Сделка века

Сделка века

Приток финансовых средств в Россию шел, конечно, не только по каналам МВФ и Всемирного банка. Реинтеграция России в глобальную экономику постепенно становилась все более и более интересной для западных инвесторов (при этом российские нувориши свои активы из страны, наоборот, вывозили). Инвесторов, естественно, привлекает все, что позволяет увеличить норму прибыли, и потому они, даже не дожидаясь, пока им законодательно разрешат доступ на российские рынки, начали закачивать деньги в российские ГКО и другие ценные бумаги [75] .

Но посмотрим сначала на ситуацию с точки зрения российских инвесторов. Фондовый рынок только-только зарождался, ценных бумаг с фиксированным доходом почти не было (за исключением ходивших в 1995 – 1998 гг. ГКО и ОФЗ), рынок коммерческих бумаг оставался весьма рискованным, а реальные процентные ставки по банковским депозитам были отрицательными. Так что ничуть не удивительно, что большинство российских компаний и обычные граждане предпочитали иметь ровно столько рублей, сколько им требовалось на текущие расходы. Более того, налоговое законодательство было запутанным, а чиновники могли так манипулировать его положениями, что если бы налогоплательщик в полной мере выполнял свои обязательства перед государством, уровень налогообложения нужно было бы признать конфискационным. Так что каждый в меру своих возможностей переводил средства в долларовые активы. Семьи победнее покупали наличность и хранили ее дома, «под матрасом» [76] . Люди побогаче имели валютные счета в российских банках. Совсем крупные суммы вкладывали в краткосрочные инструменты уже в заграничных банках. Примерно так же обстояло дело и в компаниях. При этом вплоть до 2002 года иметь законный счет в банке за границей россияне могли только с официального разрешения Центрального банка, и, пока этот порядок не был отменен, большинство таких операций были в России незаконными. Их, возможно, поэтому часто приравнивают к отмыванию денег. И это ошибка: на деле по большей части речь идет о вполне рациональном обращении с деньгами, к тому же абсолютно законном в подавляющем большинстве принимавших эти российские деньги стран [77] . Конечно, широко распространено было уклонение от налогов, и очевидно, что без отмывания денег, нажитых преступным путем, дело не обходилось.

Такое поведение россиян представляется рациональным по следующим причинам. Во-первых, десятилетиями они не имели права держать активы за пределами страны, и желание воспользоваться появившейся наконец возможностью диверсификации вполне естественно. Во-вторых, при отсутствии внутри страны разнообразных сберегательных инструментов и при крайне низкой доходности имеющихся инвестиции за рубежом выглядели более выгодными. В-третьих, и после развала Союза финансовую политику правительства в России по-прежнему воспринимали как непредсказуемую и потенциально конфискационную. В-четвертых, финансовые учреждения в стране считались слабыми и не заслуживающими доверия, а их услуги – дорогими; российские предприниматели убеждались, что вести расчеты даже между собой им выгоднее вне страны. Ну и, наконец, помимо законного желания увеличить доходность и обеспечить сохранность средств, сказывалось стремление избежать налогов [78] .

Теперь посмотрим на иностранных инвесторов. Вплоть до 1998 года доля российских активов в их портфелях для развивающихся рынков постоянно росла [79] , хотя наверняка в большинстве случаев они считали свои российские инвестиции спекулятивными. Начиная с 1995 года на рынке появились ценные бумаги с фиксированным процентом, и поскольку они имели высокую доходность, а рубль оставался стабильным, в них начали активно вкладывать большие деньги, сначала по «серым» схемам, а потом и путем разрешенных ЦБ операций. К лету 1997 года иностранные инвесторы были, похоже, готовы брать уже вообще любой российский актив.

Правда, поведение иностранных инвесторов отличалось крайним непостоянством, и, кстати, политические настроения на Западе весьма чутко реагировали на перемены в их намерениях. Так, стадию эйфории, которую они испытывали в 93-м, когда Россия, казалось бы, твердо стояла на «американском пути», сменил глубокий пессимизм: экономические показатели разочаровывали, разразилась война в Чечне, реформы столкнулись с серьезным сопротивлением. Но после переизбрания Ельцина, и особенно в 1997 году, оптимизм вновь завладел умами – до тех пор, пока эти настроения не ухнули вместе с рублем вниз в августе 1998 года. В 2002 году, однако, инвесторы снова начали подумывать о том, чтобы пересмотреть долю российских активов в своих портфелях. В отличие от них, российские инвесторы все это время неизменно сохраняли свой долгосрочный скептицизм и последовательно придерживались стратегии инвестирования за рубежом.

Так вели себя портфельные инвесторы. Но было и довольно многочисленное сообщество иностранных, в первую очередь европейских, компаний, которые осуществляли в России прямые инвестиции, покупали производства или создавали внутри страны свои дочерние фирмы и вкладывались в оборудование и товарные запасы. Присутствовали они и в нефтяном секторе. Так что потенциал российского рынка все-таки признавался, но и у «прямых» инвесторов убавляли пыл и упомянутое непостоянство настроений на рынках, и запутанные устаревшие законы, и чрезмерное (до недавнего времени) налоговое бремя, на которое к тому же накладывался произвол налоговиков [80] .

А ведь при всем этом реальные потребности в финансировании реформ российского масштаба были колоссальными. И если не забывать, что зависело от их успеха, то остается только поражаться, насколько мало остальной мир заботился об оказании помощи [81] . О том, как финансировать реформы в России, тогда было много споров. Некоторые выступали в пользу своего рода «плана Маршалла». Другие, напротив, считали, что сколько ни выделяй денег западных налогоплательщиков, они все равно будут потрачены впустую. Не надо упускать из виду и то, что незадолго до краха советского режима СССР получил от западных правительств, банков и иных кредиторов порядка 40 млрд долларов в виде займов. После развала Советского Союза эти долги превратились в тяжелое бремя для экономики, существовала настоятельная потребность их реструктурировать, но все официальные западные кредиторы категорически отказывались обсуждать этот вопрос до тех пор, пока они не были официально признаны новой властью. К тому же большинству кредиторов их правила просто-напросто запрещали выдавать новые кредиты, пока не урегулированы предыдущие ссуды. Как подчеркивал Лэйард, Запад засылал в Россию «агентов»-коллекторов [82] . В этой ситуации российское правительство какое-то время безуспешно пыталось поделить долги СССР со всеми бывшими советскими республиками, но в сентябре 1992 года было вынуждено согласиться на «нулевой вариант», по которому Российская Федерация брала на себя все внешние долги Советского Союза и одновременно наследовала все его зарубежное имущество [83] .

Стоит отметить, что российские власти с самого начала четко различали унаследованные советские долги, с одной стороны, и суверенный внешний долг России, то есть займы и кредиты в иностранной валюте, полученные после 1 января 1992 года, с другой. Эти новые долги они воспринимали более чем ответственно, и даже во время кризиса 1998 года ни один серьезный российский политик не завел разговора о том, что они могли бы быть реструктурированы или вообще списаны.

Зато реструктуризацию советских долгов в России считали делом абсолютно нормальным. Исходили при этом из того, что унаследованы они в юридическом плане от другого политического образования и включают в себя долги не только России, но и других бывших советских государств. Кроме того, имелось в виду, что, поскольку западные кредиторы выдавали эти займы в самые последние годы советской власти, когда СССР отчаянно пытался избежать грядущего экономического коллапса, то они, как минимум, содействовали советскому режиму. А в отношении немецких кредитов вообще считалось, что это, по сути, была компенсационная выплата, имевшая целью ускорить вывод советских войск из бывшей ГДР.

Это различие в отношении российских властей к старым и новым внешним долгам многие наблюдатели не замечали и не понимали. Например, в период кризиса 1998 года среди инвестиционных банкиров в Лондоне активно обсуждалась вероятность того, что Россия откажется платить по своим еврооблигациям, в то время как в самой России возможность этого даже не рассматривалась. Причем для России поддержание репутации безупречного плательщика было не только прагматичным подходом к вопросам кредитования, но и делом национальной чести. Хотя и принято считать, что главным проводником такой политики являлся Михаил Касьянов, в действительности этой репутацией глубоко дорожил весь российский политический класс.

Что же касается обязательств бывшего СССР, то некоторые рассуждали так: эти долги страна в 1992 году взяла на себя в некоторой степени под давлением, в любом случае это был чисто политический жест, а потому они должны быть прощены. Главным сторонником такого подхода был тогдашний вице-премьер по экономическим вопросам Александр Шохин, который уже в 1994 году предлагал, чтобы советские долги не реструктурировались, а были именно прощены. В доказательство правомерности такого подхода он в качестве исторического прецедента приводил долги Веймарской республики (главным образом, накопившаяся задолженность по репарационным платежам в рамках Версальского договора), которые союзники после Второй мировой войны в основном аннулировали [84] .

С таким подходом, предполагавшим реструктуризацию долга, должны были в принципе соглашаться и сами кредиторы, поскольку и в Парижском клубе сумму советских долгов считают на дату распада Советского Союза и создания суверенной России. В период 1992 – 1996 гг. официальные кредиторы реструктурировали советские долги России на ежегодной основе, параллельно с достижением договоренностей с МВФ [85] . А в 1996 году был принят график окончательного погашения остатков по всем задолженностям, и благодаря этому Россия на следующий год смогла сама стать членом Парижского клуба уже в качестве страны-кредитора [86] . Но и после этого обсуждение возможного политического решения для вопроса о советских долгах не прекратилось.

В 1999 году на саммите «Большой семерки» в Кельне было принято коммюнике, в котором от имени участвовавших глав государств (Россию на этой встрече представлял премьер-министр Сергей Степашин) говорилось: «Чтобы поддержать усилия России по обеспечению макроэкономической стабильности и устойчивого роста, мы будем содействовать тому, чтобы Парижский клуб продолжил заниматься проблемой российской задолженности, возникшей на основе долговых обязательств советского периода, с целью ее всеобъемлющего решения на последующей стадии, когда в России будут созданы условия, позволяющие осуществить программу более глубоких экономических реформ».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.