Глава 13 Великая экономическая депрессия для бедных и богатых Хорас Маккой, Эрскин Колдуэлл, Джон Стейнбек и Сомерсет Моэм

Глава 13

Великая экономическая депрессия для бедных и богатых

Хорас Маккой, Эрскин Колдуэлл, Джон Стейнбек и Сомерсет Моэм

29октября 1929 года – в день, который окрестили «черным вторником», – начался обвал на рынке акций в США. Это стало началом Великой депрессии. Рынок и экономика катились и катились вниз целых три года, а потом еще лет семь находились в состоянии стагнации, которая была преодолена лишь с началом Второй мировой войны.

Нижним пиком депрессии считается 1932 год. Фондовый рынок (а точнее, индекс Доу-Джонса) упал с пикового значения в 381 пункт, достигнутого 3 сентября 1929 года, до 41 пункта в июле 1932 года, то есть почти в десять раз! Экономика тоже упала очень сильно, но все же меньше. Промышленное производство потеряло 47%, ВВП в реальном выражении – 30%, доходы населения, налоги, прибыли, цены и международная торговля сократились на 50-75%. Строительство застопорилось вовсе. Цены на сельхозпродукцию стали ниже на 60%.

В 1933 году к власти приходит демократ Рузвельт. Он сменяет крайне непопулярного республиканца Гувера, сторонника невмешательства в экономику, политику которого считают причиной того, что кризис стал затяжным. Рузвельт придерживается прямо противоположного плана. Он начинает регулировать зарплаты, вводит социальное страхование, приказывает организовать общественные работы, в основном по созданию инфраструктуры. Они, по задумке, должны дать толчок развитию других отраслей экономики через так называемый мультипликатор: если строить дорогу, то возникнет спрос на асфальт, он породит спрос на битум и песок… Рабочие на зарплату купят еду, сходят в парикмахерскую и кино, парикмахер купит еду и одежду… Современные экономисты к мерам Рузвельта по стимулированию экономики относятся неоднозначно. Некоторые полагают, что активное вмешательство государства только удлинило стагнацию.

На пике кризиса безработица достигает 20–25%, а общее количество безработных – 10 млн. Напомню, что в стране проживает 120 млн человек, из них экономически активное население составляют 40 млн.{Его так мало, потому что женщины экономически активными не считаются, общественное мнение (и государственная статистика!) видит в них лишь домохозяек. Если бы безработица среди тех женщин, которые хотели работать, учитывалась, то цифры были бы больше.}

Особенно бедственное положение у фермеров. Как упоминалось выше, цены на сельхозпродукцию падают, а с ними и доходы фермеров. Падение цен экономисты объясняют несколькими причинами. Утверждают, что во время Первой мировой, когда США экспортировали львиную доля производства зерна и мяса, чтобы помочь союзникам, структура потребления внутри страны сместилась в сторону фруктов и овощей. Когда же война завершилась, предложение на внутренний рынок вернулось, причем фермеры стали производить даже больше, а вот спрос – нет. «Сухой закон», введенный еще в 1920 году, резко сократил спрос на зерно. Повлияла и международная конкуренция, поскольку запретительных тарифов на импорт сельхозпродукции не существовало. Все эти факторы сложились еще до Великой депрессии, ну а кризис довершил дело.

С 1933 года администрация Рузвельта даже стала принимать меры по поддержанию цен на сельхозпродукцию, в частности, хлопководам платили за уничтожение урожая, а свиноводам – за сокращение поголовья молодых поросят. Хлопок и будущее мясо уничтожались, в то время как многим было нечего одеть и нечего есть.

Против фермеров играет, как ни странно, и технический прогресс. С появлением трактора собственнику нет нужды делить крупный участок на лоты и сдавать в аренду нескольким фермерским семьям – один тракторист запашет все за раз.

У многих участки взяты в аренду, а те, что остались в собственности, – заложены банкам. Кредиторы вынуждают продавать заложенную у них землю в погашение просроченных платежей. Должники выкручиваются как могут. В одних местах угрожают юристам, ведущим аукцион по продаже, в других в складчину выкупают продаваемые с аукциона участки и бесплатно возвращают их прежнему владельцу. Но таких счастливчиков меньшинство.

Массовой становится миграция разорившихся фермеров в Калифорнию, где лучше климат и более активный, как они надеются, рынок труда. В 1931 году границу штата пересекают 800 тыс. автомобилей. Что означает эта статистика, мне не до конца понятно. В романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», где описывается переезд в Калифорнию в поисках птицы счастья фермерской семьи из Оклахомы, изгнанной индустриализацией со своей земли, в грузовике едут аж 13 человек – и в кабине, и внутри кузова, и на крыше. Когда машина ломается, их на буксир берет легковушка: «Пятеро ехали в машине, а семеро в прицепе, и собака тоже в прицепе»{Произведение цитируется по: [Стейнбек 1989].}. Их обгоняет «рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами».

Общая картина такая: «На дороге двести пятьдесят тысяч человек. Пятьдесят тысяч старых машин – израненных, с клубами пара над радиатором. Развалины, брошенные хозяевами. А что случилось с ними? Что случилось с людьми, которые ехали вот в этой машине?» За бензин отдают последнее. Владелец заправки жалуется: «Хотите, покажу, сколько у меня накопилось всякого хлама? Все выменял на бензин и на масло. Кровати, детские коляски, кастрюли, сковороды. Одно семейство дало куклу за галлон бензина. <…> Один за галлон бензина башмаки с себя снимал».

К тому же самые бедные едут железной дорогой. Сколько их – не сосчитать. Существует отрывочная статистика: например, известно, что всего за один месяц 1932 года одних только «зайцев» было поймано 80 тыс. [Rauchway 2008].

Типичные приметы времени находим, как уже упоминалось, у Стейнбека, а еще у Эрскина Колдуэлла и Хораса Маккоя. Произведения двух последних стали широко известны благодаря экранизациям, а сами книги прошли почти не замеченными. «Табачная дорога» Колдуэлла была опубликована в 1932 году, а экранизирована в 1941-м режиссером Джоном Фордом. Повесть «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Маккоя увидела свет в 1935 году, а фильм по ней был снят в 1969-м очень известным режиссером Сидни Поллаком, в главной роли снялась Джейн Фонда.

Если уж речь зашла о фильмах, то можно вспомнить и «Похитителей велосипедов» Витторио де Сики, одного из лидеров итальянской «новой волны» в кино. Фильм о совсем других городах и временах – действие в нем происходит в послевоенном Риме, но атмосфера абсолютно та же. Нищета, безработица. При этом вещи дороги настолько, что застиранное постельное белье можно заложить в ломбард, и его спокойно принимают. Но вернемся к самой Великой депрессии.

Сюжет «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» такой: множество танцевальных пар участвуют в изнуряющем многодневном танцевальном марафоне только ради того, чтобы получить контракт на выступление и прокормить семью, причем для некоторых участие в этом соревновании заканчивается смертью – сердце не выдерживает. Большинство пар понимают, что не выиграют. Они регистрируются на марафон из-за бесплатного ночлега и кормежки: «гарантировано трехразовое питание – три главных блюда и четыре легкие закуски. Некоторые за время состязаний даже прибавляют в весе»{Произведение цитируется по: [Маккой 2006].}. Среди участников есть даже беременные: «круглый живот Руби сильно выдавался вперед. Казалось, что под свитер она затолкала подушку». Руби на пятом месяце, она как раз рассчитывает выиграть, если не родит раньше.

Организаторы оказываются хитрее участников. Зрителей мало, а пары слишком медленно сходят с арены – их корми да корми. Тогда устроители придумывают дерби-марафон в конце дня. Дерби – это престижные лошадиные скачки, отсюда и выражение «загнанные лошади» в названии книги. По условиям дерби пара, пришедшая последней, выбывает. Это придает остроту и динамизм зрелищу, собирает публику и сокращает затраты организаторов. На это участники не подписывались, но у них нет выхода, и никто не протестует.

Помимо главного приза, можно подзаработать еще кое-какие крошки. Иногда зрители бросают на пол серебряные монеты:

– Пусть прольется серебряный дождь! Погуще, погуще.

О площадку звякнули еще несколько монет. Марио и Джеки их собрали…

– Сколько? – спросила Глория.

– Семьдесят пять центов, – ответила Джеки.

Изредка находятся спонсоры, которые могут выдать одежду с фирменными логотипами и обувь, ведь своя быстро изнашивается. Одна пара согласилась подзаработать на фиктивной свадьбе, устраиваемой для развлечения зрителей. Победитель дерби каждого дня может получить случайный «приз зрительских симпатий», если найдутся желающие выступить спонсорами. В один день десятидолларовую банкноту пожертвовала «очаровательная звезда киноэкрана мисс Руби Килер». Но главный приз – тысяча долларов… не достается никому. Зрители устраивают в баре перестрелку, есть раненые и погибшие, шоу закрывает полиция. К этому моменту осталось 40 пар, они делят между собой призовую тысячу, и еще столько же организаторы накидывают «от себя». Получается по 50 долларов на пару или по 25 на человека. Для сравнения: килограмм хорошего мяса стоит примерно 70–80 центов{Это из Стейнбека, там фермеры из Оклахомы – заядлые мясоеды – все время пытаются купить мяса и обсуждают цены на разные части туши.}.

Главная героиня – Глория – со своим партнером выходит на пляж в калифорнийском местечке Малибу, где проводилось шоу и где «живут все кинозвезды».

– Что ты теперь будешь делать? – спрашивает она своего партнера.

– <…> Наверное, нужно завтра зайти к Максвеллу. Может быть, он чем-нибудь поможет. <…>

– Счастье всегда нас ждет только завтра…

Глория просит партнера застрелить ее, чтобы «больше не мучиться», тот помогает из милосердия и оказывается в тюрьме за убийство. Так заканчивается книга, и это закономерный конец. Но Голливуд не удержался-таки от хэппи-энда в фильме. Там марафон благополучно завершается, победительницей становится, конечно же, Глория – героиня Джейн Фонды. Ее ждут не только деньги, но и шанс получить роль в кино.

Полной безысходностью заканчивается и «Табачная дорога» Колдуэлла. Сам автор происходит из семьи «бедных белых» с плантаторского юга США, точнее – из штата Джорджия, он сын пресвитерианского священника. Колдуэлл описывает жизнь своей социальной прослойки – мытарства именно белых «плантаторов». Это усиливает впечатление от книги, ибо если бы бедствующими героями были негры, то мало кто удивился бы: списали бы на притеснения. Здесь же в положении на грани жизни и смерти оказываются сами «угнетатели».

В центре повествования семья Лестеров: глава семьи Джитер, его жена Анна, старая бабка и младшие дети – сын Дьюд и дочь Элли-Мэй. Всего детей было семнадцать, пятеро умерло, а десять выросли и ушли из дому. Семья бедствует, как и другие жители их поселения, где все специализируются на выращивании хлопка. Экономическая история семьи вкратце такова. Когда умер отец Джитера, к последнему перешли остатки земель Лестеров.

Первое, что произошло, – это был отказ в праве выкупа вследствие просрочки закладной. Чтобы удовлетворить кредиторов, срублен был весь лес и еще один большой кусок земли был продан. Два года спустя Джитер оказался запутавшимся в долгах настолько, что после оплаты исков у него не осталось ни единого акра собственной земли, ни дома. Человек, который купил ферму с государственных торгов, был капитан Джон Хармон. Капитан Джон разрешил Джитеру и его семейству жить в одном из домов и работать на него издольщиком. Это было за десять лет до мировой войны. Начиная с этого времени, Джитер из года в год погружался во все более горькую нужду. Высшей точки достигла она, когда капитан Джон продал мулов и остальной скот и выехал в Аугусту (ближайший городок. – Е.Ч.). Тогда-то и лишился Джитер своей доли в две трети с годовой работы, и навсегда закрылся для него кредит на табак, съестные и другие необходимые припасы в лавках в Фуллере (соседний поселок. – Е.Ч.){Произведение цитируется по: [Колдуэлл 1939].}.

Каждый год в начале февраля Джитер «начинал хлопотать о полевой работе и пытался добиться в кредит у фуллерских торговцев семян хлопка и гуано{Естественное удобрение из помета морских птиц и летучих мышей.}. Его просьбы дать ему в кредит хотя бы на десять центов встречали везде отказ. Тем не менее он каждую весну опаливал то тут, то там поле на ферме и освобождал землю к пахоте на случай, если кто-нибудь одолжит ему мула или даст немного хлопковых семян и гуано. Так оно шло все последние шесть или семь лет».

В этот год Джитер не смог найти никакой работы. «Ближе, чем за двадцать миль не было фермеров, которые держали бы работников, потому что все они были в положении Джитера, некоторые даже в худшем». Но он не оставляет надежды засеять поле. Только вот где взять денег? Получить ссуду в банке в Аугусте он пробовал три или четыре раза, но неудачно:

...его первым долгом спрашивали, кто подпишет его обязательство и какой он может дать залог. На этом все дело и проваливалось каждый раз. Никто не хотел подписать его обязательство, и ему нечего было дать в залог. В банке ему сказали, чтобы он попытался обратиться в кредитное общество.

Но в кредитных обществах были такие бессовестные люди, каких он нигде не встречал. Однажды он получил ссуду в двести долларов в одном таком обществе и поклялся, что последний раз связывает себя подобным договором. Начать с того, что они стали наведываться к нему по два, по три раза в неделю; кто-то из конторы общества приходил на ферму и вздумал учить его, как сажать хлопок и сколько гуано класть на акр. Каждое первое число месяца являлись, чтобы взять с него проценты за ссуду. Он ни разу не мог их заплатить и проценты причислялись к основной сумме, и с него взимались проценты со всего вместе.

Когда Джитер продал свой хлопок, то ему досталось только семь долларов, которые тут же превратились в минус три. Считали так.

Сумма долга возрастала ежемесячно на три процента, но к концу десяти месяцев ему в счет было поставлено тридцать процентов, а сверх этого еще тридцать за невыплату основных. Затем в залог того, что ссуда обеспечена полностью, Джитеру пришлось заплатить пятьдесят долларов. Он никак не мог понять, почему он их должен платить, а общество не потрудилось объяснить ему этого. Когда он спросил, что именно должны покрыть эти пятьдесят долларов, ему было сказано, что это просто плата за выдачу ссуды. Когда был произведен окончательный расчет, Джитер подсчитал, что он выплатил более трехсот долларов, а на его долю приходится семь. <…> Но даже тогда он остался в долгу, потому что должен был отдать десять долларов за пользование мулом, который обрабатывал хлопок. С помощью Ады и Лова он вычислил (в романе почти все безграмотные или полуграмотные. – Е.Ч.), что фактически потерял три доллара. Человек, который дал ему в долг мула, настаивал на том, чтобы ему было уплачено, и Джитер отдал ему семь долларов и до сих пор старался добыть последние три, чтобы заплатить остальное.

«Сегодня в доме опять было очень мало еды. Ада сварила в котелке какой-то соленый суп из кусков кожи от шпика да испекла кукурузный хлеб, – вот и все, что было, когда они сели за стол. Но даже и этого на всех не хватило, и старую бабушку выставили из кухни, когда она сунулась было в дверь». Бабушку не допускают и к остаткам табака. Ее банка вот уже неделю пуста, а полная где-то спрятана. «Бабушка только тогда и имела табак, если случайно находила где-нибудь спрятанную банку и брала себе немного, пока никто не видел. Джитер несколько раз давал ей за это пинка…».

Между тем сосед – родной зять Лов – добыл где-то мешок репы. Сын выговаривает отцу, главе семьи Джитеру: «Почему ты не пойдешь и не украдешь мешок репы? Ни на что другое ты не годен». Но Джитер считает, что причина бедности семьи – не в его лени:

Это не моя вина, что капитан Джон перестал нам давать продукты и табак... Я всю мою жизнь работал на капитана Джона. Я за четверых негров работал на его полях; и вдруг, ни с того ни с сего, заходит он сюда как-то утром, и говорит, что не может больше позволить мне забирать продукты и табак из лавки. После этого продает он всех мулов и отправляется на житье в Аугусту. Мне никак не заработать денег, потому что здесь никому не нужны работники. Издольщиком тоже никто не берет. Работы никакой не достать. А своего урожая даже и собрать нельзя, – мула у меня нет, а кроме того, не у кого попросить взаймы хлопковых семян и гуано. Только и перепадает табака и продуктов, если удастся свезти дрова в Аугусту.

Джитер решается-таки на кражу репы, и сцена охоты за репой дорогого стоит. Семейка пробирается во двор, задача стащить мешок ложится на главу семьи, Ада и бабушка помогают Джитеру «двумя большими тяжелыми палками», Элли-Мэй удерживает Лова. Джитер хватает мешок и бросается через табачную дорогу{Кстати, вот почему дорога табачная: семьдесят пять лет назад «по ней катили табачные бочонки и громадные бочки, в которые укладывался лист после того, как он был высушен и выдержан в глинобитных сушильнях; тысячи таких бочек катились по вершине кряжа, соединявшей цепь холмов, и они проложили гладкую, твердую дорогу протяженностью 15 миль».} к лесу позади хлопкового поля. Дьюд пытается найти папеньку, «прежде чем будет съедена вся репа». И находит. Джитер отсыпает ему пять штук маленьких. Сынуля выпрашивает еще, но Джитер бьет его локтями, чтобы тот не лез в карманы, где репа припрятана. Когда Джитер приходит домой, Ада и Элли-Мэй набрасываются на карманы его штанов, «с отчаянной поспешностью извлекая оставшуюся репу».

Джитер швыряет три самые маленькие на крыльцо бабушке, которая падает на колени, прижимает их к своему голодному животу, а потом принимается жевать беззубым ртом. В другом месте находим «объяснение» поведения Джитера: «Джитер сердился на нее за то, что она так зажилась, он не желал ее кормить и всячески старался не подпускать к пище». Но бабушка не промах: «Однако она научилась находить какие-то свои особые средства для поддержания сил. <…> Иногда она варила листья и корешки, другой раз ела дикие травы и цветы на полях». Чем не наш голодомор?

Репой голод утолен лишь на полдня. Снова нечего есть. Глава семьи Джитер решает повезти в соседний городишко дрова. Он смог бы выручить 50–75 центов, максимум – доллар, а за вычетом расходов на бензин и масло – центов 25. Для этого нужно починить все шины старого автомобиля, но не на что. Тут вдруг подворачивается удача. Соседке Бесси после смерти бывшего мужа достается его страховка по случаю смерти – 800 долларов, а ей ужасно хочется иметь автомобиль.

Автомобиль, наконец, приобретен, и Бесси соглашается отвести Джитера и Дьюда в город, чтобы продать дрова. Тогда можно будет купить две-три банки табака и рисовой муки на неделю. В результате разучившийся водитель портит машину: во-первых, врезается в грузовик и мнет бок, во-вторых, забывает залить масло и портит двигатель. Дрова в первый день продать не удается, теплится надежда, что, может быть, удастся во второй. Решают заночевать в городе, в гостинице. Троица отправилась почти без денег, поэтому решают продать запасное колесо – за три доллара, «хорошеньких и новеньких». («Там, в Фуллере, все деньги… готовы были развалиться на кусочки, до того они были истрепаны. А здесь, в Аугусте... добротные»). Кампания явно ценит новые купюры выше старых. Покупают еды – «большой мешок содовых бисквитов и два фунта желтого сыра», по пятьдесят центов за человека платят на гостиницу. Три доллара – как корова языком слизала.

Дрова не удается продать и на следующий день. Раньше всегда покупали, а теперь – нет. Депрессия! Возвращаются унылые. На подъезде к Фуллеру дубняк решают сжечь, иначе соседи засмеют. А он еще и плохо горит – это дубняк! Итак потери от этой затеи: новая машина разбита, запаска продана задарма и деньги потрачены, несколько дней работы по заготовке дубняка псу под хвост. По-прежнему нечего есть, и денег нет совсем.

Последняя надежда на одного из сыновей, Тома, по слухам, разбогатевшего на подрядах на производство шпал. У него, говорят, 100 мулов. Но Том непреклонен: если родителям нечего есть, то пусть отправляются «в дом призрения бедных».

Время весенней пахоты миновало, а поле так и не засеяно.

Вплоть до этого года он [Джитер] жил в надежде, что в последнюю минуту что-то случится и он получит мула и кредит, но теперь ему казалось, что надеяться уже бесполезно. …Теперь его вера в Бога и землю пошатнулась настолько, что дальнейшие неудачи легко могли сломить его дух… Он по-прежнему недоумевал, почему у него нет ничего и никогда ничего не будет, и этого не знал никто и никто не мог объяснить. Это была неразрешимая загадка его жизни.

Дождя не было давно. Ночью к дому Джитера подступает лесной пожар. Когда ложились спать, его видели, но он шел в другую сторону. А за ночь ветер резко переменился и погнал огонь к дому. Джитер и Ада сгорают в огне, даже не проснувшись. Последнее желание Джитера исполнилось. Ведь он мечтал, чтобы когда он умрет, его труп не сожрали голодные крысы, пока он будет лежать в открытом гробу…

Лучшей книгой о Великой депрессии является – безоговорочно! – роман «Гроздья гнева» Джона Стейнбека, хотя чисто формально он привязан к чуть более позднему времени: написан в 1939 году, а действие происходит в 1937-м. Кстати, «Гроздья гнева» тоже были экранизированы, и тем же самым режиссером, который снял фильм по «Табачной дороге», но здесь история совсем другая. Роман и проповедуемые в нем идеи – а автор явно сочувствовал «красным» – стал популярен еще до экранизации, причем настолько, что вызвал бурю эмоций в стране. От гонений автора спасло лишь заступничество жены президента Рузвельта Элеоноры. Она прочитала книгу и публично заявила, что та ей понравилась. Затем и муж, то есть действующий президент, выступил с призывом исправить ситуацию, описываемую в романе. Какую – увидим чуть ниже.

Фильм по мотивам книги был выпущен уже в 1940 году. Его создатели были раздражены коммунистическим уклоном книги. Они послали собственных корреспондентов в Оклахому и Калифорнию, чтобы перепроверить положение дел на месте. Экранизация как будто бы сделана специально, чтобы смягчить обличительную силу книги. Недаром Голливуд находится в Калифорнии! В фильме сцены того, как сгоняют фермеров с их земель в Оклахоме, были сняты в соответствии с текстом, может быть, страдания фермеров были даже преувеличены, а вот ужасы жизни гастарбайтеров в Калифорнии серьезно смягчены. Эпизоды о жизни на фруктовых плантациях солнечного штата были выдержаны в духе сталинского соцреализма – счастливые и довольные «поселяне и поселянки» пышут счастьем и здоровьем, живут в комфортабельных лагерях, где созданы все условия «для труда и отдыха». Фильм прошел по стране с оглушительным успехом и сгладил шокирующее впечатление от книги. После успеха фильма лавры посыпались и на голову Стейнбека: уже в 1941 году он получил Пулитцеровскую премию, а в 1962 году стал Нобелевским лауреатом, и именно за «Гроздья гнева».

Что бы ни пропагандировал фильм, в книге дело было вот как. Если у Колдуэлла в «Табачной дороге», где действие происходит, может быть, лет на пять раньше, чем в «Гроздьях гнева», поля пока обрабатываются без техники – на мулах, то у Стейнбека разорение мелких фермеров довершает появление трактора. Кроме того, массовые банкротства оклахомских фермеров-хлопководов вызваны и серьезнейшей засухой, поразившей средний запад США в тот год. Сразу оговорюсь, что картины разорения из Стейнбека приводить почти не буду, хотя они очень живописны (ужасное слово для сцен смерти от голода), так как вы уже видели примерно такие же в «Табачной дороге». Недаром считается, что Стейнбек вышел из Колдуэлла.

Герои Стейнбека мечтают о войне, и побыстрее – разумеется, не на родине: «А в?йны? Разве сейчас угадаешь, какие будут цены на хлопок? Ведь из него делают взрывчатые вещества. И обмундирование. Будут войны – и цены на хлопок подскочат. Может, в следующем же году». Но очень скоро все эти резоны становятся неактуальны. Крестьян с арендованной ими земли, где они поголовно выращивают хлопок, сгоняют.

Агенты собственника земли, выселяющие крестьян, объясняют, почему это происходит:

…агенты выкладывали все начистоту. Аренда больше не оправдывает себя. Один тракторист может заменить двенадцать – четырнадцать фермерских семей. Плати ему жалованье и забирай себе весь урожай. Нам приходится так делать. Мы идем на это неохотно. <…> Вы же загубите землю хлопком. Мы это знаем. Мы снимем несколько урожаев, пока земля еще не погибла. Потом мы продадим ее. В восточных штатах найдется немало людей, которые захотят купить здесь участок.

Дома приказано сравнивать с землей – ведь они стоят на участках, которые живущим там не принадлежат. Тракторист бахвалится: «Если арендатор еще не выехал, у меня на этот счет особое распоряжение… Мало ли что случается… подъехал к дому слишком близко, задел его трактором самую малость… Получу за это лишние два-три доллара». Тракторист, который выполняет эту грязную работу, зарабатывает неплохо. «Три доллара в день, и работа постоянная». Это 66 долларов при 22-дневной рабочей неделе, то есть около 1300 долларов в месяц в сегодняшнем выражении. Плюс прибавка за «снос» домов. На жалость тракториста рассчитывать не приходится. Колодец уже запахали. Поначалу людей охватывает гнев: «Мой дед первый пришел на эту землю, он воевал с индейцами...».

Чтобы согнать людей с насиженных мест менее болезненно – а поначалу некоторые собирались от трактористов отстреливаться – агенты пропагандируют идею переезда в Калифорнию: «А почему бы вам не податься в Калифорнию? Там всегда есть работа, там не бывает холодов. Да в Калифорнии стоит только протянуть руку – и рви апельсины. Там урожаи собирают круглый год. Почему бы вам не переселиться туда?»

Мечта о сладкой жизни в Калифорнии «овладевает массами». Старый чудаковатый дед размечтался: «Вот подождите, приеду в Калифорнию, буду там есть апельсины. И виноград. Никогда винограду всласть не ел. Сорву с куста целую кисть, вопьюсь в нее, только сок брызнет». Через некоторое время: «А виноград там растет прямо у дороги! Знаете, что я сделаю? Нарву полный таз и плюхнусь туда прямо задом, да еще поерзаю, пусть штаны соком пропитаются». И снова: «Вот приедем в Калифорнию, я там с виноградом не расстанусь, так и буду ходить с кистью: чуть что – и в рот». Грезит наяву и мать:

Может, в Калифорнии будет хорошо. Холодов там нет. Повсюду фрукты. Люди живут привольно, в беленьких домиках, среди апельсиновых деревьев. Может, и мы, – конечно, если всем найдется работа, если у всех будет заработок, – может, и мы устроимся жить в белом домике. Малыши будут рвать апельсины прямо с дерева.

Отец сыну тоже напевает сладкие песни:

Здесь нам трудно жилось. Там все будет по-другому – работы вдоволь, места красивые, везде зелень, дома беленькие, куда ни глянь – апельсиновые деревья.

– Что же, там апельсины везде растут?

– Ну, может, и не везде, а все-таки их много.

Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями, нет-нет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать – на стороне.

Только что вернувший из тюрьмы Том, сын-внук, знал одного из Калифорнии, а тот рассказывал, что там «сейчас очень много народу собралось, все ищут работу. Сборщики фруктов живут в лагерях, в грязище, с едой плохо. Платят мало, работу найти трудно». Но ему не верят. Распродают имущество за гроши – со скупщиками, приехавшими специально, чтобы поживиться на отъезде фермеров, не поспоришь, они тут же понижают цену. Режут двух свиней, солят мясо и отправляются в путь на старом грузовике.

По дороге реальное положение дел начинает понемногу проясняться, но герои опять не верят. Владелец заправки пытается разуверить: «В Калифорнии хорошо платят? Враки! Оттуда бегут – я сам таких видел!» Действительно, начинают попадаться и те, кто едет оттуда. Один объясняет, что оранжевым рекламным листкам верить нельзя:

А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: “Хочешь получить работу?” Ты скажешь: “Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам”. А он скажет: “Ладно, я тебя возьму”. Ты спросишь: “Когда выходить?” Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу – и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: “Плачу двадцать центов в час”. Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно!

Так оно все и происходит, только еще хуже. Вид действительно очень красив. Но пейзажем сыт не будешь:

Виноградники, фруктовые сады, широкая ровная долина – зеленая, прекрасная. Деревья, посаженные рядами, фермерские домики. <…> Городки вдали, поселки среди фруктовых садов и утреннее солнце, заливающее золотом долину. <…> Персиковые деревья, ореховые рощи и пятна темной зелени апельсинов. И красные крыши среди деревьев. <...> Стоят апельсиновые деревья – целая роща, а в ней похаживает человек с ружьем. Если ты тронешь хоть один апельсин, он тебя пристрелит, – такое ему дано право.

В романе переплетаются сюжетные главы и «интерлюдии», где автор выражает свои политические и социальные взгляды, которые, в общем, ясны и без этого, ведь понятно, какое гражданское мужество нужно иметь, чтобы написать такой роман. Здесь я хочу привести, в купированном виде, только один кусок – о взаимоотношениях местных и гастарбайтеров, уж больно он мне кое-что напоминает.

А потом на Запад потянулся разоренный люд – из Канзаса, Оклахомы, Техаса, Нью-Мексико, из Невады и Арканзаса. Потянулись семьями, кланами, согнанные с мест пылью, трактором. Ехали в набитых битком машинах, целыми караванами – бездомные, голодные. Двадцать тысяч, и пятьдесят тысяч, и сто тысяч, и двести тысяч. Они двигались потоком через горы, голодные, беспокойные – беспокойные, как муравьи: спешили скорее дорваться до работы поднимать, носить тяжести, полоть, собирать, резать, – все что угодно, любое ярмо, лишь бы заработать на хлеб. Дети голодают. Нам негде жить. Бежали, как муравьи, спешили дорваться до работы, до хлеба, а больше всего – до земли.

Мы не какие-нибудь чужаки. У нас уже семь поколений родилось и выросло в Америке, а если копнуть поглубже, так там ирландцы, шотландцы, немцы, англичане. Один наш предок сражался за революцию, а сколько участвовало в гражданской войне – и с той, и с другой стороны. Мы американцы.

Они были голодные, злые. Они надеялись найти здесь дом, а нашли только ненависть. Хозяева ненавидели их, ибо хозяева знали, что оки (уничижительное прозвище жителей Оклахомы в Калифорнии. – Е.Ч.) народ крепкий, а они сами слабосильные, что оки изголодались, а они сами сыты по горло, и, может быть, хозяева слышали еще от своих прадедов, как легко захватить землю у слабосильного человека, если ты сам голоден, зол и у тебя оружие в руках. Хозяева ненавидели их. А в городах этих оки ненавидели лавочники, ибо они знали, что оки народ безденежный. <…> Горожане, мелкие банкиры ненавидели оки, потому что на них не наживешься. У этих оки ничего нет. Рабочие на фермах тоже ненавидели оки, потому что голодный человек должен работать, а если он должен работать, не может не работать, значит, наниматель автоматически снижает плату, и тогда на более высокую уже никто не сможет рассчитывать.

И разоренные фермеры, кочевники, нескончаемым потоком тянулись в Калифорнию – двести пятьдесят тысяч, триста тысяч. Там, позади, новые тракторы распахивали землю и сгоняли с нее арендаторов. И новые волны выплескивались на дороги, новые волны разоренного, бездомного люда, ожесточившегося и опасного в своей ожесточенности.

Калифорнийцы много чего требовали от жизни – накопления капитала, успеха в обществе, удовольствий, роскоши, надежного помещения денег; а новые варвары требовали от нее только две вещи – землю и хлеб; и для них эти две вещи сливались в одну. <…>

Бездомный, голодный человек ехал по дороге – рядом с ним его жена, на заднем сиденье исхудалые дети – и смотрел на невозделанные поля, которые могли бы дать не прибыли, а пищу. <…> И когда такой человек проезжал по дороге, поля для него были соблазном, и он отдал бы все, чтобы засеять их… Соблазн всегда стоял перед глазами. Поля искушали его, и оросительные канавы с чистой проточной водой – это тоже было искушение. <…>

Ветошный поселок – скопление рухляди – обычно возникал у воды. Вместо домов здесь были палатки, шалаши, лачуги из картонных коробок. Человек ввозил семью в этот поселок и становился гражданином Гувервиля, – они все назывались гувервилями. Человек разбивал палатку как можно ближе к воде; а если палатки у него не было, он шел на городскую свалку, приносил оттуда гофрированный картон и строил из него жилье. А когда лил дождь, это жилье размокало и его уносило водой. Человек обосновывался в Гувервиле и рыскал по окрестностям в поисках работы, и те немногие деньги, которые у него оставались, уходили на бензин для разъездов. По вечерам мужчины сходились и вели беседы. Сидя на корточках, они говорили о земле, которую видели вдоль дорог.

Вон там, дальше на запад, тридцать тысяч акров. Лежит себе незасеянная. Эх! Что бы я сделал с такой землей – с какими-нибудь пятью акрами такой земли. Да у меня было бы все что хочешь.

А ты заметил? На фермах ни овощей не сажают, ни свиней не держат, ни кур. У них всегда что-нибудь одно – хлопок, или, скажем, персики, или салат. А в другом месте – одни куры. Все остальное покупают, а ведь могли бы тут же, у себя на огороде, вырастить.

Эх! Мне бы парочку свиней!

Попусту заришься. Это все не твое и твоим никогда не будет.

Что же дальше? Разве так можно растить детей?

В лагерях шепотом передавали друг другу вести. В Шефтере будет работа. И машины грузились среди ночи, на дороге не протолкнешься – погоня за работой, как “золотая лихорадка”. В Шефтер съезжались толпы народа, ровно в пять раз больше, чем требовалось. Погоня за работой, как “золотая лихорадка”. Они уезжали ночью, тайком, обуреваемые жаждой дорваться до работы.

А вдоль дороги – соблазны – поля, которые могут дать хлеб.

Тут на все свой хозяин. Это не наше.

Может, все-таки удастся получить хоть небольшой участок? Ну хоть самый маленький. Вон тот клочок. Там сейчас один бурьян. Эх! Я бы с этого клочка столько картофеля снял – хватило бы на всю семью.

Это все не наше. Бурьян? Пусть растет бурьян.

Время от времени кто-нибудь, не удержавшись, выбирал украдкой местечко и расчищал его, пытаясь по-воровски отнять у земли немного от ее богатств. Потайные огороды, прячущиеся среди зарослей бурьяна. Пакетик морковных семян и щепотка брюквенных. Сажали картофельные очистки, по вечерам тайком пробирались туда мотыжить краденую землю.

Оставь бурьян по краям – тогда никто не увидит, что мы тут делаем. И в середине тоже оставь, вон там, где повыше.

По вечерам тайком работали на огороде, носили воду в ржавой жестянке.

И в один прекрасный день – шериф: ты что здесь копаешься?

Я ничего плохого не делаю.

Я за тобой давно послеживаю. Разве это твоя земля? Ты хозяйничаешь на чужой земле.

Она не вспахана, я ничего плохого здесь не делаю.

Чтоб вас черт побрал, переселенцев. Вы скоро хозяевами себя здесь почувствуете. Смотри, спохватишься, да будет поздно! Подумаешь, хозяин нашелся. Проваливай отсюда.

И бледно-зеленые побеги моркови сбиты ногой, ботва брюквы затоптана. И бурьян снова захватывал свои прежние владения. Но шерифу нельзя было отказать в правоте. Урожай – это уже собственность. Земля вскопана, морковь съедена – да, человек, пожалуй, станет драться за землю, которая дала ему пропитание. Гнать его отсюда! А то возомнит себя хозяином. Пожалуй, пойдет на смерть, отстаивая этот клочок земли среди бурьяна.

Видал, какая у него была физиономия, когда мы топтали брюкву? Того и гляди убьет.

Таких надо приструнить как следует, не то все заберут в свои руки.

Пришлые. Чужаки.

Говорят они, правда, по-нашему, но это совсем другой народ. Посмотри, как они живут.

Разве из наших кто-нибудь стал бы так жить? Да никогда!

По вечерам присаживались на корточки, разговаривали. И чей-то взволнованный голос: а что в самом деле? Давайте соберемся человек двадцать, захватим себе участок. Оружие есть. Захватим и скажем: “Попробуйте прогоните!” Что в самом деле?

Перестреляют всех, как крыс.

А что, по-твоему, лучше, умереть или так жить? Лежать под землей или ютиться в шалаше из дерюги? Что лучше для твоих детей, умереть сейчас или через два года, от недоедания, как это называют доктора? Знаешь, что мы едим всю эту неделю? Крапивный отвар и лепешки. А откуда у нас мука на лепешки, знаешь? Смели с пола в товарном вагоне.

Разговоры в лагерях, а шерифские понятые – толстозадые, с револьверами на жирных бедрах – расхаживают между лачугами: этот народ надо держать в страхе. Их надо приструнить как следует, не то они черт-те что здесь натворят. Это народ опасный, все равно как негры на Юге. Им только дай объединиться, и тогда ничем не остановишь.

Формат моей книги не позволяет мне цитировать дальше…

Семья распадается, люди разбредаются кто куда. Бабка с дедом умирают еще по дороге. Один попутчик, бывший проповедник, который становится агитатором, получает пулю в лоб. Том – тот, что вернулся из заключения, ставший свидетелем убийства, вынужден скрываться, иначе его убьют или посадят. Жених дочери сбегает от нее, беременной. Она разрешается мертвым ребенком. Книга заканчивается на том, что наступает зима, все урожаи собраны, временной работы ждать до следующей весны, барак размыло дождями, машину залило, и она не заводится, да и бензина нет, деньги и продукты вышли. Это какой-то «Дневник Анны Франк», а ведь не война. И даже не разгар Великой депрессии! Как сказал, помыкавшись, Том, «этой страны вовсе нет. Она только на картинках».

Но, как говорится, кому суп жидок, а кому – бисер мелок. Совсем не так переносят тяготы Великой депрессии другие слои общества – привилегированные, в частности, разорившиеся брокеры. Об этом узнаем из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы», который мы цитировали в предыдущей главе. Как мы помним, дела у главных героев шли замечательно. Один, Эллиот, «откэшился» и купил дом на Ривьере. Другие застали крах биржи в бумагах. Мэтюрин и Грей обанкротились.

Мэтюрин поплатился не только за самоуверенность, но и за порядочность:

Генри Мэтюрин сперва не поверил, что биржевой крах – не шутка; он убедил себя, что это происки нью-йоркских биржевиков, задумавших околпачить провинциальных собратьев, и, стиснув зубы, стал пригоршнями швырять деньги, чтобы поддержать курс акций. Он осыпал проклятиями чикагских маклеров, которые дали этим нью-йоркским мерзавцам себя запугать. Он всегда кичился тем, что ни один из его мелких клиентов, будь то вдова, живущая на крошечное наследство, или офицер в отставке, не потерял ни цента, следуя его советам, и теперь, вместо того чтобы предоставить им нести убытки, восполнял эти убытки из собственного кармана. Он говорил, что готов обанкротиться, что новое состояние он всегда сумеет нажить, но, если маленькие люди, доверившиеся ему, потеряют все, что имели, он будет навеки опозорен. Он мнил себя великодушным, а был всего-навсего тщеславен. Его огромное состояние растаяло, и однажды ночью с ним случился сердечный приступ. Ему шел седьмой десяток, всю жизнь он и работал, и развлекался, не жалея сил, переедал и пил без меры; промучившись несколько часов, он умер от закупорки сердечной артерии.

В результате Грэю пришлось справляться с положением одному. «Он перед тем много спекулировал на стороне, без ведома отца, и свои личные дела запутал окончательно. Пробовал выпутаться, но безуспешно. Банки отказали ему в ссудах, более опытные биржевики твердили, что единственный выход для него – объявить себя неплатежеспособным». Грей не смог рассчитаться по своим обязательствам и был объявлен банкротом; заложенный дом ушел кредиторам; два отцовских дома были проданы за бесценок; жена Грея Изабелла вынуждена была продать свои драгоценности; у семьи осталась только усадьба в Новой Каролине, в свое время приобретенная на имя Изабеллы – и только потому, что на нее не нашлось покупателей.

Кризис достигает Ривьеры, где Эллиот поселился, лишь два года спустя: «На Ривьере кризис поначалу отразился слабо. Правда… кое-кто понес большие потери, многие виллы остались на зиму закрыты, для нескольких других искали покупателя. В отелях множество номеров пустовало, владельцы казино в Монте-Карло сетовали, что сезон выдался не из лучших. Но по-настоящему гром грянул лишь два года спустя». На побережье от Тулона до итальянской границы было выставлено 48 000 земельных участков разных размеров. «Акции казино резко упали. Крупные отели снизили цены в тщетной надежде привлечь публику. Из иностранцев остались только потомственные бедняки, которым дальше беднеть было некуда, а они денег не тратили… Владельцы магазинов рвали на себе волосы».

Между тем Эллиота депрессия не коснулась. Он «не сократил свой штат прислуги и, в отличие от многих, не уменьшил ей жалованья; как и раньше, для титулованных гостей у него находились отборные яства и вина. Он купил себе роскошный новый автомобиль – выписал его из Америки, заплатив большую пошлину. Он щедро жертвовал на организованное епископом бесплатное питание для семей безработных. Словом, он жил так, будто кризиса и не было, будто половина населения земного шара не ощущала его последствий».

То ли в шутку, то ли всерьез Эллиот рассказывает, что он не пострадал от кризиса благодаря пророчеству католической церкви. Сентябрь 1929 года он провел в Риме. «Ехал туда с неохотой, ведь в это время из Рима все разъезжаются, но, на мое счастье, чувство долга перевесило во мне жажду мирских развлечений. Друзья в Ватикане предупредили меня, что биржевой крах – дело ближайшего будущего, и советовали продать все мои американские бумаги. У католической церкви за плечами мудрость двадцати веков, так что я ни минуты не колебался». Эллиот телеграфировал Генри Мэтюрину, чтобы он продал ценные бумаги и купил золото. Мэтюрин поверить решению Эллиота не мог: «Генри в ответной телеграмме спросил, в своем ли я уме, и отказался действовать до подтверждения моих инструкций. Я тут же категорически предложил ему выполнить их и сообщить об исполнении».

И вот, наконец, картины бедствий семьи разорившегося брокера. Большие убытки понесла миссис Брэдли, которая не послушалась совета Эллиота продать бумаги, что уменьшило наследство Изабеллы, которой была завещана одна треть.

К счастью, нашелся покупатель на ферму в Марвине, которую Эллиот в письме назвал “поместьем нашей бедной Луизы”. <…>

Продажа чикагского дома миссис Брэдли тоже совершилась беспрепятственно. Городские власти уже давно намечали снести ряд особняков, один из которых принадлежал ей, и построить на их месте громадный квартирный дом; привести этот план в исполнение мешала только упорная решимость миссис Брэдли умереть там, где жила. Стоило ей испустить дух, как явились подрядчики с предложением, которое наследники и поспешили принять. Но и при этом доход у Изабеллы остался ничтожный.

Грэй же после краха пытался искать работу, «хотя бы место клерка у одного из маклеров, сумевших удержаться на поверхности, но в делах наступил застой, работники не требовались. Он просил старых знакомых пристроить его на любую, пусть самую скромную и низкооплачиваемую должность, но безуспешно». В результате семья уезжает в Южную Каролину. «Тамошняя земля, когда-то приносившая сто тысяч долларов в год как рисовая плантация, уже давно захирела, превратившись в болота и заросли, способные привлечь только утиной охотой, и покупать ее никто не желал. Там они и жили с тех пор, как Грэй разорился, и туда собирались вернуться и ждать, когда положение улучшится и Грэй сможет найти работу». На помощь приходит Эллиот, который не мог этого допустить. Вот что он рассказывает по этому поводу:

Они там живут как свиньи. Изабелла без горничной, у детей нет гувернантки, две чернокожие няньки, и больше никакой прислуги. Я предложил им мою парижскую квартиру – пусть поживут там, пока ситуация в этой фантастической стране не изменится. Прислугой я их обеспечу – кстати сказать, моя младшая кухарка отлично готовит, я ее оставлю в Париже, а себе с легкостью найду кого-нибудь на ее место. Счета буду оплачивать сам, чтобы свой небольшой доход Изабелла могла тратить на туалеты и на мелкие семейные удовольствия. <…> Продажа мебели и картин (весьма, кстати сказать, посредственных, и едва ли даже это подлинники) состоится через две недели, а пока что я перевез Изабеллу с семейством к себе в отель “Дрейк” – им, наверно, тяжело было бы оставаться в старом доме до последней минуты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.