Страна Договор-2008: критерии справедливости

Страна Договор-2008: критерии справедливости

Мы публикуем полную стенограмму лекции президента института национального проекта "Общественный договор", члена Совета при Президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, зав. кафедрой прикладной институциональной экономики Экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, профессора Александра Аузана, прочитанной 11 мая 2006 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта “Публичные лекции Полит. ру”.

Этой лекцией Александр Аузан продолжает новую трилогию об основаниях нового политико-экономического цикла в России, являющуюся уникальным в нашей стране случаем действительно оригинального рассуждения в терминах современной западной институциональной теории, да еще и по поводу проблем, которые традиционно считались находящимися за пределами экономической рациональности. Ситуация разговора на этих лекциях замечательна еще и тем, что Александр Аузан с одной стороны, высококлассный ученый-экономист, с другой — практик, общественный деятель, основатель ряда успешных общественных организаций.

В обсуждении принимали участие: Виталий Лейбин (ведущий), Александр Долгин (глава фонда “Прагматика Культуры”), Сергей Магарил (РГГУ), Сергей Лукашевский (Центр “Демос”), Ольга Лобач, Сергей Лукашевский, Елена Гусева и др.

Уважаемые друзья, помните, в “Гарри Поттере” Волан-де-Морта нельзя называть по имени. Это тот, кого нельзя называть. Так вот на мой взгляд в экспертных кругах “справедливость” — это примерно такое же явление. Скажу честно, я, как экономист категорически отказывался применять этот термин в течение ряда лет. Я сам произношу его пока с большим трудом и чувствую себя не вполне уютно в этой теме. Но вынужден об этом говорить. Почему? Гипотеза: мы сейчас находимся на завершении второго пореформенного договора о правлении. Первому договору о правлении соответствовало понятие свободы, идея свободы — это 90-е годы. Центральным понятием второго договора о правлении является стабильность. Я предполагаю, что для третьего договора о правлении, который наступит после 2008 года, центральной задачей, проблемой, болью, вызовом станет справедливость. Почему мне так кажется? Во-первых, если посмотреть на ряд экономических показателей, на которые обычно смотрят, чтобы представить, как соотносится жизнь разных групп населения, индекс Джини, коэффициент фондов, кривая Лоренца, то на протяжении последних 15 лет все эти показатели бурно растут. Это как с давлением — инсульт может случиться. Госкомстат, правда, полагает, что в 2005 году впервые индекс соотношения доходов верхних и нижних групп населения снизился, составил всего 14,7.

Но я выражаю сомнение в том, что это так, потому что в 2005 году одновременно выросла инфляция, а мне как экономисту, сомнительно, чтобы в условиях роста инфляции, которая всегда есть налог на бедных, индекс Джини начал снижаться. Поэтому первое основание считать, что эта проблема нарастает и превращается в центральную, состоит просто в динамике соответствующих показателей.

Второе обстоятельство. На мой взгляд, началось некоторое нагноение. Заметьте, популярные вопросы, которые становятся предметом борьбы, политической спекуляции, размышления, они так или иначе выходят на вопрос о справедливости, точнее говоря, они перешли в фазу поиска виновных в несправедливости. Непонятно, кто виноват. То ли Грузия, которая сожгла наш газ и одновременно пытается нас отравить боржоми, то ли евреи и азербайджанцы, которые установили контроль за нефтяной промышленностью. То ли таджики, которые вывозят наличные, родные доллары из Российской Федерации. На самом деле — это всегда попытка найти того, кто виноват в несправедливости. Но если ищут виноватых в несправедливости, то проблема-то состоит в том, что такое справедливость и как она достигается.

Последнее соображение: вообще разные народы по-разному относятся к справедливости. И я склонен предположить, что в системе надконституционных правил, как говорят экономисты, или национальных ценностей, как сказали бы представители других профессий, в России справедливость стоит очень высоко. Тамара Георгиевна Морщакова однажды обратила внимание на то, что три русских слова являются однокоренными: правда, справедливость и право. Тамара Георгиевна хотела доказать, что право совсем не чуждо общенациональному сознанию. В этой триаде действительно заключены какие-то очень серьезные вещи. Потому что правда — это некоторый образ должного будущего. И здесь же право, как норма, и здесь же справедливость. Поэтому неудивительно, что рост разрывов и начавшееся нагноение касаются каких-то очень глубоких вещей, потому что это ценности высокого порядка, правила надконституционного порядка.

Как же работать с этим понятием? Если не искать виноватых, а пытаться разобраться с тем, что такое справедливость, то я бы обратил внимание собравшихся на то, что это не новая проблема для общественных наук. За последние 30 лет написана масса всяких вещей, в том числе идет спор по математическим моделям, по способам исследования с помощью теории игр. Но в истоке всего этого понимания лежит книга Джона Ролза, профессора философии Гарвардского университета, написанная 30 лет тому назад и называющаяся “Теория справедливости”. Ролз попробовал найти к этому явлению совершенно нестандартный подход. Пойти не от ценности, не от нравственности, а от представления, что справедливость — это то, о чем люди договариваются. По существу он стоял у истоков новой теории общественного договора, новой контрактарианской теории, поэтому я скажу пару слов, которые, наверное, стоило сказать и раньше, о том, как понимать этот договорный подход, потому что иначе дальше будет непонятно, как можно работать с понятием справедливости.

У экономистов есть такой популярный принцип, который называется “As if”-принципом, “Как если бы”-принципом. По этому поводу хорошо сострил один из методологов науки, который сказал, что если бы три человека разных профессий оказались бы на необитаемом острове, скажем, физик, химик и экономист, и у них была бы всего одна банка “Lunch-meat”, тушенки, по-нашему говоря, и им без консервного ножа нужно бы было вскрыть эту банку, что бы сделал представитель каждой из этих профессий? Химик, наверное, попробовал бы найти какую-нибудь едкую среду, чтобы она разъела поверхность этой банки. Физик попробовал бы построить систему рычагов. А экономист сказал бы: “давайте действовать так, как если бы у нас был консервный нож”. На самом деле этот принцип довольно эффективно работает, его применяют экономисты, например, когда считают поведение людей разумным. Мы с вами прекрасно знаем, что мало кого можно заподозрить в разумном поведении, но, когда мы предполагаем, что люди в целом ведут себя разумно, то исследования, основанные на этой предпосылке, вообще-то не заканчиваются крахом. Потому что в конечном счете получается, что люди, притом, что они не сидят непрерывно с калькуляторами с справочниками, каким-то образом принимают ограниченно рациональные решения.

Вот примерно то же самое с принципом договора. Это совершенно не означает, что все непрерывно договариваются и подписывают бесконечные всеобщего масштаба контракты, это не так. Это невозможно. Но по многим вопросам люди ведут себя так, как будто бы они договорились. Есть законы формальные, принятые парламентом, которые действуют, которые не действуют и которые действуют с точностью до наоборот в зависимости от того, как поступают с этими законами люди, в какой степени согласовано их поведение. Способы согласования — это отдельный вопрос. Об этом много могли бы рассказать крупные фирмы. О том, как происходят согласования действий между доминирующими субъектами рынка. Вот пожалуйста, на улицах Москвы висят билборды о том, что с такого-то числа на 15 % поднимается цена на недвижимость. Вы думаете, это вам говорят? Нет, это они друг другу говорят. Ребята, с такого-то числа поднимаем цены на недвижимость. Никаких реальных оснований к этому нет, важно, чтобы действия были согласованы. У людей в отличие от крупных субъектов рынка, другие способы согласования. Это отдельная большая тема, но в конечном итоге получается так, что люди как будто бы договариваются о каких-то вещах и это видно по поведению.

Джон Ролз по существу попытался определить справедливость, как набор правил или принципов общественного устройства, с которыми согласны разные люди, при условии, что эти люди не знают, какую позицию они займут в обществе. Я бы лучше употребил другую аналогию. Представим себе, что наши дети должны будут жить в обществе без нашей поддержки. Нам нужно будет представить и между собой согласовать те правила, по которым им придется жить. При этом мы не знаем кем они будут: предпринимателями, археологами или политиками. Будут ли они богатыми или бедными. Мы будем приспосабливать эти правила под неизвестную ситуацию, под жизнь неизвестного человека. К чему же сводятся эти правила?

Для того, чтобы понять к каким простым трем критериям сводятся правила справедливости, давайте возьмем экстремальный случай. В Россию едет иностранный агент, ну, скажем, британский. Я вам напомню анекдот о том, как глава разведывательной службы призывает агента, которого он хочет послать в страну, и говорит: “Вы будете работать в стране под хорошей легендой. Вы миллионер, у вас кадиллак, у вас длинноногая секретарша, сейчас, одну минуточку, я должен согласовать вопрос с финансовым менеджером”. Звонит менеджеру, вешает трубку и говорит: “Так, концепция поменялась. Вы бомж и живете на свалке”. Вот, исходя из изменения концепции, какие три вещи принципиально важны для агента, беседующего с главой разведки, посылающего агента в Россию? Во-первых, ему важно, чтобы у него было право голоса, причем такое же, как у посылающего его человека. Чтобы он мог сказать: “Нет, не поеду”. Ролз это называет “равные права свободы”. Во-вторых, ему существенно, чтобы раз уж он бомж, оказавшийся на свалке, чтобы можно было сделать карьеру и потом, может быть, стать миллионером с кадиллаком, секретаршей. Значит, его интересует вертикальная мобильность, открытость позиций для карьеры. И наконец, разрывы ведь могут быть разными. Почему обязательно бомж? Может, просто работница текстильной фабрики — та точка, с которой надо начинать карьеру. Вот это третий критерий, который касается, так называемых справедливых неравенств, то есть тех неравенств, которые, с точки зрения контрактарианской теории Ролза, обеспечивают улучшение положения тем, кто находится в нижних позициях этих самых неравенств.

Казалось бы, имея эти три критерия, дальше можно построить некую модель справедливости. Но я бы оставил эту работу философам и романтикам, при этом, честно говоря, я полагаю, что модель совершенной справедливости построить невозможно. Не потому, что люди плохие, а потому что люди разные. Проблема состоит в том, что разные люди должны договориться о том, каковы эти самые правила. Какие должны быть разрывы, как должны быть устроены лифты и как должен быть обеспечен равный доступ к правам свободы. Оставим теперь в покое не только философов, но и британскую разведку и гарвардский университет. Давайте перенесемся теперь на российскую почву и попробуем понять, какие факторы будут влиять на позицию людей. Как по каждому критерию могут различаться взгляды каждой группы населения?

Начнем с равного доступа к свободам. Вообще, почему с этого надо начинать? Джон Ролз говорит о первом лексическом правиле, о том, что вся модель справедливости не работает, если свободу можно обменивать на благосостояние. Это довольно важное положение, я считаю, что мы имеем сильную отечественную иллюстрацию того, почему и как это положение работает. На сегодняшний день представления о справедливости в обыденном сознании во многом связаны не с будущим, а с прошлым. Утверждается, что такая справедливость была в Советском Союзе. Причем так, шаг за шагом мысль движется назад, потому что вроде бы при Брежневе все было не совсем так, и коррупция была. И при Хрущеве не совсем так, номенклатура уже кристаллизовалась, вот при Сталине очень четко работал один из трех названных критериев — вертикальный лифт. Человек мог с самого низа подняться до самого верха. Каким путем? Выдвиженчество и донос. Доносом легко убирается тот, кто вверху, и выдвиженец движется выше, выше и выше, правда потом может тоже стать жертвой такого доноса. Это лифт, который движется на крови. А почему он так движется? Потому что люди отдали права свободы в обмен… Я не могу даже сказать, что на социальные гарантии, потому что социальные гарантии пришли позже. Скорее на возможности развития, на возможности выхода из патриархального состояния. Действительно работали многие институты. Например, армия была институтом справедливости, в том смысле, что рабоче-крестьянская красная армия — это один из этажей, или один из способов как подняться наверх из крестьянской глубинки. Но на самом деле, нарушение первого правила приводило к искажению всего остального. Потому что, если даже люди этого не помнят, то последующие исследования это показали, что не было там никакого имущественного равенства, потому что Мансур Олсон, американский экономист, он вообще сказал, что сталинская система по существу придумала особый налог, инфрамаржинальный налог, там изымался не прибавочный труд, а необходимый. На чем все держалось? В самом низу, в колхозной системе? На том, что забирали даже семенной фонд, но этим обеспечивалась работоспособность, а дальше чем выше положение, тем меньшую долю необходимого забирают, и большую долю прибавочного продукта добавляют. Но надо сказать, что эта система не только несправедлива в системе разрывов, но и неэффективна. Потому что в итоге за системой распределителей скрывалась очень странная результирующая картина. Член ЦК он ведь за своими заборами и закрытыми дверями распределителя получал примерно уровень благосостояния европейского среднего класса. Я подозреваю, что и член политбюро ЦК получал несильно больше, но может быть, это был upper-middle class. До высшего класса-то они не поднимались.

Действительно, если ломается первое звено в этой модели, даже если работает такая штука как вертикальная мобильность, дальше начинаются серьезные проблемы и вся модель начинает рассыпаться. Однако, с этим первым критерием есть великая проблема, которая и обусловливает разные отношения людей к первому критерию справедливости. Какая проблема? Права свободы — это не только благо, это ещё и большие издержки, которые надо нести. Этими правами надо распоряжаться. И вот когда становится ясно, что это работа, оказывается, что есть два фактора, которые будут воздействовать на то принимают на себя люди эту работу или нет. Первый фактор — это образование. Потому что образованный человек легче управляется с правами свободы, он снижает издержки. Второй фактор — это достаток, имущественное благосостояние. Потому что даже если некий богатый человек не сильно образован, но он понимает, что принимаемые в государстве решения сильно повлияют на размеры его благосостояния, будут увеличивать или уменьшать размеры его активов, тогда у него появляется другой мотив пользоваться правами свободы. Может быть, он не очень умело ими пользуется, но зато ему понятна выгода или проигрыш оттого, что он не пользуется или хорошо пользуется этими правами свободы.

В итоге у нас получается, что вообще-то есть три варианта отношения людей к этому первому критерию справедливости. Поскольку мы в России, давайте применять российские образы. Стоит, как положено богатырь перед камнем и читает: “Налево пойдешь — голову потеряешь” — работающая модель сталинского лифта. “Направо пойдешь — покой потеряешь” — очень много прав свободы, с которыми нужно управляться. Ну можно ещё прямо идти, по центру. Можно ещё вручить часть прав свободы, делегировать их государству. Тогда голос потеряешь. Куда ни кинь, все равно приходится чем-то платить за то, что досталась такая неприятность как права свободы. В итоге действительно в зависимости от двух факторов, образования и имущественного достатка, люди будут избирать разный путь. Именно поэтому все развитые демократии вообще-то выросли из цензовых демократий, которые именно по этим двум факторам и строились, имущественному и образовательному. И великая проблема России была в том, что она не прошла через фазы последовательного расширения свободы, через которые прошли все, включая США. Замечательные вещи сказаны в американской Конституции, но если почитать внимательно материалы Филадельфийского конгресса, то там ссылка будет, что все это говорится о белых джентльменах, обладающих имуществом; и только потом происходило постепенное расширение прав. Что совершенно немыслимо повторить в современных условиях. Если говорить о том, как это происходило в России, об этом подробно говорил Георгий Федотов в статье “Россия и свобода”, а я бы сказал кратко, что вывод из этой работы замечательного философа Серебряного века сложил наш современник Михаил Михайлович Жванецкий, который сказал: “История России есть история борьбы невежества с несправедливостью”. Это про первый критерий. Я думаю, что это очень правильно. Потому что именно через эти факторы определяется разное отношение разных групп людей: имущественный достаток и образование.

Второй критерий. Лифты. Давайте скажем сразу, лифты могут быть устроены очень по-разному. Лифт может быть с лифтером, без лифтера, с мотором, без мотора, может быть просто лифтовая шахта, по которой карабкаются люди наверх. Вот здесь оказывается, что соотношение активного и пассивного населения в стране, оно очень важно для того, чтобы понять, как люди будут относиться к той или иной системе лифтов. Кому-то достаточно, что шахта проложена, а кто-то хотел бы пользоваться моторизованным лифтом с лифтером. Если говорить о российской исторической традиции, то вообще, конечно, долгие века вертикального контракта, или авторитарного режима, однажды перешедшего в тоталитарный, они не способствовали активности населения. Точнее говоря, они развивали очень специфические виды активности населения. Например, активность, направленную не на приобретение власти или позиций, а на самосохранение, самовыживание, приспособление. Колоссальная адаптивность российского населения стоит на этом специфическом виде активности, но в зависимости от того, обладает ли эта группа теми или иными характеристиками активности или пассивности, это будет относиться к тому, им нужны лифты вообще, или они предпочли бы, чтобы их на этих лифтах возили, или им эти лифты не важны.

Третий критерий, который связан с разрывами доходов. Здесь, между прочим, главные споры экономистов, потому что нобелевский лауреат Джон Харшани, возражая философу Ролзу, говорил, да с чего вы взяли, что в целом совершенная модель справедливости базируется на улучшении положения самого бедного и несчастного человека в стране? Это не так. Это было бы так только в одном случае, если бы у людей была нулевая склонность к риску. Тогда бы люди потребовали — пусть все будут гарантированы и обеспечены одинаково. Пусть все будут равны, потому что мы не хотим рисковать. Мы согласны, чтобы не было высших, поскольку мы боимся оказаться среди низших. Но если у людей существует некоторая склонность к риску, то тогда ладно, мы готовы пойти на то, чтобы существовали разрывы в доходах, потому что можно, конечно, проиграть, но можно и выиграть.

Если опять говорить о России, то здесь очень противоречивое отношение к риску. Конечно, традиционная крестьянская община отвергала риск и заодно отвергала тех людей, которые готовы были рисковать. Но традиция положительного отношения к риску в России не менее сильная. Я обращаю ваше внимание не только на традиционный русский авось, но и на то, что самая рискованная игра в истории цивилизации вообще носит название “русская рулетка”. Причем “русская рулетка” — это не игра офицеров XIX века. Это игра российских предпринимателей начала 90-х годов. Кладбище свидетельствует о том, что игра в русскую рулетку продолжается. Я могу приводить и менее кровавые примеры. Насколько я знаю, ни после цунами в Таиланде, ни после взрывов в Египте, российские туристы не отказывались от туров. Ну мало ли, могут быть взрывы, но мы едем к теплому морю. В этом смысле отношение к риску в России тоже нельзя зафиксировать в формуле “нация не принимает риска”. Нет, кто-то принимает очень высокие степени риска, кто-то отказывается их принять вообще. К чему же мы приходим? Мы приходим к тому, что у нас в обществе большое количество разных групп, обладающих разными характеристиками по образованию, имущественному достатку, активности, склонности к риску и в итоге нельзя говорить, во всяком случае с ходу, о какой-то приемлемой для многих модели справедливости. Надо сначала говорить о нескольких моделях справедливости, которые соответствуют интересам разных групп, а потом уже смотреть, можно ли их совместить или это вообще не решаемая задача.

Я бы пока для простоты говорил о пассивных и активных группах населения с высокой или низкой склонностью к риску, и тогда мы получаем четыре возможные модели, на самом деле их гораздо больше. Но даже эти четыре — это многовато. Я бы сказал, что мы получаем три возможные модели и одну колоссальную головную боль. Но начну все-таки с моделей более реалистичных, хотя от головной боли, которая называется сильным словом “зависть”, мы никуда не уйдём. Это очень серьёзная установка значительной группы населения, основанная на характеристике пассивности и отказа от риска.

Итак, первая модель, которая на самом деле лежит на поверхности. Она настолько на поверхности, что ее даже власть различает без очков, без специальных зрительных приборов. Речь идет о доступе к элите. Очевидно, что в 90-е годы такая возможность была. Ее реализовало немалое количество людей. Затем эта возможность закрылась. Чем подманить молодых рисковых ребят, которые хотели бы занять видные позиции? Сказать, что будет новый набор в элиту. Такая ещё одна комсомольская идея выдвиженчества, отбора людей в элиты, предоставление возможности сделать карьеру. Вы много таких намеков можете обнаружить в речах и идеологов власти, и глав молодежных проправительственных организаций. Нужно обновить бюрократию, нужно дать молодым доступ в бюрократию. Это идея лифта с лифтером, когда отбирают людей нового поколения, новых качеств и поднимают их наверх. Правда, там количество мест ограничено, поэтому желательно было бы расширить это государственное поле, а как его расширить? Огосударствление что ли проводить, для того, чтобы была более широкая бюрократия?

К сожалению, у этой модели лифта с лифтером есть одна большая проблема — она не доделана. Причем ее можно доделать, я осмелюсь дать некоторые рекомендации идеологам власти. Увлечение конкурсным набором людей во власть, неважно, через конкурсы, которые объявляют исполнительные власти, или обещания, что через членство и работу в правящей партии можно продвинуться к определенным позициям, дает результат только тем, кто туда продвинулся. Хочу напомнить, что четыре года тому назад нобелевскую премию по экономике получил Джордж Акерлоф за модель рынка “лимонов”. Он на примере автомобильного рынка, точнее рынка подержанных автомобилей, показал, что если потребитель не в состоянии оценить качество продукта или услуги, то конкуренция начинает работать не на улучшение, а на ухудшение. Возникает так называемый ухудшающий отбор. Вышибать начинает не худших, а лучших, добросовестных производителей. И это явление конкурсного отбора, когда потребитель не в состоянии определить качество продукта или услуги, конечно, очень остро стоит для такого рода услуг, как государственная власть. Что мы получаем в итоге, призвав новых людей на эти позиции? У Гегеля была замечательная фраза о людях, которые возбуждение принимают за вдохновение, напряжение — за работу, а усталость — за результат. Это и есть следствие ухудшающего отбора в государственные структуры. Мы получаем модель, где люди движутся, а на выходе ничего нет.

Решаема ли эта проблема? Да, в принципе решаема. Причем поразительно, что разработчики идей нового государственного менеджмента в России, они в принципе знают как. Они знают, что должны быть стандарты оказания государственных услуг. Это и есть запрос, который идет к чиновнику, и который означает, что справедливость начинает работать не только для того, кто поднялся по служебной лестнице, но и для того, кто получает продукт с этой самой высокой, средней или низкой ступеньки государственной лестницы. Проблема однако в том, что чиновники очень не хотят создания закона о государственных услугах, и я их понимаю. Они предпочитают делать административный регламент, порядок внутренних административных отношений. И по-моему, ещё никто не поставил вопроса, что новый государственный менеджмент в тех странах, где он внедрен, начинался даже не с закона о стандартных властных услугах. Он начинался с хартии граждан или хартии потребителей. Потому что для начала общество должно определиться с тем, чего оно хочет от этих чиновников. Оказывается, люди хотят разного. Например, ирландцы в виде приоритета в своей хартии указали доброжелательность государственной власти. А французам неважна доброжелательность. Им важно, чтобы чиновник быстро ответил по телефону, чтобы он поднял трубку не позже, чем на пятый звонок. Ты можешь не относиться ко мне доброжелательно. Я не хочу долго видеть твою рожу. Давай быстро обслуживай.

Разные приоритеты. Разная постановка. У нас пока такой постановки нет, в итоге получаются очень смешные вещи. Федеральная налоговая служба, опережая реформы, сама сделала стандарт обслуживания в налоговых инспекциях. Мне рассказывали замечательные истории. Там в стандарте определено, что 15 минут должен продолжаться прием налогоплательщика. Понятно, имеется ввиду, что за 15 минут надо решить его проблему. Но этого же не сказано. Поэтому человек приходит, проходит 15 минут и ему говорят: “Так, а теперь пройдите и встаньте в конец очереди. 15 минут истекли”. Вот что происходит, когда эта идея реализуется не со стороны хартии, а со стороны конкурирующего чиновничества, которое, как положено, есть процесс и результат ухудшающего отбора. Не буду больше давать рекомендаций по первой модели, давайте лучше поговорим о второй.

О модели, которая ориентирована на тех, кто не нуждается в лифтере. Это, вообще говоря, справедливость для самостоятельных людей. Для тех, кто обладает определенными свойствами не только активности, но и склонностью к риску. Как может выглядеть эта модель? Вообще говоря, понятно как. Нужно выровнять первоначальные условия роста и дальше дать возможность расти, но расти не начиная с какой-то чиновничьей должности или ранга, а начиная с начальной школы. Я думаю, что школа — первый этаж, потом лифт поднимается и, по идее, люди должны выйти и перейти на другие лифты, которые ведут в университеты, которые ведут на работу, потом позволяют им заниматься предпринимательством. Тут будут определенные проблемы, потому что как только откроются двери первого лифта, там окажется военком и военврач, которые скажут: “пожалуйте сюда”, и дальше переход к остальным лифтам будет сильно затруднен. Но я сначала не про военкома, и не про военврача, а про начальную точку этого маршрута, про школу.

Боюсь, что в идеях, что делать с школой, был такой простой соблазн, он касался и университетов тоже. Такой естественный либеральный замысел, что раз люди все равно платят учителям, что-то там спонсируют, что-то приносят, платят репетиторам, платят в университетах, давайте мы это по-человечески, по правовому легализуем. И пусть так и будет, и это будет правильной моделью функционирования образования. Я думаю, что это очень серьезная ошибка. Тяжкая ошибка. Знаете, опять сошлюсь на Гегеля, на притчу про научные обобщения, которая точно к этому случаю относится. Курица наблюдает каждый день человека, который приходит и кормит ее зерном. Обобщает и делает вывод, что человек существует, чтобы кормить курицу. Но однажды человек приходит в курятник не с зерном, а с ножом, и раз и навсегда научает курицу правильно делать научные обобщения.

То, что люди в условиях кризисного и переходного периода временно (потому что этот мир не устроен, прежний разрушен, а новый не построен) согласны нести жертвы коррупции, ради того, чтобы их дети получали образование и имели возможность роста, из этого совершенно не следует, что люди готовы согласиться с этим как с нормой, как с постоянным правилом. То же самое я бы сказал и про второй этаж движения этого лифта. Мне-то думается, что когда мы говорим про устройство вооруженных сил, мы все время начинаем говорить о внешней угрозе. Что нужно и чего не нужно для внешней угрозы. Сегодня вопрос армии — это не вопрос безопасности страны. Это вопрос справедливости этих самых движений молодых людей, их роста. Причем армия может быть инструментом справедливости. Она была в странах, выходящих из патриархального состояния в индустриальное, очень важным инструментом справедливости. Она вырывала человека из обстановки, где ему некуда было расти, и дальше предоставляла некоторые социальные навыки и возможность движения в разные стороны. Но ведь сейчас-то это уже не так. Дальше возникают сложности: для одних людей армия по-прежнему инструмент справедливости — вырваться из гнилого местечка, для других — наоборот — это плита, которая перекрывает движение лифта и заставляет получать образование человека, который не собирался его получать. Там, где он не собирался его получать.

Есть, конечно, и третий вопрос, который связан с построением этого лифта без лифтера, это вопрос выхода в бизнес. Потому что то, что в последние 5–7 лет делалось (хочу ещё раз повторить, что в первый период президентства Путина были достигнуты определенные результаты по снижению административных барьеров на рынке, мониторинги всемирного банка это показывают), это не относится ко входу новых людей. Это относится к тем, кто уже там. И это снижение барьеров больше для средних, чем для мелких, для тех, кто внутри, а не для тех, кто хочет туда войти. Поэтому вот эта модель, она у нас ещё не выстроена. Она по виду самая либеральная, самая соответствующая либеральным идеям. Но не дай Бог, если либералы будут настаивать на прежней мысли, что либеральный путь к справедливости состоит в том, чтобы предоставить все естественному течению, только легализовав этот процесс. Этого мало.

В любом случае необходимы вложения в институты, перестроения, для того, чтобы этот лифт двигался. Тем не менее, я не склонен утверждать, что и эта модель относится к большому количеству людей. Это не так. Потому что если люди не склонны к риску, конкурсно-бюрократической карьере или предпринимательству, если они не склонны к конкуренции, но при этом могут быть вполне активно настроены, то им потребуется уже совершенно иная модель.

Главная проблема третьей модели справедливости, проблема для большого количества людей, не желающих конкурировать и рисковать, знаете в чем? Сейчас все больше и больше разговоров о демографическом кризисе, о том, что нас мало и нас все меньше. Но в каком-то смысле нас слишком много. В стране эффективных рабочих мест миллионов сорок. А нас 140 с лишним миллионов. Вот топливно-энергетический комплекс и ещё немножко — это то, что с точки зрения мировой экономики обеспечивает реальный доход.

Третьей моделью справедливости являются рабочие места. Эффективная занятость. Потому что, понимаете, какая штука, даже в нынешних, конъюнктурно благоприятных условиях распределение пирога не может обеспечить справедливости. Есть формальные доказательства этого, есть понятия совершенной и несовершенной процедурной справедливости. Я не буду в скучные вещи погружаться, а скажу только вывод, что с точки зрения этих формальных исследований справедливости невозможно справедливо разделить манну небесную. В наших российских условиях — манну подземную. То, что не есть результат кооперации, то, что не создано, а досталось, не подлежит справедливому распределению.

В принципе, какую проблему мы решаем? И почему нас часто обманывает сама постановка этой проблемы? Кажется, что чрезмерный разрыв в доходах — вот его нужно сократить. Индекс Джини, коэффициент фондов, на поверхности мы видим очень большой разрыв дохода. И мысль напрашивается такая: давайте известными методами сократим разрыв дохода. Знаете, что мы получим, если известными методами сократим разрыв дохода? Задача ведь не в том, чтобы коэффициент понизился, а в том, чтобы это уменьшение разрыва улучшило положение тех, кто внизу, а не ухудшило положение тех, кто вверху. Если мы просто напросто начнем сокращать разрыв дохода, мы просто подрежем эффективность, мы уничтожим стимулы для большого и среднего бизнеса, мы, конечно, сократим этот разрыв, но в абсолютном смысле мы ухудшим положение тех, кто внизу. Да, конечно, мы сначала ухудшим положение тех, кто вверху, а уже потом тех, кто внизу. Но в итоге мы проигрываем, а не выигрываем от такой операции. У этой проблемы есть решение, и оно в итоге будет связано с созданием рабочих мест. Потому что нужно воздействовать не на доходы, а на расходы, причем экономисты давно знают, как это делается. Знают, но не очень любят повторять этот рецепт. Могу объяснить почему. Это феномен, с которым не первый раз мы имеем дело. Гунар Мюрдаль, нобелевский лауреат, первый из институциональных экономистов, получивший премию за свою книгу “Драма Азии”, в этой книге написал, что целый ряд решений, довольно очевидных не принимается по той простой причине, что экспертам лично эти решения невыгодны, поскольку они принадлежат к среднему классу. И любые решения, невыгодные среднему классу, экспертами обычно блокируются. Например, налог на недвижимость, на землю, на квартиры, на дачи. В принципе, этот налог богатые переносят легче, они ж богатые. Тяжело переносит средний класс. Есть, правда, группа, для которой этот налог практически смертелен — это коррумпированное чиновничество. Им очень трудно легально владеть собственностью и при этом платить эти самые налоги. Но препятствием на пути к такому решению будут стоять представители среднего класса, и я очень хорошо их понимаю.

Это одна часть решения, но есть и вторая. По существу, что нужно сделать, чтобы стали образовываться рабочие места? Нужно изменить структуру расходов тех, кто вверху. Сейчас образование доходов внизу происходит из-за “просачивания” богатства вниз. Нельзя сказать, что рабочие места не образуются. Образуются. Но такие специфические рабочие места. Крупье, например, и даже сомелье, не побоюсь этого слова. Это новые рабочие места. Такого в наших справочниках, может, даже и не было. Понятно, что это не эффективный путь, он не может обеспечить для большого количества людей достойный выход на решение по третьему критерию справедливости.

В итоге нужно сделать две вещи: первое — затруднить роскошь, второе — облегчить инвестиции. Причем второе сделать не проще, чем первое. Почему? Потому что издержки, барьеры, при совершении инвестиций — кому издержки, а кому доходы. Трансакционные издержки — это почти всегда чьи-то доходы. Мы, я думаю, представляем себе, почему обречен такой замечательный национальный проект как доступное жилье? Потому что в структуре цены жилья вы обнаружите кроме собственных издержек, которые несет строитель, очень много рентных доходов разного вида. От монопольных доходов строительных фирм, которые по странному стечению обстоятельств в ряде регионов Российской Федерации, принадлежат членам семьи мэра того или иного города, это не чисто московское явление, господа, до рентных доходов, которые получают разного рода лицензионные, экспертные и прочие конторы. Образуется такой высокий уровень издержек, который крайне затрудняет всякого рода инвестиции. А отсюда, между прочими постановка о возможности диверсификации экономики и экономического роста, без которого третья модель не работает. Понимаете, если применять, я бы сказал, аэродинамические аналогии, серьезным фактором того, полетит аппарат или не полетит, является не только горючее, которое мы готовы туда заложить и сжечь, но и форма самого аппарата. Если мы не снижаем силы трения, если мы пытаемся вместо ракеты запустить колхозное поле, оно не полетит. Мы сожжем всю нефть и весь газ страны, но колхозное поле все равно в космос не поднимется. У него парусность очень высокая. Нужно снижать издержки, а вот это снижение издержек есть снижение доходов определенных доминирующих групп. Поэтому я бы сказал, что по этой третьей модели, которая касается очень большого количества людей, существуют простые признанные решения. Но они противоречат интересам других групп довольно серьезно.

Теперь о модели четвертой и самой трудной. Потому что если мы учтем, что в любом обществе, а в нашем особенно, есть пассивные и к тому же не склонные к риску группы, то у них модель справедливости будет выглядеть совсем по-другому, чем у остальных. А как она будет выглядеть? У них есть единственный способ оптимизировать свое положение, ничего не предпринимая — опустить остальных. Господи, если ты даешь моему соседу вдвое, то выколи мне глаз. Это формула определенной модели справедливости. Причем неверно, что она чисто российская. Это не так. Об этом писали Веблен, тот же Джон Ролз в своей “Теории справедливости”. Причем Ролз, на мой взгляд, правильно говорит, что есть другие решения, потому что нужно понимать, в чем состоит проблема этих людей. А их проблема состоит в том, что они не могут обеспечить свое достоинство, которое вообще-то обеспечивается равенством прав свободы, но этими правами свободы нужно уметь распоряжаться, нужно уметь что-то делать. Они все время испытывают болезненное сопоставление с другими, но ведь у них есть и свой круг, в котором возможно общение, продвижение, уважение. И надо сказать, что в решении этой проблемы, проблемы зависти, есть свои возможности у государства и есть свои возможности у общества. Давайте попробуем понять, что здесь можно сделать, потому что иначе это будет такой камень на пути любой другой модели, который не объедешь, и в итоге ничего не получишь.

Вообще, можно не раздражать — можно не вывешивать поперек проспекта “Подари любимой квартиру!”. Или “Ну купи ты, наконец, 2 гектара в Жуковке!” Вот необязательно это вывешивать поперек проспекта. Потому что, скажем, в городе Амстердаме бутики есть, говорят, что они есть, но вы попробуйте их найти. Они не стоят прямо на центральных маршрутах вашего движения. И в принципе эта проблема может быть решена запретительными действиями государства, оно это делать умеет. Советское государство умело прятать неброскую роскошь КПСС за заборами и дверьми. Но вообще, гораздо эффективней эти проблемы людей, одержимых завистью, решаются механизмами общественности. Какими? Во-первых, действительно очень важно, чтобы у этих людей был свой круг общения и своя возможность роста. Фукуяма однажды очень хорошо сказал. Принято считать, что современные люди не любят иерархии. На самом деле современные люди не любят такие иерархии, где их положение ниже среднего. Я думаю, что он прав. Современные люди любят иерархии, в которых у них положение выше среднего. Это означает, что должно существовать много всяких иерархий. Что этот человек, который пассивен в остальных отношениях, он зато является президентом земного шара по одному отдельно взятому вопросу. Важно, чтобы это общество было структурировано, чтобы там возникли свои социальные возможности.

Еще одно обстоятельство, которое связано с болезненным сравнением. Бьющая в глаза роскошь. Мне кажется, что лучше бы этот вопрос был решен не запретами, а я бы сказал соображениями общественных приличий. Потому что если у человека есть нужда в толстой золотой цепочке, да ради Бога, только необязательно ведь нужду справлять публично. Вот обратите внимание, куда подевались малиновые пиджаки и толстые золотые цепи начала 90-х годов? Где они? Золотая цепь есть? Есть, но ее теперь прячут под одеждой. Малиновый пиджак, может быть, висит в шкафу, может быть человек любуется на себя в дни особенно торжественных бизнес-побед. А почему так произошло? Потому что у общества есть такое оружие как смех. Анекдоты создали одну норму и уничтожили другую. Новые русские поменяли некоторые манеры поведения и это, между прочим, незамеченный успех общества в 90-е годы. Поэтому я бы порекомендовал новую серию анекдотов в духе “Приходит Оксана Робски к Ксении Собчак и говорит…” Далее свобода творчества. Есть вещи, которые снимают проблему четвертой модели и эти вещи идут не только от государства, они могут идти от общества.

Теперь с вашего позволения, я попробовал бы перейти к заключительной части. Что же у нас получается? Понятно, что люди разные и по-разному будут выглядеть модели. У них будет разный критерий справедливости, который они оптимизируют. У кого-то лифт с лифтером, у кого-то без лифтера. Для кого-то важен разрыв в доходах, для кого-то он не имеет такого значения, потому что он рассчитывает на успешную карьеру и хочет стать олигархом второй волны.

Нет никакого большинства. Большинство — это фантом, придуманный политиками, победившими на выборах. Когда им хочется басом поговорить с представителями оппозиции, она говорят: “Мы же говорим от имени большинства”. Нет никакого большинства. Есть набор меньшинств. И в вопросе справедливости, и в других вопросах. Дальше это вопрос расчета согласия. Каким образом из этих меньшинств будет сшито одеяло большинства, которое обеспечит реализацию тех или иных моделей на практике.

А кто шить-то будет? Это серьезный вопрос. Акторы где? Я бы сказал, что первый кто напрашивается на ум — это власть. Власть у нас все более обладает характеристикой не только активности, но и радиоактивности, потому что она шумно что-то строит, одновременно она тихо все разрушает. На мой взгляд, она крайне неплодотворна в нынешних условиях, хотя нельзя не признать, что эта поделенная на многие распределительные группы, с не очень эффективным административным механизмом власть, она, конечно, доминирующая сила в нынешних условиях. Или некоторый набор доминирующих сил. Но ведь, кроме власти, есть и ещё кое-что. У нас есть активные группы населения. Разные, с разными установками. И в принципе они могут выступить актором. В нынешних, правда, условиях, и в таком вопросе как справедливость, немыслима ситуация, что каждый вынес на избирательный рынок разные модели справедливости, а дальше бы сказали: “граждане, выбирайте”. Избирательный механизм экономисты исследуют довольно давно. Есть направление теории общественного выбора, которое давно и небезуспешно исследует, как работает политический рынок. И наш политический рынок работает по так называемому правилу Кондорсе из теории общественного выбора. Если людям давать попарно сравнивать разные варианты, то у них получится неправильный ответ. Не такой, как когда они видят весь набор. А у нас сначала отвергается правый взгляд на вещи, затем левый, можно в любой последовательности, в итоге получается по известной фразе, “мы не правые, мы не левые, мы валенки”. Этот принцип Кондорсе в русских условиях я бы назвал принципом валенка, потому что в итоге возникает ситуация, когда это не есть ни та, ни другая модель. Это никакая не модель. Валенки — замечательная вещь, я сам их охотно использую зимой, а ну как лето наступит?

Нынешний вопрос состоит в том, возможно ли соединение, сочетание, координация правых и левых групп политики, выражающих разные общественные интересы. Если да, то тогда могут быть реализованы модели справедливости. Какие? Понимаете, ведь суть-то вопроса не в том, чтобы между собой договорились, или лучше сказать сговорились руководители тех или иных политических партий. Ну сговорятся они, это приведет только к перестановке каких-то там стульев среди элиты, причем маргинальной. Потому что договоренность политиков между собой вряд ли будет означать что-то реальное в смысле осуществления модели справедливости. Проблема-то все-таки в том, что о справедливости могут договориться только сами общественные группы. А что значит “договориться”? Не сидеть за столом переговоров — нет. А пойти на то, что экономисты называют компенсацией. То есть, если ты хочешь, чтобы было реализовано то, что важно тебе, то пойди на жертву, связанную с реализацией того, что нужно мне.

Практически, что это означает? Средний класс должен согласиться, на мой взгляд, на налоги на недвижимость. Это тяжелое решение. Низкодоходные группы должны согласиться на то, что деньги должны пойти не на наращивание их доходов, и даже не на создание рабочих мест, а на то самое снижение издержек, то есть создание новых институтов. Потому что иначе мы будем колхозное поле в космос запускать. И те и другие должны согласиться с тем, что придется нести издержки, связанные не только с выплатой налогов. Между прочим, для того, чтобы образовались легальные схемы трудовых отношений, налоги придется платить и трудящимся. Я утверждаю, что накопительная пенсионная система эффективно работает только в тех странах, где часть этого накопительного взноса платят трудящиеся. А в России они не платят. И поэтому проконтролировать систему практически невозможно. Поэтому не только платежи, но ещё и усилия, ещё и издержки, связанные со временем, с созданием определенной общественной атмосферы, осуществление общественного заказа и общественного контроля.