Глава 9 Пиво, картофель-фри и глобализация

Глава 9

Пиво, картофель-фри и глобализация

ДАВНЫМ-ДАВНО, В ДЕЛЬТЕ ЗАЛИВА ЗВИН, В СТРАНЕ, НЫНЕ ИЗВЕСТНОЙ КАК БЕЛЬГИЯ, СТОЯЛ ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ ТОРГОВЫЙ ГОРОД БРЮГГЕ. Он вырос вокруг замка, построенного в конце IX века герцогом Фландрским. Век спустя Брюгге уже был столицей Фландрии, и с развитием торговли в Северной Европе богатство его стремительно росло. Брюгге был центром ткацкого производства, и суда, заходившие в Звин грузиться сукном, везли с собой английские сыры, шерсть и руду, испанские вина, русские меха, датскую ветчину, шелка и пряности с Востока, поступающие в Европу через могущественные итальянские города Венецию и Геную. В 1301 году Брюгге посетила сама королева Франции, по слухам, сказавшая: «Думала, я одна на свете королева, а здесь вижу, что у меня шесть сотен соперниц».

Благополучие города длилось ещё 250 лет, несмотря на его покорение французами и герцогом Бургундским. Кто бы ни владел городом, он продолжал процветать: Брюгге был центром притяжения торговых городов Ганзейского союза. Искусства процветали, осваивались новые ремесла, такие как гранение индийских алмазов. Численность населения была вдвое больше, чем в Лондоне. Высокие мачты и широкие паруса украшали залив Звин. Добро со всего мира покупалось и продавалось в таверне, которой владело семейство негоциантов Ван-дер-Берс; говорят, что именно поэтому биржи и по сей день зовутся биржами. Высокие мачты и широкие паруса в то время были постоянным украшением Звина.

Но в XV веке стало происходить нечто странное. Залив начал мельчать. Большим судам было уже не добраться до причалов Брюгге. Штаб-квартира Ганзейского союза переехала вверх по побережью в Антверпен. Брюгге быстро стал тихой заводью, в прямом и переносном смыслах. Город стал таким безжизненным, что получил прозвище «Мёртвый Брюгге» (Bruges-la-Morte). В наши дни это прекраснейший музейный уголок. Он прекрасно сохранился и наполняется шумом лишь благодаря туристам, жаждущим побывать в застывшем времени — в процветающем торговом городе XV века, чьему благополучию и развитию пришёл конец с уходом моря.

А в это время Антверпен, по-прежнему соединённый с миром рекой Шельдой, стал вместо Брюгге крупнейшим торговым городом Западной Европы. Богатство тех дней хорошо заметно и сегодня. Антверпенский кафедральный собор Богоматери буквально подпирает небо, но того, кто здесь впервые, ещё сильнее поражают величественные здания гильдий на Гроте-Маркт — рыночной площади, - взметнувшиеся над булыжной мостовой на пять, шесть, семь этажей и кажущиеся ещё выше благодаря длинным тонким шпилям и высоким узким окнам. Хотя с развитием воздушного, железнодорожного и автомобильного транспорта выгоды географического положения города поубавились, Антверпен остается мощным экономическим центром. Он по-прежнему является алмазной столицей мира и крупным портом на Шельде, работа в котором кипит круглые сутки.

Сравнение судеб Брюгге и Антверпена наводит на простую мысль: если хотите быть богатым, то неплохо бы наладить с миром прочную связь. Если вы не хотите ничего менять, вам лучше всего подойдёт мелеющая гавань. Если же вы хотите быть богатым и при этом ничего не менять, вынужден вас огорчить: так не бывает.

***

На свете немного вещей, от которых я получаю больше удовольствия, чем от поглощения антверпенского картофеля-фри под майонезом и орошения желудка крепким шипучим бельгийским пивом. Разумеется, раз уж я экономист, я попутно размышляю о мировой торговой системе. Картофель-фри, подаваемый в заведении Frituur №1, невозможно воспроизвести нигде в мире. Однако бутылку пива Duvel, которой я его запиваю, можно без труда приобрести в Вашингтоне. Пусть вдвое дороже, но оно в точности такого же вкуса и крепости. Поэтому, когда я в Антверпене сижу в кафе рядом с Гроте-Маркт и вкушаю Duvel, мне даже немного жаль, что это наслаждение несколько утратило свою ценность из-за того, что стало доступно мне и дома. Конечно, когда я в Вашингтоне — и трезв, — я только и делаю, что воздаю должное славным, предприимчивым торговцам, что доставляют экзотические сорта пива вроде Duvel, Chimay и Maredsous 10 к моим дверям, и жду не дождусь, когда они начнут импортировать еще и Westmalle Trippel.

Наиболее заметное проявление растущей экономической взаимозависимости мира — доступность заграничных товаров в знакомых условиях. Это одновременно и благо, и проклятие: благо, потому что вы можете насладиться широким набором яств, не слишком удаляясь от дома. Проклятие, потому что во время путешествий обнаруживается, что заграница выглядит чересчур знакомо. От McDonalds в Москве до Starbucks в Пекине, не становимся ли мы все на одно лицо? Кажется, будто мир превратился в один бурлящий котел. Торговля с заморскими землями когда-то была прерогативой Флоренции, Венеции и Брюгге, а сегодня её ведут все, кому не лень.

Если вы проводите много времени в аэропортах, гостиницах и столичных городах, легко ощутить подобное; между тем мы живем в большом и разнообразном мире. Вы можете посетить Starbucks в Шанхае, но Starbucks — это не весь Шанхай, а Шанхай — это не весь Китай. Миру еще далеко до полной «глобализации», если понимать под этим странным словом «одно и то же везде». Из трудов биолога Эдварда Уилсона я узнал, что через несколько десятков поколений все люди станут «одинаковыми», в том смысле, что в Лондоне, Шанхае, Москве, Лагосе и где угодно ещё можно будет обнаружить одно и то же смешение рас. С другой стороны, разнообразие человеческих существ будет беспрецедентным: по мере того как перемешивание рас ускорится, «возникнет огромнейшее, небывалое число сочетаний цвета кожи, черт лица, способностей и иных генетически обусловленных свойств».

Лично мне и то, и другое предсказание по душе, хотя другим они могут показаться тревожными. То же самое справедливо применительно к культурам, технологиям, экономическим системам и ассортименту товаров. С одной стороны, они будут всё сильнее напоминать друг друга; с другой — в любом отдельно взятом месте мы увидим немыслимое разнообразие и удивительные новые сочетания. Последнее подтвердит вам всякий, кто любит отведать мясо по-эфиопски в Вашингтоне, сашими в Антверпене или бангладешские блюда с карри в Лондоне. Как и смешение рас, экономическая и культурная интеграция потребует длительного времени. Более того, постоянно возникают новые идеи и новые технологии. Глобализация не сможет превратить всё вокруг в однородную массу, покуда появляются свежие находки, и в медленно крутящийся блендер экономической интеграции всё время добавляются новые ингредиенты. Тем, кого пугает глобальная одинаковость, следует помнить, что новые идеи, желанные или нет, всегда будут возникать быстрее, чем перемешиваться.

Впрочем, рассуждая о культурах и расах, я, вероятно, выхожу чересчур далеко за рамки моих познаний. Потому мне следует вернуться к экономике, где у меня есть так называемое «сравнительное преимущество».

***

Этот термин лежит в основе рассуждений экономистов о торговле. Представим это таким образом: кто лучший экономист — я или Эдвард Уилсон? Профессор Уилсон считается «одним из величайших мыслителей XX века» и «одним из крупнейших ныне живущих учёных», как это написано на суперобложке его книги «Стечение обстоятельств»[33]. Его труды по социологии были написаны после бесед с некоторыми величайшими экономистами; в результате на свет появилось проницательное толкование, из которого я узнал об экономике весьма много нового для себя. По правде говоря, как экономист Уилсон сильнее меня.

Что ж, проиграл так проиграл. Зачем браться за книгу по экономике, если профессор Уилсон может сделать это лучше? Отвечаю: из-за сравнительного преимущества. Из-за него Уилсон не написал книгу об экономике и, я почти уверен, никогда не напишет.

Идеей сравнительного преимущества мы обязаны герою нашей первой главы Давиду Рикардо. Если бы Рикардо был литературным агентом для нас с Уилсоном, он дал бы нам такой совет: «Тим, если ты будешь писать книжки по биологии, скорее всего, на каждый год твоего писательского труда будет приходиться одна проданная книжка — та, которую купит твоя жена. А вот твои экономические познания вполне сносны, так что можно рассчитывать на 25 тысяч проданных экземпляров за каждый год письма. Что касается вас, профессор Уилсон, ваши книжки по экономике, вероятно, будут расходиться тиражами по пятьсот тысяч из расчёта на каждый год писательства, но не лучше ли вам писать про биологию и продавать по десять миллионов штук в год?»

Уилсон как писатель-экономист лучше меня в двадцать раз, но, по совету Рикардо, он пишет книги по биологии, в которой разбирается лучше меня в десять миллионов раз. На бытовом уровне совет Рикардо продиктован здравым смыслом: Уилсону следует выбирать занятие, исходя не из того, что он делает лучше меня, а из того, что он сам делает лучше всего. В то же время мне разумнее писать на экономические темы, но не потому, что я лучший экономический автор в мире, а потому, что у меня это лучше всего получается в сравнении с остальными моими способностями.

Совет Рикардо становится более спорным, когда дело доходит до торговли с китайцами. «Китайские зарплаты настолько ниже наших, — восклицают протекционисты. — Они могут делать телевизоры, игрушки, одежду и много чего ещё намного дешевле, чем мы. Мы должны защитить отечественного производителя, обложив китайские товары налогом, а то и вовсе запретить их ввоз». Что мы и делаем. Соединённые Штаты, препятствуя китайскому импорту посредством «антидемпинговых» законов, защищают интересы американских компаний (но не американских граждан). В соответствии с этими законами, демпинг — это продажа товаров задёшево. Но на самом деле никакой это не демпинг, это конкуренция. Кто, к примеру, выигрывает, когда ввоз китайской мебели блокируется под предлогом того, что она «несправедливо» дешёвая? Видимо, американские мебельщики. И уж точно не средний американец, которому нужна мебель. В это же время многие европейцы не могут себе позволить большие телевизоры с поддержкой высокого разрешения (HDTV), потому что Евросоюз отчаянно пытается воспрепятствовать их ввозу из Китая. Недавно в США неправомерными пошлинами была обложена сталь, которой Китай производит больше, чем США и Япония вместе взятые. Сельское хозяйство оберегают и того трепетнее.

Но так ли уж необходимо сдерживать лавину дешёвых иностранных товаров, под которой в противном случае якобы будет погребена отечественная промышленность? Вовсе нет. США следует производить товары и услуги, не задаваясь вопросом, что они могут делать дешевле Китая а фокусируясь на том, что им самим удается лучше всего.

Идея Рикардо в том, что торговые барьеры, будь то субсидии нашим фермерам, ограничения на ввоз текстиля или тарифы на телевизоры, делают хуже и нам, и Китаю. Неважно, действительно ли китайцы лучше нас в производстве всего на свете: им следует держаться того, в чём их экономика наиболее продуктивна. А мы, хотя (вроде бы) уступаем им в производстве абсолютно всех товаров, должны держаться за ту продукцию, которую мы производим хотя бы наименее плохо. Это довод из той же серии, что дал мне и Э. Уилсону дух Давида Рикардо: я хуже во всём, но должен продолжать писать книжки про экономику, покуда Уилсон пишет про биологию. Тем не менее торговые ограничения выступают помехой на пути и этого разумного разрешения ситуации.

***

Для тех, кто ещё не согласен, привёдем пример. Предположим, американский рабочий собирает электродрель за полчаса, а телевизор с плоским экраном — за час. Китайский рабочий собирает дрель за двадцать минут, а телевизор — за десять. Китаец — несомненный Э. Уилсон сборочного производства. (Кстати, показатели производительности труда в этом примере не просто вымышленные, но и фантастические. Увы для китайцев, рабочие в развивающихся странах работают намного менее производительно, чем в развитых. Они конкурентоспособны только потому, что им намного меньше платят; низкие зарплаты и низкая производительность исключительно тесно связаны.)

Если бы Китай и Америка не торговали между собой, на то, чтобы собрать телевизор и дрель (с помощью которой можно повесить его на стену), американскому рабочему потребовалось бы полтора часа. Китайскому — полчаса. Когда протекционисты берут верх, так и бывает.

Когда торговых ограничений нет, мы можем торговать друг с другом, и каждому из нас становится лучше. Китайский рабочий собирает два телевизора за двадцать минут, а американский собирает две дрели за час. Если они обменяют одну дрель на один телевизор, положение обоих улучшится, ведь они сэкономят треть своего времени. Конечно, работая более продуктивно, китаец может заканчивать работу раньше или зарабатывать больше, но это не значит, что американский рабочий проиграет в результате торговли. Отнюдь.

Это верно, что если китайский рабочий поработает сверхурочно, он сделает не только свою работу, но ещё и ту, на которую американец потратил бы неделю. Но зачем быть столь необычайно щедрым? Китайцы экспортируют телевизоры в США вовсе не по доброте сердечной; они делают это, потому что мы шлём им что-то в обмен, даже при том, что — как в случае с нашими гипотетическими дрелями — этот товар китайцы тоже делают лучше.

Вопреки расхожему мнению, просто невозможно, чтобы торговля уничтожила все рабочие места и чтобы мы всё импортировали, но ничего не экспортировали. Будь так, нам было бы не на что закупать импортные товары. Чтобы торговля вообще имела место, кто-то в Америке должен делать что-нибудь на продажу во внешнем мире.

Это вроде бы очевидно, но почему-то далеко не всем. Подумаем об американских рабочих, скажем, в Питтсбурге, производящих эти самые дрели. Рабочим платят в долларах. Фабрика арендуется за доллары. Счета за телефон, свет и обогрев выставляются в долларах. Но дрели экспортируются в Китай и продаются там либо используются для производства товаров, и расчёты ведутся уже в китайской валюте, юанях. Себестоимость — в долларах, выручка - в юанях. В какой-то момент юани должны «превратиться» в доллары, чтобы выдать ими зарплату питтсбургским рабочим; но, разумеется, нет никакого волшебного рецепта, как из одной валюты сделать другую. Единственное, что может сделать импортёр в США, это заплатить доллары в обмен на юани, которые он затем использует для закупки импортных товаров. Экспорт платит за импорт.

К удивлению некоторых, экономика — это наука о взаимосвязанности вещей: товары и деньги не появляются и не исчезают сами собой. Никто за пределами США не примет доллары в качестве средства платежа, если США не экспортируют что-то, для покупки чего эти доллары можно использовать.

В более сложном реальном мире доллары и юани, дрели и телевизоры не обменивают друг на друга непосредственно. Мы продаём буровое оборудование саудовцам, саудовцы продают нефть японцам, японцы продают роботов китайцам, ну а китайцы продают нам телевизоры. Мы можем временно занять денег - что нынче и делают США — или можем производить и продавать не сами дрели, а заводы по их изготовлению. Но в конце концов потоки валют полностью уравновесятся. США могут позволить себе импорт, только если мы в конечном итоге произведём достаточно экспортной продукции, чтобы заплатить за него; и всё это справедливо для любой страны.

***

Вот ещё более радикальный пример, помогающий прояснить ситуацию. Представим себе страну, правительство которой одержимо идеей самообеспечения. «Мы должны поддерживать отечественную экономику», — заявляет министр торговли и промышленности. И вот правительство запрещает всякий импорт и патрулирует побережье, чтобы воспрепятствовать контрабанде. Одно следствие этих мер таково: масса усилий направляется на производство своими силами всего того, что раньше ввозилось из-за рубежа; это, несомненно, придаёт заряд бодрости местной экономике. Другой результат — все экспортные отрасли быстро съёживаются и испускают дух. Почему? А кто станет тратить время и силы, экспортируя товары в обмен на иностранную валюту, если эту валюту не разрешается тратить на импортные товары? Пока одна половина местной экономики поощряется, другая приходит в упадок. Политика «никакого импорта» — это одновременно политика «никакого экспорта». Один из важнейших законов торговли — теорема Лернера, названная именем экономиста Аббы Лернера, который сформулировал её в 1936 году, — гласит, что налог на импорт равносилен налогу на экспорт.

Из теоремы Лернера вытекает, что ограничение импорта китайских телевизоров ради защиты рабочих мест в американской отрасли по производству телевизоров имеет ровно столько же смысла, как и ограничение экспорта американских дрелей ради защиты рабочих мест в американской же отрасли по производству тех же самых телевизоров. На самом-то деле производители телевизоров из США конкурируют вовсе не с китайскими производителями телевизоров, а с американскими же производителями дрелей. Если производство дрелей более эффективно, телевизионная отрасль не выживет, точно так же, как многообещающей карьере Э. Уилсона в качестве экономического обозревателя так и не суждено было состояться ввиду выдающихся учёных способностей автора.

***

Всё это, конечно, заставляет взглянуть на торговые ограничения в новом свете, но не доказывает, что они причиняют какой-либо вред. В конце концов, не могут ли выгоды от торговых ограничений для телевизионной отрасли перевесить ущерб, нанесённый производству дрелей? Теория сравнительного преимущества Рикардо даёт отрицательный ответ. Как мы видели, в условиях свободной торговли и китайские, и американские рабочие смогут заканчивать работу раньше, чем при действии торговых ограничений, при этом выпуская тот же объём продукции, что и прежде.

Здравый смысл с опорой на опыт также даёт отрицательный ответ: сравните Северную Корею с Южной, или Австрию с Венгрией. Чтобы дать самое грубое представление о том, насколько открытая либеральная экономика лучше закрытой, замечу лишь, что в 1990 году, сразу после падения Берлинской стены, средний австриец был в 2—6 раз богаче среднего венгра (в зависимости от способа измерения). Средний житель Южной Кореи вполне благополучен, а средний житель Северной Кореи голодает. Северная Корея настолько закрытая страна, что весьма затруднительно произвести хоть какие-то замеры, чтобы понять, насколько её жители бедны.

От торговых барьеров всегда больше вреда, чем пользы, и не только стране, против которой они введены, но и той, что их вводит. Не имеет значения, решат ли другие страны наложить на себя торговые ограничения, — нам в любом случае будет лучше без этих барьеров. Как однажды не без сарказма заметила великий экономист Джоан Робинсон, «то что другие кидают камни в свои бухты, не повод кидать их в свою». Жители Брюгге, без сомнения, усвоили эту истину много веков тому назад, по мере обмеления Звина.

***

Но это не значит, что свободная торговля всем во благо. Конкуренция со стороны более дешёвых или качественных заграничных товаров не может выдавить из бизнеса все отечественные отрасли, ведь иначе мы не сможем покупать импортную продукцию. Но она может изменить расклад сил в экономике. Вернёмся к примеру про дрели и телевизоры: хотя китайцы лучше в производстве и того, и другого, мы всё равно производим дрели, торгуя с ними. Мы производим вдвое больше дрелей, чем прежде, но наши телевизионные заводы изведены под корень. Заводам по производству дрелей хорошо, телевизионным же не позавидуешь. Люди теряют работу. Они пытаются овладеть новыми специальностями и устроиться на работу к производителям дрелей, но это совсем не просто. В целом для США стало лучше, но некоторым не поздоровилось. Вот они-то и проклинают свободную торговлю и требуют ввести ограничения на ввоз телевизоров — хотя, как мы знаем, они могли бы точно так же потребовать ограничений на экспорт дрелей.

Даже тем, у кого по истории была тройка, наверняка придёт на ум движение луддитов. Оно началось в 1811 году в промышленной Англии как отчаянная реакция текстильщиков на конкуренцию со стороны новейших технологий: прядильных и вязальных машин. Хорошо организованные луддиты, известные ещё как «разрушители машин», громили мануфактуры и протестовали против нового экономического порядка. Вопреки современным представлениям о луддитах как о лишённых воображения разбойниках, они боролись против реальной угрозы своему благополучию.

Выходит, технологические изменения некоторым навредили? Несомненно. Но стала ли Британия в целом беднее? И думать смешно. Не будем преуменьшать страдания тех, кто лишился куска хлеба, но очевидно, что технологический прогресс пошёл нам всем на благо.

Торговля — в некотором смысле тоже форма технологии. Экономист Дэвид Фридман отмечает, к примеру, что у США есть два пути производства автомобилей: их можно собирать в Детройте или выращивать в Айове. Второе означает применение уникальной технологии превращения зерна в «тойоты»: надо погрузить зерно на суда и отправить за Тихий океан. Некоторое время спустя корабли вернутся обратно с «тойотами» в трюмах. Технология, используемая для превращения пшеницы в автомобили, называется «Япония», но точно так же это могла быть какая-нибудь футуристическая биофабрика, плавающая вдоль побережья Гавайских островов. Так или иначе, автомобилестроители в Детройте напрямую соревнуются с фермерами Айовы. Ограничения импорта японских машин помогут автомобилестроителям и навредят фермерам: это современный эквивалент «разрушения машин».

В цивилизованном и прогрессивном обществе решение должно быть не в том, чтобы запрещать новые технологии или ограничивать торговлю. И не в том, чтобы закрывать глаза на бедствия людей, оставшихся без работы из-за новых технологий, торговли или чего-то ещё. Решение в том, что прогресс должен продолжаться, но нужно поддержать и переобучить пострадавших. Возможно, это звучит бессердечно. В конце концов, любой человек, потерявший работу и не способный найти другую, переживает личную трагедию. Однако заинтересованные группы, выступающие против свободной торговли ради собственной выгоды, преувеличивают её негативные последствия. В период между 1993 и 2002 годами в США были уничтожены зю миллионов рабочих мест. За тот же период более 327 млн рабочих мест были созданы. Каждый из 310 миллионов потерявших работу заслуживал сочувствия и помощи независимо от того, была в этом вина заморских конкурентов или нет. Есть торговля или нет, в здоровой экономике рабочие места исчезают и создаются всё время.

Но хороша ли глобализация?

Одно дело сказать, что торговля делает страны вроде США богаче. И несколько другое — утверждать, что глобализация — это хорошо. На то, чтобы как следует разобраться в спорах вокруг глобализации, уйдёт целая книжка. У нас есть время обсудить две распространённые жалобы. Первая — что глобализация вредна для планеты. Вторая — что она вредна для бедноты всего мира.

Сперва надо, не углубляясь в технические детали, получше понять, что такое глобализация. Оставим в стороне внеэкономические явления, такие как распространение американского телевидения, индийской кухни и японских боевых искусств; но и у международной экономической интеграции много направлений. Вот лишь пять различных путей: торговля товарами и услугами, миграция людей, обмен техническими знаниями, прямые иностранные инвестиции, то есть покупка или строительство предприятий за границей, и инвестиции в иностранные финансовые активы вроде акций и облигаций.

Во многих дискуссиях на тему глобализации всё это перепутано. Рискуя чересчур упростить дело, всё же позволю себе отложить в сторону три тенденции: миграцию, обмен технологиями и инвестиции в финансовые активы. Не потому что они неважны; просто, когда речь заходит о глобализации, люди думают о них не в первую очередь. Миграция вызывает споры по иным причинам, в основном из-за ксенофобии и эгоизма. С другой стороны, немногие протестуют против распространения мирных научных открытий и технологических решений. Вложения в финансовые активы — предмет серьёзных специальных дебатов среди экономистов; такие инвестиции дают отличные возможности и богатым, и бедным, но всякая возможность сопряжена с риском. Однако ради экономии места больше об этих явлениях — ни слова.

В большинстве случаев, говоря о глобализации, люди имеют в виду две оставшихся тенденции: рост торговли и прямых инвестиций со стороны компаний из богатых стран, в частности - строительство фабрик в бедных странах. Значительная доля иностранных вложений в бедные страны имеет целью производство товаров для отправки обратно в богатые страны. Пока это так, торговля и иностранные инвестиции будут тесно связаны. Есть общепризнанное мнение, что иностранные инвестиции способствуют экономическому росту в бедных странах: для последних это отличный способ создавать рабочие места и перенимать передовые технологии, и всё это не тратя собственные дефицитные средства. В отличие от финансовых вложений в акции, валюту или облигации, прямые капиталовложения невозможно быстро вывести в случае паники. Как выразился экономический обозреватель Мартин Вульф, «фабрики не бегают».

Хотя торговля и инвестиции в бедных странах в последние годы быстро росли, следует отдавать отчёт в том, что и то, и другое в ошеломляющих объёмах происходит между богатейшими странами, а не между богатыми и бедными. Люди смотрят на свои кроссовки Nike и, вероятно, думают, что всё на свете делается в Индонезии и Китае. Между тем значительно больше денег тратится на импорт вина из Австралии, свинины из Дании, пива из Бельгии, страхования из Швейцарии, компьютерных игр из Британии, автомобилей из Японии и компьютеров из Тайваня, и всё это везут на судах, построенных в Южной Корее. Эти богатые страны в основном торгуют друг с другом. На могучий Китай, где проживает примерно четверть населения планеты, приходится лишь 4% мирового экспорта[34]. Мексика — страна с населением свыше ста миллионов, живущая в рамках соглашения о свободной торговле с США — крупнейшей в мире экономикой. Но в 2000 году, в условиях быстрого роста торговли со Штатами, чья экономика раскалилась докрасна, Мексика экспортировала меньше, чем живописная, маленькая Бельгия. Индия же с её миллиардным населением и вовсе ответственна менее чем за 1% мирового экспорта. И это касается не только товаров: если взглянуть на рынок услуг для бизнеса, то несмотря на всю шумиху вокруг офшоринга, вклад развивающихся стран оказывается ещё меньше.

А что насчёт самых бедных стран? Как ни печально для них, богатые страны торгуют с ними очень мало, и хотя везде в мире торговля растёт, беднейшие страны остаются на обочине этого процесса. В 2000 году объём североамериканского импорта из наименее развитых стран составил всего 0,6% от общего объёма по сравнению с 0,8% в 1980 году. Для Западной Европы эти показатели составляли 0,5% и 1%, для Японии — 0,3% и 1%, а для крупнейших торговых держав вместе взятых — 0,6% и 0,9%, соответственно. Причина бедствий отсталых стран — явно не чрезмерное участие в мировой торговле. Аналогичная история и с иностранными инвестициями.

Теория сравнительного преимущества, здравый смысл и опыт говорят нам, что торговля способствует экономическому росту, а иностранные инвестиции тесно связаны с ней и также полезны для роста. Беднейшие страны этих выгод лишены. Это упрощение, но справедливое. Впрочем, в обоих случаях остается открытым вопрос о влиянии торговли и иностранных инвестиций на окружающую среду. И ещё о том, как иностранные инвестиции в бедных странах влияют на тех, кто вынужден соглашаться на потогонный труд — нищенскую оплату и ужасные условия.

Глобализация природе не враг

Сначала разберёмся с природой. Из четвёртой главы мы знаем, что концепция экстерналий даёт мощное средство оценки рисков ущерба окружающей среде; решением проблемы выступают экстернальные сборы. Многие, если не большинство экономистов понимают риски вреда природе и выступают за меры по её охране.

Однако предположение о связи между торговлей и ущербом природе строгой критики не выдерживает. Причин для беспокойства три. Первая — так называемая «гонка уступок» между государствами[35]: компании рвутся за границу, чтобы там производить товары в условиях менее жёсткого природоохранного законодательства, а незадачливые правительства угождают им, принимая такие законы. Вторая причина в том, что перевозка товаров туда-сюда неминуемо приводит к потреблению ресурсов и загрязнению окружающей среды. Третья причина озабоченности в том, что, способствуя экономическому росту, торговля тем самым наносит ущерб планете. Хотя каждый из этих доводов поначалу выглядит небезосновательным, идея о вреде торговли для окружающей среды — плод скудоумия, фактами она не подкрепляется.

Говоря о первой причине для беспокойства, суть которой в том, что свободная торговля вредит природе, поскольку товары производятся за границей в условиях более мягких природоохранных стандартов или вообще невзирая на них, — следует сразу же напомнить, что торговля преимущественно происходит между богатыми странами, природоохранные стандарты в которых схожи. Но как быть с инвестициями в бедные страны? Защитница природы Вандана Шива выражает позицию многих, заявляя, что «загрязнение перемещается от богатых к бедным. В итоге мы имеем дело с глобальным экологическим апартеидом». Сильно сказано, но так ли это?

В теории — может быть. Компании, производящие товары дешевле, получают конкурентное преимущество. Кроме того, в условиях свободной торговли им легче перемещаться по миру. Так что «гонка уступок» вполне возможна.

Но всё-таки есть основания подозревать, что это выдумки. Соблюдение природоохранного законодательства не главная статья затрат; труд — вот что обходится дороже всего. Если американские природоохранные законы так строги, то почему даже самые «грязные» американские фирмы тратят на борьбу с загрязнением только 2% от выручки? Все остальные и того меньше. Компании идут за границу в поисках дешёвой рабочей силы, а не природоохранного рая. Притом они не загрязняют природу ради развлечения; новейшие производственные технологии часто дешевле и чище одновременно. Снижение энергоёмкости производства, к примеру, экономит деньги и уменьшает выбросы.

Вот почему многие компании рассматривают природоохранную деятельность как составляющую общего контроля качества и эффективного производства. Даже если бы можно было сэкономить что-то, «срезав угол» на охране природы, многие фирмы по всему миру строят фабрики на основе одних и тех же самых передовых и чистых технологий развитого мира просто потому, что такая стандартизация экономит деньги. Приведем аналогию: если бы компьютерные чипы десятилетней давности всё ещё производились, они были бы проще и дешевле в производстве, чем самые современные чипы; однако старые процессоры больше никого не интересуют. Сегодня нелегко купить старый компьютер, даже если очень хочется. И учтите ещё, что фирмы сами вводят жёсткие природоохранные стандарты, чтобы умаслить работников и потребителей.

Итак, «гонка уступок» возможна в теории; однако есть веские основания сомневаться в её реальном существовании. Какими фактами мы располагаем? Во-первых, иностранные инвестиции в богатых странах гораздо вероятнее идут в «грязные» отрасли, чем в бедных. Во-вторых, вложения в «грязные» отрасли - самый быстрорастущий сегмент иностранных инвестиций на территории США. Напротив, вложения в «чистые» отрасли — самый быстрорастущий сегмент американских инвестиций за границей. Иными словами, иностранцы везут грязные производства в США, а американские компании вывозят чистые производства в другие страны.

Читая предыдущий абзац, вы, наверное, заморгали от удивления. Тому, кого растили, пичкая чувством вины перед природой, подобная статистика кажется невероятной. Но она не так уж безумна, если вспомнить, что бедные страны производят товары вроде одежды, детских игрушек и кофе. А отрасли, серьёзно загрязняющие окружающую среду, вроде крупного химического производства, требуют высокой квалификации, надёжной инфраструктуры и — раз капиталовложения огромны — политической стабильности. Зачем рисковать, размещая завод в Эфиопии, ради незначительной экономии на экологических мероприятиях?

График 9.1. Приводит ли глобализация?

Китай: Качество воздуха в городах и иностранные инвестиции

Источник: Wheeler 2001.

Ещё одно свидетельство экологического эффекта иностранных инвестиций в бедных странах — замеры загрязнений в Китае, Бразилии и Мексике. 60% иностранных инвестиций в бедные страны поступает в эти три государства. Из графика 9.1 видно, как с развитием китайской экономики уменьшалось загрязнение воздуха в городах. В то же самое время иностранные компании, пользуясь дешевизной рабочей силы, строили в стране фабрики по производству товаров либо для внутреннего рынка, либо на экспорт, так что объём иностранных инвестиций рос как на дрожжах. В Бразилии и Мексике наблюдается похожая картина.

Это не значит, что все лавры должны достаться иностранным инвестициям. С ростом благосостояния в стране китайские власти ввели более строгие экологические требования — как раз когда начали поступать инвестиции. Но так или иначе, эта картина имеет мало общего со сказкой о «гонке уступок». Это лишь страшилки, удобные для протекционистов, которые выискивают всё новые основания поддержать привилегированные отрасли за счёт потребителей и стран третьего мира.

Более того, сам протекционизм влечёт огромные природоохранные издержки. Самый наглядный пример — замечательно «многофункциональная» Единая сельскохозяйственная политика Евросоюза: пакет торговых ограничений и субсидий для защиты европейских фермеров. Его сторонники под многофункциональностью понимают самообеспечение, безопасность, экологическую чистоту и справедливые условия для бедных фермеров. А вместо этого объём субсидий европейским фермерам порой достигает почти половины бюджета Евросоюза, причём две трети денег достаётся верхней четверти фермеров, т.е. самым крупным хозяйствам. Так, богатейший человек в Англии, герцог Вестминстерский, в 2003—2004 годах получил субсидий на ?448 тыс. (почти $900 тыс.).

Такая политика поощряет интенсивное земледелие, из чего естественно вытекает низкое качество продукции и применение пестицидов и удобрений в больших объёмах. Это также приводит к экспорту массы продовольствия на рынки развивающихся стран по бросовым ценам, а значит, доходы фермеров в бедных странах снижаются. В придачу она пускает под откос текущие переговоры о либерализации глобальной торговли. Как заметил Мартин Вульф в Financial Times: «Это и впрямь многофункциональная политика: регрессивная, расточительная, наносящая ущерб качеству продовольствия и природе и препятствующая либерализации всей мировой торговли».

График 9.2. Государство защищает интенсивное земледелие.

Защита государственного сельского хозяйства и использование удобрений

Источник: Wheeler 2001.

Другие богатые нации, особенно Япония и Корея, балуют своих фермеров не хуже Евросоюза: треть дохода средней фермы в странах ОЭСР[36] составляет правительственная помощь, и как видно из графика 9.2, чем больше субсидий сельское хозяйство получает, тем больше удобрений оно потребляет. Если отменить Единую сельскохозяйственную политику и прочие протекционистские меры, экологическая обстановка, несомненно, улучшится вследствие менее интенсивного земледелия. При этом и европейские потребители, и фермеры третьего мира выиграют гораздо больше.

США субсидируют своих фермеров меньше, но если надо, они тоже умеют ограничить торговлю и навредить природе. В 1998 году американские производители сахара получили субсидий на $1 млрд, половина из которых досталась лишь семнадцати хозяйствам. (Вызванные этими защитными мерами искажения на рынке обошлись потребителям почти в $2 млрд, из которых половина была просто выброшена на ветер.) Это ударило по колумбийским производителям сахара, которые переключились на производство кокаина. Конечно, природоохранное лобби и это могло бы одобрить, если бы окружающей среде стало лучше, но увы: загрязнённые химикатами стоки с полей ферм интенсивного земледелия в южной Флориде наносят ущерб болотам знаменитого национального парка Эверглейдс.

Интенсивное земледелие — простой случай, что нетипично. Свободная торговля не решает все экологические проблемы автоматически. Один из примеров - движение к монокультурному земледелию: выращиванию только риса, только кофе или только пшеницы. В этом случае недостаточное биологическое разнообразие делает растения более уязвимыми к вредителям и капризам природы.

Это может прозвучать аргументом против свободной торговли. Ведь рост торговли поощряет страны специализироваться на культурах, в выращивании которых они добились конкурентного преимущества. Но торговые барьеры — никудышный способ разобраться с интенсивным земледелием. Во-первых, хотя местное и глобальное биоразнообразие важны, забота о национальном биоразнообразии бессмысленна: экологические проблемы не замечают политических границ. Ну а если уж недостаточное биоразнообразие и впрямь является проблемой, то решать её нужно путём природоохранного регулирования по точечной модели из пятой главы. Смешно надеяться, что ограничение торговли решит эту проблему.

Это частный случай ещё одного важного закона теории торговли. В теории, да и, как правило, на практике обязательно находится альтернативная политика, позволяющая решить экологическую проблему напрямую и эффективнее любого торгового ограничения. Как заметил в связи с этим известный теоретик торговли Ягдиш Бхагвати, «двух птиц одним камнем не убьёшь». Торговые ограничения — грубое и вредное средство, если речь идёт о благих целях вроде чистоты природы.

Транспортные издержки — еще один пример действия принципа Бхагвати. Идея ограничить международную торговлю, чтобы сократить загрязнения от контейнеровозов и грузовых самолётов, обманчиво привлекательна. Но в этом случае оптимальное решение — это опять-таки прямое регулирование в форме экстернального сбора. Торговые барьеры препятствуют транспортировке товаров через границы, однако ничего такого уж вредного для природы в самом пересечении границы нет. Издержки по доставке проигрывателя компакт-дисков из гавани Осаки в порт Лос-Анджелеса ниже, чем на его доставку из порта Лос-Анджелеса в Аризону, а может, даже и в филиал розничной сети Best Buy в самом Лос-Анджелесе. Когда же клиент едет за этим проигрывателем в магазин Best Buy и обратно домой, издержки для окружающей среды в форме заторов и вредных выбросов ещё выше.

Если товары перемещаются внутри страны или даже в пределах одного города, это ещё не значит, что природа не страдает. И опять-таки лучшее, что может порекомендовать Экономист под прикрытием, это политику, атакующую проблему напрямик: экстернальный сбор мог бы подтолкнуть к использованию более «чистых» методов транспортировки как между странами, так и внутри них.

Последняя причина беспокойства в том, что торговля плоха не сама по себе, а потому что стимулирует экологически вредный экономический рост. То есть торговля делает людей богаче, и это в итоге наносит природе ущерб. Это заявление заслуживает обсуждения. Самые серьёзные и однозначные экологические проблемы сегодняшнего дня — и возможно, завтрашнего тоже, даже если считать угрозу изменения климата — причиняют вред как раз беднейшим людям. Один из примеров - загрязнение атмосферы вследствие сжигания дров в домашних печах, что вызывает слепоту и смертельные заболевания органов дыхания. Другой пример — грязная питьевая вода, убивающая миллионы людей. Лекарством от этих проблем является экономический рост, и торговля может в этом помочь.

Загрязнение окружающей среды другими выбросами, в частности, твёрдыми частицами в выхлопе автомобилей, с ростом благосостояния усиливается - но на время. Обычно такое загрязнение идёт на убыль после того, как доходы населения достигают примерно $5000 на человека (как в Мексике), поскольку люди уже в состоянии позволить себе более высокие экологические стандарты и предъявляют спрос на них. Торговля способствует этому как косвенно, стимулируя рост, так и напрямую, поскольку введение правил свободной торговли в беднейших странах сопряжено с прекращением субсидирования престижных, но чрезвычайно «грязных» отраслей, таких как нефтехимическая и сталелитейная, и с импортом новых, более чистых технологий.

Верно, что потребление энергии, а вместе с ним выбросы углекислого газа и угроза климатических изменений нарастают ещё долго после того, как душевой доход превысит $5000. Но весьма вероятно, хотя мы и не знаем наверняка, что в богатейших странах энергопотребление в расчёте на душу населения вот-вот перестанет расти. Ведь наши автомобили и бытовая техника год от года эффективнее, и когда у каждого уже есть две машины и дом с кондиционером, трудно представить, на что нам ещё больше энергии.

Если быть до конца честными, то аргумент, что торговля стимулирует экономический рост, в свою очередь влекущий изменение климата, подводит к поразительному умозаключению: нужно обрубить торговые связи, если мы хотим, чтобы китайцы, индийцы и африканцы гарантированно оставались бедными. Вопрос в том, приведёт ли экологическая катастрофа, даже серьёзнейшее изменение климата, к столь же ужасным человеческим жертвам, как и пребывание в бедности трёх-четырёх миллиардов людей. В вопросе уже содержится ответ.

Значит ли это, что мы обречены выбирать между массовым голодом и экологическим Армагеддоном? Вовсе нет. Есть множество способов помочь природе, не прибегая к контрпродуктивному ограничению торговли. Экстернальные налоги уже позволили урезать выбросы серы в США (и сделают то же самое в Китае). Их также можно использовать для снижения выбросов углекислого газа и борьбы с изменениями климата, надо лишь как следует потребовать этого от наших лидеров. И это совсем недорого. Можно начать с того, что прекратить откровенное субсидирование ископаемого топлива. Скажем, Германия, страна, гордящаяся своей экологической репутацией и твёрдая сторонница Киотского протокола об изменениях климата, тратит $86 тыс. в расчёте на одного шахтера в год, защищая свою угольную промышленность от международной конкуренции.

Итак, что же остаётся от нападок экологов на свободную торговлю? Мы увидели, что «гонки уступок» не существует; что «грязные» отрасли по-прежнему размещаются скорее в богатых, чем в бедных странах; что природоохранные требования в Китае, Бразилии и Мексике — главных получателях иностранных инвестиций среди бедных стран — растут; что меры по защите сельского хозяйства, стальной и угольной отраслей, принимаемые под предлогом охраны природы, в действительности чрезвычайно для неё вредны; что налоги на транспортное топливо не противоречат принципам свободной торговли и полезнее для природы, чем торговые ограничения; и что причиной самых тяжёлых экологических проблем, по крайней мере сегодня, является бедность, а не богатство. Защитникам природы следовало бы двинуться на баррикады и потребовать немедленного введения свободной торговли по всему миру. Может, когда-нибудь они так и поступят.

Потогонная система — хороша ли торговля для бедных?

Отличные кроссовки! Но разве вы не чувствуете себя в них немного, ну, виновато?

Многие транснациональные корпорации обвиняют в том, что они вынуждают рабочих из развивающихся стран трудиться в плохих условиях. Чаще всего упоминается в этой связи и больше всех достаётся Nike. Взять хотя бы замечательный случай со студентом Массачусетского технологического института по имени Джона Перетти, который решил воспользоваться предложением Nike сделать кроссовки под заказ. Вот как он сам об этом рассказал:

«Глядя на то, как Nike воспевает свободу, и на её заявление, что "если хочешь, чтоб всё было как надо, делай это сам”, я не мог думать ни о чём, кроме тех, кто трудится на многолюдных фабриках в Азии и Южной Америке, где, собственно, и шьют кроссовки Nike. Чтобы досадить Nike, я заказал пару кроссовок с надписью “потогонная система"».

Это сочли довольно забавным даже экономисты, но не Nike; Джона Перетти не получил заказанные кроссовки.

Перетти и его единомышленники правомерно обращают внимание на то, что в развивающихся странах рабочие трудятся в ужасных условиях: длинный рабочий день, жалкие зарплаты. Однако потогонная система — это симптом, а не причина пугающей нас бедности. Рабочие соглашаются на такие условия по доброй воле, что означает — как бы трудно ни было в это поверить, — что альтернативы ещё хуже. И люди держатся за эту работу; текучка на фабриках транснациональных компаний невелика, поскольку сколь плохими бы ни были условия и оплата труда, они всё же лучше, чем на фабриках местных фирм.

Но даже работа на местной фабрике даёт больше дохода, чем попытки заработать самостоятельно посредством незаконной уличной торговли, проституции или прочёсывания вонючих свалок городов вроде Манилы в поиске утильсырья. Самая знаменитая свалка Манилы, «Дымящаяся гора», была закрыта в 1990-х — уж больно вопиющим символом бедности она стала. Но другие свалки продолжают кормить мусорщиков, которым удается зарабатывать долларов по пять в день. В июле 2000 года более 130 человек погибли в результате оползня на другой манильской свалке, «Пайатас». Но и такие способы сводить концы с концами в городе выглядят привлекательно в сравнении с жалким существованием в деревне. В Латинской Америке крайняя нужда редко встречается в городах, зато обычное дело в сельской местности. Любого, кого хоть немного волнует судьба других людей, подобная ситуация не может не привести в ужас, однако Nike и другие транснациональные компании тут ни при чём.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.