходность, управляя инвестиционным портфелем стоимостью $125 млрд в интересах состоятельных клиентов. В числе партнеров LTCM были два нобелевских лауреата в области экономики — Майрон Шоулз и Роберт Мертон, чьи ультрасовременные математические модели являлись основой финансовой деятельности фонда. LTCM специализировался на рискованных высокоприбыльных арбитражных сделках с американскими, японскими и европейскими облигациями, используя кредиты банков, объем которых превышал $120 млрд. Кроме того, фонд имел позиции стоимостью порядка $1.25 трлн в финансовых деривативах — экзотических контрактах, которые лишь частично отражались в балансе. Некоторые из них были чисто спекулятивными, а некоторые использовались для хеджирования портфеля LTCM от всех мыслимых рисков. Забегая вперед, отмечу, что даже после того, как дым рассеялся, никто не мог точно определить размер долговой нагрузки LTCM к началу катастрофы. По примерным оценкам, на каждый доллар собственного капитала фонда приходилось $35 заемных средств.

Российский дефолт оказался тем айсбергом, который потопил этот финансовый «Титаник». События в России настолько изменили ситуацию на рынках, что даже нобелевские лауреаты оказались бессильными. Доходы LTCM сократились так внезапно, что его хитроумная защита просто не успела сработать. Практически за день на глазах у ошеломленных учредителей LTCM в трубу вылетели почти $5 млрд.

Федеральный резервный банк Нью-Йорка, в обязанности которого входит поддержание стабильности на Уолл-стрит, внимательно следил за мертвой петлей LTCM. В принципе, мы не помогаем компаниям, которые совершают роковые ошибки. Однако на рынках царила нервозность, и Билл Макдоно опасался, что выбрасывание на рынок активов такой крупной организации, как LTCM, приведет к обвалу цен. Зто могло вызвать лавину банкротств. Поэтому, когда он сообщил о своем решении вмешаться в ситуацию, радости я не испытал, но вынужден был согласиться.

Историю о том, как Макдоно «спас» LTCM. рассказывали столько раз, что она стала одной из легенд Уолл-стрит. Билл сделал буквально следующее: собрал руководителей 16 крупнейших мировых банков и инвестиционных компаний в одном кабинете, сказал, что они наверняка найдут выход из ситуации, если осознают масштабы убытков, которые им грозят в случае поспешной распродажи активов LTCM. и ушел. Через несколько дней после напряженных переговоров руководители банков выделили на поддержку LTCM $3,5 млрд. Это дало фонду время, чтобы осуществить ликвидацию в нормальном режиме.

Из средств налогоплательщиков не ушло ни цента (разве что на кофе и бутерброды), но вмешательство ФРС задело популистов за живое. «Этот фонд слишком большой, чтобы его банкротить: федеральный резервный банк Нью-Йорка спасает LTCM», — кричал заголовок на первой странице New York Times. Несколько дней спустя, 1 октября, Макдоно и меня вызвали в Банковский комитет палаты представителей и потребовали объяснить, с какой стати, как выразилась USA Today; «федеральная структура взяла на себя роль организатора и посредника в спасении частной фирмы, обслуживающей миллионеров». Критические замечания высказывали представители обеих партий. Конгрессмен Майкл Касл, республиканец из штата Делаеэр, сказал полушутя» что его личные вложения в совместные фонды и недвижимость тоже не очень результативны, но «мне почему-то никто не помогает», А конгрессмен-демократ Брюс Венто из Миннесоты посетовал, что мы защищаем богачей от негативных воздействий рыночных сил, а о «маленьких людях» забываем. «По-видимому, существуют двойные стандарты, — сказал он, — Одни для Мэйн-стрит²¹, другие для Уолл-стрит».

Да, мы действительно сказали банкам, участвовавшим в поддержке LTCM, что они могут спасти собственные деньги, если посодействуют упорядоченной ликвидации фонда- Но это не финансовая помощь фонду. Банки, действуя в собственных интересах, сохранили свои деньги, а также, надо думать, и деньги миллионов граждан как с Мэйн-стрит, так и с Уолл-стрит

Наблюдая за признаками лихорадки в финансовом мире, я испытывал нарастающее беспокойство по поводу ее возможных последствий для экономики. На своем выступлении 7 октября, когда процентная ставка по тридцатилетним казначейским облигациям упала до минимума за последние 30 лет, я отказался от заготовленной речи и заявил аудитории, состоявшей из экономистов: «Я наблюдаю за американскими рынками вот уже 50 лет, но ничего подобного не видел». В частности, я отметил, что инвесторы на долговом рынке ведут себя очень странно: они готовы платить намного дороже за новые, самые ликвидные казначейские облигации, хотя более старые, но менее ликвидные бумаги так же надежны. Эта погоня за ликвидностью не имеет себе равных и обусловлена не здравым смыслом, а паническими настроениями. «Инвесторы говорят: "Я хочу уйти с рынка. Мне не важно, рискованны вложения или нет. Я больше не могу. Я просто хочу выйти из игры"». Экономисты прекрасно понимали, о чем я говорю. Паника на рынке подобна жидкому азоту — она очень быстро замораживает все вокруг. И действительно, как показывал анализ ФРС, банки все неохотнее предоставляли кредиты.

Членов Комитета по операциям на открытом рынке не пришлось долго убеждать в необходимости понижения процентных ставок. С 29 сентября по 17 ноября мы делали это три раза подряд. Европейские и азиатские центральные банки, следуя новым обязательствам в рамках «Большой семерки», тоже снизили ставки. Постепенно это лекарство подействовало. Паника на мировых рынках улеглась, и через полтора года после начала азиатских кризисов Боб Рубин наконец смог спокойно провести отпуск с семьей.

Реакция ФРС на кризис в России ознаменовала постепенный отход от догм классического подхода к выработке политики. Вместо того чтобы ориентироваться на единственный наиболее надежный прогноз, мы выстраивали свои действия, опираясь на ряд возможных сценариев. Когда в России произошел дефолт, математические модели ФРС с высокой вероятностью показывали, что американская экономика продолжит устойчивый рост и без нашего вмешательства. Тем не менее процентные ставки было решено снизить из-за незначительного, но реального риска: дефолт мог слишком сильно ударить по мировым финансовым рынкам и заметно сказаться на американской экономике. Для нас это было ново: мы решили, что такой маловероятный, но чрезвычайно нежелательный сценарий представляет более значительную угрозу экономическому процветанию, чем усиление инфляции в результате смягчения кредитной политики. Подозреваю, что ФРС и раньше принимала решения, руководствуясь аналогичными мотивами, но никогда подобный подход не возводился в систему.

Постепенно регулярное взвешивание плюсов и минусов стало преобладать при разработке нашей политики. Мне это нравилось, потому что такая методика была более универсальной по сравнению с разовыми решениями. которые мы принимали раньше в каждом отдельном случае. Она позволяла выйти за пределы эконометрических моделей и учесть более широкие, хотя и менее математически точные гипотезы относительно движущих факторов мировой экономики. Кроме того, эта методика давала возможность использовать исторический опыт. Например, железнодорожный бум 1870-х годов мог дать нам ключ к пониманию рыночных процессов периода интернет-бума.

Кое-кто из экономистов по-прежнему считает такой подход к денежно-кредитной политике слишком вольным, чересчур усложненным и интуитивным. Они хотят, чтобы ФРС устанавливала процентные ставки на основе формализованных критериев и правил (например, ориентируясь на оптимальный уровень безработицы или инфляции). Я согласен с тем, что разработать разумную политику невозможно без применения глубокого анализа. Но уж слишком часто нам приходится иметь дело с неполными и неверными данными, необоснованным человеческим страхом и нечеткими законодательными нормами. Какими бы изящными ни казались современные эконометрические модели, они не годятся для выработки рекомендаций по денежно-кредитной политике. Глобальная экономика стала слишком сложной. И методы, которыми мы пользуемся при разработке решений, должны меняться в зависимости от ее сложности.

Несложно было догадаться,, что последний год уходящего тысячелетия станет самым безумным и головокружительным годом для национальной экономики. Эйфория, захлестнувшая американские рынки в 1999 году, отчасти объяснялась тем, что кризисы стран Юго-Восточной Азии нас не коснулись, «Раз уж мы преодолели такое, — думали люди, — то впереди у нас безоблачное будущее».

Этот оптимизм был таким заразительным прежде всего потому, что он имел определенные основания. Развитие технологий, высокий потребительский спрос и другие факторы обеспечивали быстрый рост экономики. Однако, хотя новые возможности и вправду были реальными, они вызывали гипертрофированный оптимизм. Страницы газет и журналов пестрели статьями о новоиспеченных «высокотехнологичных» набобах. Глава одной из крупнейших консалтинговых компаний попал в заголовки, обеспечив раскрутку продовольственного интернет-магазина Webvan. Первоначальное публичное размещение акций принесло ему $375 млн. Какие-то лондонские законодатели мод. о которых я никогда не слышал, создали нечто под названием Boo.com. Этот веб-сайт, претендующий на роль мирового лидера по продажам ультрамодной спортивной одежды, принес своим владельцам $135 млн. Казалось, вокруг не было таких, у кого дядя или сосед не сколотил состояния на акциях интернет-компаний. Федеральная резервная система. сотрудникам которой запрещается участвовать в финансовых спекуляциях во избежание конфликта интересов, оставалась одним из немногих мест в США. где в лифте не обсуждались горячие акции. Забегая вперед, скажу, что Webvan и Boo.com, подобно десяткам других новоиспеченных интернет-компаний, лопнули в 2001 и 2000 годах соответственно.

Интернет-бум стал неотъемлемой частью выпусков новостей не только на традиционных каналах (я их преданный зритель благодаря Андреа), но и на CNBC и других недавно появившихся кабельных телеканалах, предназначенных для предпринимателей и инвесторов. На воскресных трансляциях игр Суперкубка 2000 года половину тридцатисекундных рекламных пауз (стоимостью $2.2 млн каждая) приобрели 17 новых интернет-компаний — тряпичная собачка Pets.com появлялась на экране наряду с лошадью-тяжеловозом Budweiser.

Да я и сам стал настоящей поп-звездой, не хуже тряпичной собачки. Канал CNBC изобрел так называемый «портфельный индикатор»: когда я приходил в ФРС утром перед очередным заседанием Комитета по операциям на открытом рынке, за мной следовали телевизионные камеры. Тонкий портфель означал, что я в хорошем настроении и дела в экономике идут неплохо-Набитый под за вязку портфель свидетельствовал о том. что я всю ночь просидел над бумагами и следует ожидать повышения ставок. (На деле «портфельный индикатор» не говорил ни о чем. Толщина моего портфеля зависела исключительно от того, положил я в него свой завтрак или нет.)

На улицах меня останавливали люди и благодарили за свои пенсионные планы 401 (к). Я всегда старался отвечать учтиво, хотя, признаюсь, иногда мне очень хотелось сказать: «Мэм, я не имею никакого отношения к вашему пенсионному плану 401 (к)». Очень неловко чувствуешь себя, когда благодарят за то, чего ты не делал. Андреа, которая то сердилась, то смеялась, завела специальную коробку для фан-атрибутики, где лежали карикатуры, открытки и вырезки с моими выступлениями, футболки с Аланом Гринспеном и даже кукла.

Конечно, я мог при желании избежать такого внимания к моей персоне — от телекамер, скажем, можно было скрыться, приезжая на машине непосредственно в гараж ФРС. Но я привык проходить пешком несколько кварталов до офиса, и, когда журналисты начали следить за «портфельным индикатором», мне не захотелось прятаться. К тому же все это было беззлобным — стоило ли лишать людей забавы?

Жаль, что «портфельный индикатор» не годился для презентации денежно-кредитной политики. Как правило, идеи, которые нужно было озвучить, мы формулировали очень тщательно и редко давали пищу для сенсаций. Но среди репортеров было немало таких, кто мог квалифицированно осветить деятельность ФРС. Несмотря на правило не давать официальных интервью, для серьезных журналистов двери моего кабинета были открыты. Когда ко мне обращались с вопросами по важной теме, я старался выкроить время для встречи и обсуждения. Андреа не преминула заметить, что такая практика больше устраивает представителей печатных изданий, чем тележурналистов, но тут уж я ничего не мог поделать.

Среди всей этой суеты нужно было еще и работать. Осенью нам с Ларри Саммерсом пришлось изрядно потрудиться, чтобы уладить разногласия между Министерством финансов и ФРС. Причиной стало намерение конгресса пересмотреть законодательство, регулирующее финансовую индустрию — деятельность банков, страховых и девелоперских компаний, инвестиционных групп и т.п. Закон о модернизации финансовых услуг, который разрабатывался несколько лет, в конечном итоге заменил Закон Гласса-Стигалла. принятый во времена Великой депрессии и ограничивавший проникновение банков, инвестиционных фирм и страховых компаний на смежные рынки. Банки и другие финансовые компании стремились к диверсификации и хотели иметь возможность предоставлять весь спектр финансовых услуг. В качестве аргументов звучали заявления о том, что отечественные кредитные учреждения уступают иностранным конкурентам, особенно европейским и японским «универсальным банкам», на которые ограничения не распространялись. Я был согласен с тем. что либерализация этих рынков давно стала необходимостью. Министерство финансов через свое Управление контролера денежного обращения курировало все национальные банки. ФРС осуществляла надзор за банковскими холдингами и банками штатов. Принятый сенатом вариант законопроекта предусматривал расширение полномочий ФРС, тогда как вариант палаты представителей отдавал преимущество Министерству финансов. После безуспешных поисков компромисса конгресс сдался и поручил нашим ведомствам до 14 октября решить этот вопрос между собой. Так начались переговоры между представителями ФРС и Министерства финансов.

Не скажу, что это был бой, но и идиллического согласия тоже не наблюдалось. Министерство финансов и Управление контролера считали, что все регулятивные полномочия необходимо передать им, а сотрудники ФРС придерживались диаметрально противоположного мнения. Работая днем и ночью, они согласовали часть вопросов, но к 14 октября решить удалось далеко не все. Страсти накалялись.

Так случилось, что именно на 14 октября был запланирован наш с Ларри традиционный еженедельный завтрак. Поглядев друг на друга, мы сказали: «Проблему надо решать». 8 тот день я пришел к нему в кабинет, и мы закрылись на ключ.

Мы с Ларри во многом похожи: каждый из нас предпочитает аргументировать свою позицию, исходя из принципов и фактов. Жаль, что мы не записали нашу беседу на магнитофон — она определенно подходила для учебников как хрестоматийный пример выработки решения на основе разумного компромисса. Итак, мы уселись и начали разбирать разногласия пункт за пунктом. Время от времени я говорил: «Твои аргументы звучат более убедительно, чем мои» — и тогда очко записывалось Министерству финансов. В других же случаях Ларри соглашался с аргументами ФРС. Через пару часов мы «разделили пирог». Министерство финансов и ФРС представили совместный вариант законопроекта, и в тот же день он ушел на Капитолийский холм, где и был принят. Историки считают Закон о модернизации финансовых услуг поворотной вехой в развитии экономического законодательства, а для меня он всегда останется примером компромисса. который неплохо было бы и воспеть.

В конце того же года экономический бум достиг своего пика: в последних числах декабря индекс NASDAQ почти удвоился по сравнению с декабрем прошлого года (Dow Jones вырос на 20%). Большинство людей, вложивших деньги в акции, чувствовали себя «на коне» и имели на то все основания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.