Глен Гульд (1932–1982)

Глен Гульд (1932–1982)

[102]

Как-то раз Гульд провозгласил себя «искуснейшим отшельником» Канады. Отчасти он шутил: пианист-виртуоз любил играть роль эксцентричного гения, живущего – на манер Говарда Хьюза[103] – в уединении роскошной квартиры в Торонто. Но было в этом заявлении и зерно истины: Гульд был закоренелым ипохондриком, со множеством реальных и выдуманных болезней, он до смерти боялся микробов (если во время телефонного разговора собеседник на том конце провода чихал, Гульд в ужасе вешал трубку) и тщательно оберегал свою частную жизнь, избегал эмоций и близких отношений, резко рвал любые связи, если они начинали казаться чересчур тесными. В 1961-м, в возрасте 31 года, Гульд перестал выступать и полностью сосредоточился на творческой работе, сочиняя музыку у себя дома и записывая ее в студии. У него не было хобби, с малым избранным кругом друзей и сотрудников он общался главным образом по телефону.

«Вероятно, мой стиль жизни отличается от обычного, и я очень этому рад, – сказал он журналисту в 1980 г. – Жизнь и работа слились для меня воедино. Если это вы называете эксцентричностью, значит, я эксцентричен».

В другом интервью Гульд описал свой режим:

«Я склонен к полуночному существованию, солнечный свет меня не радует. Любые яркие оттенки вызывают у меня депрессию, и мое настроение обратно пропорционально хорошей, ясной погоде. Лично я верю не в серебряную изнанку у каждого облачка, а в темное облачко за каждой серебряной изнанкой. Я стараюсь приурочить выход из дому как можно к более позднему часу, и появляюсь в сумерках вместе с летучими мышами и енотами».

Иной раз дела вынуждали его выйти из дому пораньше, но будь его воля, Гульд спал бы до вечера. Вместо будильника он предпочитал звонки от друзей. Поднявшись, он направлялся в Канадский радиоцентр, где забирал почту и узнавал новые сплетни. Если он готовил запись, то приходил в студию около семи вечера и работал до часа-двух ночи. Эти поздние заседания обставлялись множеством совершенно обязательных ритуалов. Продюсер, много лет проработавший с Гульдом в Columbia Records, вспоминал: «У Гульда все было ритуалом. Все должно было постоянно и определенным образом повторяться, только так он чувствовал себя в безопасности». Окунать руки чуть ли не в кипяток и греть их таким образом ровно 20 минут; периодически закидывать в рот валиум и посылать тапера за «двойным-двойным» (то есть кофе с двумя кусочками сахара и двойной порцией сливок) – все это было ритуалом.

Когда он не работал, Гульд почти не выходил из дома, читал, составлял списки обязательных дел, разбирал ноты и слушал музыку. Он слушал музыку по радио, по его собственным прикидкам, как минимум шесть часов в день, причем два радиоприемника и один телевизор работали одновременно в разных комнатах. («Мне не нравятся люди, которые много смотрят телевизор, – говорил он. – Я один из таких»).

Так же много и неразборчиво он читал – по несколько газет в день и стопку книг в неделю. За пианино он проводил гораздо меньше времени, практиковался не более часа в день и утверждал, будто лучше всего играет, «когда неделями не прикасается к инструменту».

В те дни, когда Гульд оставался дома, он снова брался за телефон в 23.00 и тут уж разговаривал подолгу, иной раз до часа-двух ночи. Многие его друзья жаловались: дескать, Гульд никогда не спрашивал, уместен ли его звонок, не тратил время на любезности, а сразу переходил к тому, что занимало в данный момент его ум. Он мог болтать часы напролет, а собеседник вынужден был терпеливо выслушивать бодрый и жизнерадостный монолог «ночной пташки».

«Он зачитывал целиком статьи и книги, пел в трубку арии, а иногда даже и репетировал по телефону, пропевая то, что ему предстояло сыграть на пианино», – пишет Кевин Баззана в биографии «Очарованный странник: Жизнь и искусство Глена Гульда». (Счет Гульда за телефонные разговоры, уточняет биограф, достигал четырехзначных сумм.) Прекратить с ним разговор не получалось, он бы не заметил, если бы собеседник заснул под его речи.

Наговорившись, пианист отправлялся в круглосуточный ресторанчик по соседству и там принимал единственную за день полноценную пищу: глазунью, салат, тост, сок, щербет и кофе без кофеина. Почему-то более частые приемы пищи вызывали у него чувство вины, хотя он перекусывал печеньем из аррорута[104], крекерами Ritz и то и дело пил чай, кофе, воду и апельсиновый сок. В дни записи он не ел вообще. Считал, что от голода обостряются способности. На рассвете, часов в пять-шесть утра, Гульд принимал снотворное и отправлялся в постель.