Глава 1 Опасное состояние звонкой монеты

Глава 1 Опасное состояние звонкой монеты

Искреннее содействие палаты общин было очень нужно тогда королю: необходимость требовала принять меры против зла, медленно возраставшего и возросшего уже до страшного размера. Серебряная монета, бывшая тогда законной основной монетой, находилась в таком состоянии, которое ужасало самых смелых и самых просвещенных тогдашних государственных людей[119].

До Карла II наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие – несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела коймочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, чтоб обрезыватель монеты подвергался такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты, – смертной казни[120]. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времен Реставрации [1660 г.] все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауэре поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и механики нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки[121]. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково; потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась, при уплате налога или долга, за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо больше обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет принимать такую форму или уходить в такое место, в которых будет получаться выгода от ее высшего достоинства[122].

Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные деньги составляли небольше 10 шиллингов во 100 фунтах (¹/₂%). Один из тогдашних писателей упоминает о случае, что купец в сумме 35 фунтов получил только одну полукрону машинной монеты. Между тем ножницы обрезывателей работали без устали. Подделыватели денег также размножились и наживались, потому что чем хуже становилась монета, тем легче было подделывать ее. Больше 30 лет это зло все росло. Сначала на него не обращали внимания; наконец оно стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления[124].

Зло развивалось с быстротой, все увеличивающейся. Наконец, осенью 1695 г. дело было в таком положении, что Англия, в практическом отношении, не имела, можно сказать, денег определенной ценности. Получая за вещь монету, на словах обозначавшуюся именем шиллинга, человек получал на самом деле 10 пенсов, 6 пенсов, 4 пенса, как случится. Результаты опытов, деланных тогда, заслуживают того, чтобы упомянуть их. Чиновники казначейства однажды взвесили 200 фунтов стерлингов монеты старого чекана, принятой казной. В 200 фунтов стерлингов следовало быть больше 220 000 унций; оказалось меньше 114 000 унций[125]. Правительство пригласило троих купцов прислать для такого же опыта по 100 фунтов стерлингов серебряной монеты, находившейся в обращении. В 300 фунтах стерлингов следовало быть около 1200 унций весу. Оказалось только 624 унции. Такие же опыты делались в провинциях. Оказалось, что 100 фунтов стерлингов, в которых следовало быть около 400 унций, весили: в Бристоле 240 унций, в Кембридже 203, в Эксетере 180, а в Оксфорде только 116 унций[126]. Но еще оставались на севере местности, куда только что начинала проникать обрезанная монета. До нас дошли записки честного квакера, жившего в одной из этих местностей; он говорит, что когда он поехал на юг, купцы и содержатели гостиниц с изумлением смотрели на ценные и полновесные кроны и полукроны, которыми он расплачивался, и спрашивали его, из каких он мест, где можно иметь такие деньги. Гинея, которую он купил за 22 шиллинга в Ланкастере, оказывалась имевшей новую ценность на каждой новой его остановке. В Лондоне ему сказали, что она стоит 30 шиллингов и стоила бы больше, если бы правительство не назначило, что не будет считать гиней выше этой цены при приеме платежей[127].

Зло, происходившее тогда от испорченности монеты, не принадлежит к разряду тех бедствий, которые считаются достойными подробного рассказа в истории. Но все зло, которое терпела Англия в течение четверти столетия от дурных королей, дурных министров, дурных парламентов и дурных судей, едва ли равнялось тому злу, которое делали ей в один голос дурные кроны и дурные шиллинги. События, которые годятся быть прекрасными темами для патетического или негодующего красноречия, не всегда события, имеющие наиболее важности для жизни нации. Неблагонамеренность правительств Карла и Иакова, как ни была велика, не мешала общему ходу жизни непрерывно улучшаться. Честь и независимость государства продавались иностранному государю, отнимались права, обеспеченные формальными грамотами, нарушались основные законы страны; а между тем сотни тысяч мирных, честных и трудолюбивых семей спокойно и безопасно работали и промышляли, обедали и ложились спать. Виги или тории, протестанты или иезуиты господствовали в правительстве – все равно фермер гнал скот на рынок, лавочник продавал коринку на пудинги, магазинщик продавал сукно, покупщики и продавцы шумно хлопотали по городам, весело праздновалась жатва по деревням, доились коровы в графстве Честерском, делалась яблочная шипучка в графстве Герфордском, обжигалась фаянсовая посуда на Тренте, катились грузы каменного угля по деревянным настилкам на Тейне. Но когда испортилось великое орудие обмена, то парализовалась всякая работа, всякая промышленность. Зло ежедневно, ежечасно чувствовалось повсюду почти каждым человеком, на ферме и на поле, в кузнице и у ткацкого станка, на океане и в рудниках. При каждой покупке был спор из-за денег; у каждого прилавка шла брань с утра до ночи. Работник и хозяин ссорились каждую субботу, как приходил расчет. На ярмарках, на базарах только и слышались крик, упреки, ругательства; и хорошо, если день обходился без разбитых лавочек, без разбитых голов[128]. Купец, отпуская товар, условливался о том, какими деньгами получить уплату. Даже коммерческие люди путались в хаосе, которому подверглись все денежные расчеты. Жадность беспощадно грабила людей простых и беспечных, и ее требования с них росли быстрее даже того, чем уменьшалось достоинство монеты. Цены первых потребностей, обуви, эля, овсяной муки быстро росли. Пришедши купить хлеба или пива, работник видел, что монета, полученная им за шиллинг, оказывалась не стоившей и половины шиллинга. Где были многочисленные группы довольно образованных мастеровых, как, например, на Чатамской верфи, там рабочие люди добивались того, что их выслушивали и до некоторой степени избавляли от притеснения[129]. Но беспомощный невежда, сельский работник, жестоко страдал, получая деньги от хозяина по счету, между тем как лавочник брал их у него только по весу. Почти так же страдало несчастное сословие тогдашних литераторов. Каково было положение безвестных писателей, можно судить по отношениям Драйдена к книгопродавцу Тонсону. Письма Драйдена к нему дошли до нас. Однажды Томсон прислал Драйдену 40 медных шиллингов, и нечего говорить о том, как обрезаны были остальные. В другой раз он заплатил Драйдену такими плохими деньгами, что никто не брал их, требуя уплаты гинеями, считая гинею в 29 шиллингов. «Я жду хорошего серебра, а не такого, какое вы мне прислали в прошлый раз», – говорил он в одном письме. «Если у вас есть такое серебро, которое будут брать, моя жена будет очень рада ему, – говорит он в другом письме. – Я потерял шиллингов 30 или больше в вашем прошлом платеже 50 фунтов». Эти жалобы и просьбы, сохраненные для нас только знаменитостью поэта, писавшего их, конечно, были бледные образцы переписки, которой долгое время были наполнены все почтовые чемоданы Англии.

Среди общего стеснения наживалось одно сословие – банкиры; а из банкиров ни у кого не было такого искусства или счастья, как у Чарльза Донкомба. За несколько лет он был не очень богатый серебряк и, вероятно, ходил, по обычаю серебряков, под аркады биржи упрашивать с низкими поклонами коммерческих князей Сити оказать ему честь поручить свои кассы. Но теперь он так ловко пользовался выгодами, представляемыми меняле запутанностью денежной цены, что купил за 90 000 фунтов Гелмзлейское поместье в северном округе Йоркского графства, между тем как все купцы королевства жаловались на чрезвычайный упадок своих дел. Поместье, которое он купил, было некогда пожаловано палатой общин Англии победоносному главнокомандующему парламентской армии Ферфаксу и составляло часть приданого, которое принесла дочь Ферфакса блестящему моту Буккингему. Растратив в безумном чувственном разгуле великие дары, которыми наградили его природа и счастье, Буккингем удалился в это поместье, увидевшее лишь ветхие развалины блистательной красоты и блистательного ума своего владельца, который тут и кончил свою бурную жизнь в плохой комнате, на плохой постели, описанных бессмертными стихами великого сатирика следующего поколения. Огромное поместье перешло в другие руки, и через несколько лет дворец, великолепнее и богаче всех дворцов, в которых живал блестящий Буккингем, поднялся среди прекрасных лесов и вод, которые принадлежали некогда ему, а теперь принадлежали человеку еще недавно безвестному, Донкомбу.

Со времени Революции парламент уже много рассуждал о плохом состоянии денежной системы. В 1689 г. палата общин назначила комиссию для исследования этого вопроса, но комиссия не представила доклада. В 1690 г. новая комиссия представила доклад в том смысле, что громадные количества денег вывозятся за границу евреями, «которые делают все, дающее выгоду», говорил доклад. Предлагались разные меры для поощрения ввоза и уменьшения вывоза благородных металлов. Один за другим вносились и оставлялись без движения нелепые билли. Наконец, в начале 1695 г., зло приняло такой грозный размер, что палаты занялись им серьезно. Но единственным результатом их совещаний был новый уголовный закон, от которого они ждали, что он прекратит обрезывание монеты старого чекана, переплавку в слитки и вывоз за границу монеты нового чекана. Назначено было 50 фунтов награды за донос на обрезывателя, определено давать прощение тому обрезывателю, который донесет на двух других, определено класть клеймо на щеку тому, у кого найдены будут ножницы, служащие для обрезывания, или пилочки, служащие для обтирания монеты. Назначены были особые комиссары следить за переплавкой монеты, с правом делать обыски. Постановлено, что если найдется в доме или в лавке серебряный слиток, то владелец обязан доказать, что слиток этот не сделан им через переплавку монеты, а если не может доказать этого, то подвергается тяжелым взысканиям. Закон этот, как и следовало бы предвидеть, оказался совершенно безуспешен. По его принятии, летом и осенью 1695 г., монета продолжала все больше обрезываться, и жалобы во всех частях королевства все усиливались.

Но, по счастью для Англии, в числе ее тогдашних правителей были люди, понимавшие, что промышленные и торговые болезни не излечиваются ни вешанием, ни клеймением. В последнее время серьезно занялись вопросом об испорченности монеты четыре замечательных человека, тесно связанные между собой политической и личной дружбой. Двое из них были государственные люди, не забывавшие, среди должностных и парламентских хлопот, любить и уважать науку; двое – мыслители, из которых занятие отвлеченными вопросами не повредило простого житейского рассудка, без которого и гениальность не сделает ничего полезного в политике. Вопрос требовал соединения практических и теоретических дарований; и никогда еще такие высокие практические таланты не соединялись с талантами таких гениальных теоретиков в такой тесный, гармонический и благородный союз, как дружба Сомерза и Монтегю с Локком и Ньютоном.

Очень жаль, что мы не имеем подробного рассказа о совещаниях людей, которым Англия обязана восстановлением своей денежной системы и длинным рядом годов успешного развития, начавшегося с этого восстановления. Любопытно было бы видеть, как чистое золото научной истины, добываемое двумя мыслителями, получало в руках двух государственных людей то количество лигатуры, какое необходимо было для его практического употребления. Любопытно было бы изучать множество мер, которые предлагались, разбирались и отвергались или как не ведшие к цели, или как несправедливые, или как слишком убыточные, или как слишком рискованные, пока из всего этого не сформировался проект, разумность которого была скоро доказана лучшим из всех аргументов, полным его успехом.

Ньютон не оставил потомству никакого изложения своих понятий о денежной системе. Но трактаты Локка о ней, по счастью, дошли до нас, и в них сила его ума видна не меньше, чем в самых знаменитых его творениях, не меньше, чем даже в тех проницательных и глубокомысленных главах о языке, которые составляют едва ли не самую лучшую часть его «Опыта о человеческом разумении». Мы не знаем, был ли он знаком с Дедлеем Нортом. В нравственном отношении между ними нет сходства. В политике они принадлежали к разным партиям. Если бы Локк не скрылся от тирании в Голландию, то очень могло бы случиться, что его послали бы на эшафот присяжные, нарочно подобранные для того Дедлея Норта. Но в умственном отношении было много общего между этим торием и этим вигом. Оба они, каждый независимо от другого, выработали теорию политической экономии, по существу своему совершенно одинаковую с той, которая впоследствии была изложена Адамом Смитом. Некоторыми своими сторонами теория Локка и Норта была даже полнее и стройнее теории их знаменитого преемника. Справедливо называют важной ошибкой Адама Смита то, что он, прямо противореча своим собственным принципам, утверждает, что величина дозволительных процентов должна быть определена правительством, и тем больше достоин он упрека за то, что уже очень давно и Локк, и Норт высказали, что установлять законами цену денег такая же нелепость, как установлять законами цену железных изделий и сукна[130].

Дедлей Норт умер в 1693 г. Незадолго перед смертью он издал, не выставив своего имени, брошюру, кратко излагавшую проект восстановления правильности в денежном обращении. Его план в существенных чертах совершенно сходен с тем, который, через некоторое время, был подробно изложен и отлично защищен Локком.

Прежде всего являлся вопрос, без всякого сомнения возбуждавший много трудных соображений: не следует ли отложить дело до окончания войны? Какой способ ни избрать для восстановления правильности в денежном обращении, потребуются большие пожертвования или от частных людей, или от казны. Требовать этих жертв в такое время, когда нация уже и без того платит налоги, возможности которых никто не поверил бы десять лет тому назад, было вещью очень опасной. Робкие политические люди думали, что лучше отложить дело. Но великие предводители вигов, обдумавшие все, были убеждены, что надобно рискнуть, или потери будут слишком громадны. Особенно сильно настаивал Монтегю; говорят, он выразился, что надобно или вылечить, или убить. Если бы можно было надеяться, что зло только останется в настоящем размере, а не будет расти, то, действительно, лучше было бы отложить до заключения мира опыт, который потребует великих усилий от общества. Но зло росло с каждым днем, почти заметно глазу. В 1694 г. перечеканку монеты можно было сделать вдвое легче, чем в 1696 г.; и как ни трудна она в 1696 г., но станет вдвое труднее, если отложить ее до 1698 г.

Люди, говорившие, что надобно отложить дело, не столько затрудняли Монтегю и Сомерза, как другие, которые также желали немедленной перечеканки, но хотели, чтобы новый шиллинг был на пятую или четвертую долю легче прежнего. Главным из них был Виллиам Лоундз, секретарь казначейства, депутат местечка Сифорда в палате общин, очень хорошо и усердно исполнявший свою должность в казначействе, но знакомый больше с ее обязанностями, чем с общими принципами государственных наук. Он совершенно не понимал того, что кружок металла с портретом короля – товар, цена которого подчинена тем же законам, какие определяют цену куска металла в форме ложки или башмачной пряжки; что, назвав крону фунтом, парламент точно так же не увеличит количество богатства в государстве, как не увеличит количество земли в нем, если назовет ферлонг (восьмую часть мили) целой милей. Он – немыслимое дело – серьезно полагал, что если из унции серебра делать 7 шиллингов, вместо прежних 5, то иностранцы будут отдавать нам вино и шелк за меньшее число унций серебра, чем прежде. У него было много последователей; половина их были глупцы, верившие всякому его слову, половина – пройдохи, которым было бы очень выгодно получить право уплатить 80 унциями серебра долг в 100 унций. Если бы мысль Лоундза восторжествовала, ко всем другим бедствиям нации прибавилось бы бедствие конфискации в огромном размере; кредит, еще находившийся в слабом и хилом младенчестве, был бы убит, и очень мог бы возникнуть всеобщий мятеж в армии и флоте. К счастью, рассуждения Лоундза были совершенно опровергнуты Локком в записке, составленной для Сомерза. Записка эта показалась чрезвычайно хороша Сомерзу, и он пожелал, чтобы она была напечатана. Она стала основанием всех соображений для всех просвещенных политических людей Англии, и до сих пор ее можно читать с удовольствием и пользой. Сильная и ясная аргументация Локка действует тем убедительнее, что очень ярко выказывается его исключительная заботливость только об истине, и что он чрезвычайно великодушен и деликатен к противнику, который несравненно слабее его. Известный астроном Фламстид удачно определил сущность этого спора, сказав, что он идет о том, действительно ли правда, что 5 только 5, а не 6[131].

Во всем этом Сомерз и Монтегю совершенно соглашались с Локком, но несколько расходились с ним во мнении о том, какой способ избрать для уничтожения обрезанной монеты. Локк, подобно Дедлею Норту, советовал обнародовать извещение, что, начиная с такого-то числа, монета старого чекана будет принимаема только по весу. Выгоды такого способа были очевидны и велики. Он был самый простой и в то же время самый сильный. Из всех возможных эта мера в одну минуту совершила бы то, чего не могли сделать обыски, штрафы, клеймление, вешание и сожигание людей. Она прекратила бы обрезывание монеты старого чекана и переплавку новой в слитки. Массы полновесных денег пошли бы в обращение из сундуков и тайных ящиков за панелями. Обрезанные деньги постепенно были бы отдаваемы на монетный двор и выходили бы из него в новом чекане, при котором нельзя обрезывать монету. В недолгое время все испорченные монеты заменились бы хорошими, и во все время этого важного заменения не чувствовалось бы недостатка в монете.

Эти соображения были важны; авторитет Локка и Норта также важен. Но нельзя не сказать, что их план имел слабую сторону, которую видели и сами они, но которой давали они слишком мало важности. Замена плохой монеты хорошей было выгодой для всей нации. Почему же убытки, которыми приобреталась она, должны ложиться не на всю нацию вообще, а на отдельных частных людей? Было очень полезно возвратить точное значение словам «фунт» и «шиллинг», определенность ценам имущества, условиям продажи и покупки. Но справедливо ли было принимать для этого меру, результатом которой было бы, что фермер, накопивший 100 фунтов для уплаты ренты, торговец, накопивший 100 фунтов для уплаты за товар, взятый в долг, вдруг увидели бы свои 100 фунтов обратившимися только в 60 или 50 фунтов? Этот фермер, этот торговец не были виноваты, что их кроны и полукроны неполновесны. В этом было виновато общее положение дел. Зло, происшедшее от положения дел в государстве, должно исправляться на счет государства; явной несправедливостью было бы складывать эти убытки на отдельных людей, виноватых лишь тем, что правительству удобно сложить убытки на них. Как несправедливо было бы потребовать, чтобы лесные торговцы несли все издержки на поправку военного флота, или оружейники снабжали на свой счет оружием фландрскую армию, так же несправедливо было бы производить замену обрезанных денег хорошими на счет людей, в руках которых случилось обрезанным деньгам находиться в данную минуту.

Локк говорил, что ему очень неприятны потери, падающие на отдельных людей в случае принятия его плана. Но ему казалось, что это меньшее из двух зол. Легко принять принцип, что вся нация должна нести потери, требуемые для замены испорченных денег хорошими, но трудно было найти средство применить этот принцип к делу без больших неудобств и рисков. Объявить ли, что всякий, кто до истечения годичного или полугодичного срока принесет на монетный двор обрезанную крону, получит за нее крону нового чекана, и что убыток от разницы веса той и другой кроны берет на себя нация? Это значит назначать премию обрезывателям монеты. Их ножницы начнут работать усерднее прежнего. Легковесные деньги с каждым днем будут становиться легковеснее; недочет в металле, который должен быть покрыт налогами, станет на миллион фунтов стерлингов больше настоящего, и весь этот миллион пойдет в награду обрезывателям. Если же назначить для внесения обрезанных денег короткий срок, уменьшится и убыток от дальнейшего обрезывания; но тогда представляется другая опасность. Серебро будет поступать на монетный двор гораздо быстрее, чем он может выпускать новую монету, и на несколько месяцев будет недостача в монете.

Сомерз придумал очень смелое средство, и Вильгельм одобрил его: объявление о замене старых денег новыми надобно приготовить в величайшей тайне и обнародовать его одновременно во всех частях королевства. Это объявление будет состоять в том, что с того же дня деньги старого чекана принимаются только по весу; но всякий имеющий такие деньги приглашается представить их начальству в запечатанном мешке; на это дается три дня срока. Деньги будут рассмотрены, сосчитаны, взвешены и возвращены владельцу с билетом, дающим ему право, через известный срок, получить из казны количество новой монеты на сумму разницы между весом серебра, бывшим в его деньгах, и весом, какой следовало бы иметь этому количеству денег[132]. Принятием этой меры прекращалось обрезывание, переплавка, отправка за границу и убытки; замена плохой монеты хорошей ложилась, сообразно справедливости, на всю нацию; недостаток в монете ограничивался очень недолгим промежутком: обрезанные деньги вынимались из обращения лишь на такое время, какое было нужно, чтобы пересчитать и взвесить их, потом возвращались в обращение, и перечеканка шла постепенно, без заметного перерыва или стеснения торговых оборотов. Но вместе с этими удобствами был и риск, которым решился пренебречь Сомерз, но которого натурально пугались государственные люди менее возвышенного образа мыслей: способ, который Сомерз предлагал своим товарищам, был самый безопасный для государства, но вовсе не для них. Для успеха его плана необходима была внезапность исполнения; исполнение не могло быть внезапно, если просить и ждать утверждения парламента; а принимать меру такой страшной важности без предварительного утверждения парламента значило подвергать себя опасности парламентского порицания, предания суду, тюрьмы, погибели. Король и Сомерз были одни в целом совете; даже Монтегю боялся такой ответственности, и было решено не делать ничего без одобрения парламента. Монтегю взялся предложить в палате общин план, не свободный от опасностей и неудобств, но, вероятно, самый лучший из всех, какие, по его мнению, можно было провести через парламент.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.