Глава 5. Плюрализм и веротерпимость
Глава 5. Плюрализм и веротерпимость
Одно из главных явлений современной жизни, с которым обязательно сталкивается любая политическая теория, — это моральный плюрализм. У разных людей разные представления о смысле жизни, существовании Бога, путях поиска счастья. Одной из реакций на эту реалию является перфекционизм, или доктрина морального усовершенствования, — политическая философия, ищущая институциональную структуру, которая совершенствовала бы природу человека. Такой ответ предложил Маркс, утверждая, что социализм впервые позволит людям полностью раскрыть свой человеческий потенциал. Теократические религии откликаются на это иначе, предлагая объединить всех людей общим пониманием их связи с Богом. Коммунитарианские философы также стремятся построить общество, в котором “реальная жизнь”, выражаясь словами философа Майкла Уолзера из Гарвардского университета, “протекает по определенному пути, отвечающему общему пониманию его членов”. Даже некоторые современные консерваторы, считающие, как выразился журналист Джордж Уилл, что “искусство управления государством — это искусство управления душой”, пытаются использовать власть правительства для исправления феномена морального плюрализма.
Либертарианцы и либералы-индивидуалисты предлагают другой ответ. Либеральная теория признает, что в современных обществах будут существовать неразрешимые разногласия относительно того, что является благом для людей и какова их изначальная природа. Некоторые либералы аристотелевского толка утверждают, что люди действительно имеют одну природу, но у каждого человека свои индивидуальные таланты, потребности, жизненные обстоятельства и амбиции, поэтому определение хорошей жизни одного человека может отличаться от определения другого, несмотря на их одинаковую природу. Независимость, возможность выбирать собственный путь в жизни сами по себе являются элементами человеческого счастья.
Таким образом, при любом подходе либертарианцы полагают, что задача государства не навязывать конкретные моральные принципы, а установить систему правил, гарантирующую каждому человеку свободу в поисках собственного счастья двигаться своим путем — как индивидуально, так и во взаимодействии с другими, — пока он не посягает на свободу других. Поскольку ни одно современное государство не может исходить из того, что его граждане разделяют единый и исчерпывающий моральный кодекс, обязательства, налагаемые на людей принудительно, должны быть минимальны. В либертарианской концепции фундаментальные правила политической системы должны строиться только в форме отрицания: не нарушай права других идти к своему счастью собственным путем. Если государство будет распределять ресурсы или налагать обязанности на основе определенной моральной концепции — в соответствии с потребностями или в силу моральных заслуг, — оно спровоцирует социально-политический конфликт. Это не означает, что не существует никаких моральных принципов или что все образы жизни “одинаково хороши”, это лишь значит, что консенсус в отношении того, что является наибольшим благом, едва ли достижим и, когда подобные вопросы переносятся в политическую сферу, конфликт неизбежен.
Веротепимость
Религиозная терпимость — одно из очевидных следствий индивидуализма, или идеи о том, что каждый человек — морально ответственная личность. Либертарианство развилось в процессе долгой борьбы за веротерпимость, от первых христиан в Римской империи, Нидерландов, анабаптистов[29] в Центральной Европе, диссентеров[30] в Англии до Роджера Уильямса и Энн Хатчинсон в американских колониях.
Принцип самопринадлежности, безусловно, включает в себя идею “собственности на свою совесть”, как выразился Джеймс Мэдисон. Левеллер Ричард Овертон писал в 1646 году, что “каждый человек по природе является Священником и Пророком в пределах и границах самого себя». Локк соглашался, что “свобода совести — это естественное право каждого человека”.
Однако, помимо моральных и теологических аргументов, существуют также веские практические доводы в пользу веротерпимости. Как пишет в своем эссе 1991 года “Философии веротерпимости” Джордж Смит, любая группа защитников веротерпимости предпочла бы видеть единообразие религиозных убеждений, “но они не желали налагать единообразие на практике в силу ошеломительных социальных издержек этого шага — массового принуждения, гражданских войн и общественного хаоса”. Они рекомендовали веротерпимость как лучший путь достижения мира в обществе. Еврейский философ Бенедикт Спиноза, разъясняя голландскую политику веротерпимости, писал: “Чтобы люди жили вместе в гармонии, очень важно даровать свободу мнений, какими бы различными или даже откровенно противоречивыми они ни были”. Спиноза указал на процветание, которого голландцы достигли, позволив людям всех сект мирно жить и вести дела в своих городах. Когда англичане, следуя примеру голландцев, стали проводить политику относительной веротерпимости, Вольтер обратил внимание на тот же результат и рекомендовал эту политику французам. В отличие от Маркса, который позже критиковал рынок за его безличную природу, Вольтер признавал достоинства такой обезличенности. Как пишет Джордж Смит: “Возможность вести дела с другими обезличенно, сотрудничать с ними исключительно ради взаимной выгоды означает, что личные характеристики, как, например, религиозные убеждения, в значительной степени утрачивают свое значение”.
Другие защитники веротерпимости подчеркивали пользу религиозного плюрализма для теории. В спорах, говорили они, рождается истина. Великим защитником этой точки зрения был Джон Мильтон, но ее одобряли также Спиноза и Локк. В борьбе с истеблишментом англиканской церкви британские либертарианцы XIX века использовали такие термины, как “свободная торговля в религии”.
Некоторые английские диссентеры приехали в Америку, чтобы обрести свободу исповедовать свою религию, но не предоставлять такую же свободу другим. Они не выступали против особых привилегий для одной религии; они просто хотели, чтобы это была их собственная религия. Среди новых американцев были не только поддерживавшие веротерпимость, но и призывавшие к отделению церкви от государства, что в то время являлось поистине радикальной идеей. Роджер Уильямс после изгнания из Колонии Массачусетского залива в 1636 году за еретические взгляды написал сочинение “Кровавый догмат преследования за убеждения”, призывая к отделению церкви от государства, чтобы защитить христианство от политического контроля. Наряду с идеями Джона Локка идеи Уильямса распространились по всем американским колониям; церкви, провозглашенные государственными, постепенно лишались этого статуса, и в Конституцию, принятую в 1787 году, не было включено никаких упоминаний о Боге или религии, за исключением запрета на проверку религиозности при приеме на государственную службу. В 1791 году была принята Первая поправка, гарантировавшая свободу исповедания религии и запрещавшая присвоение какой-либо религии статуса государственной.
Религиозные правые сегодня настаивают, что Америка является, или по крайней мере являлась, христианской страной с христианским правительством. Баптистский проповедник из Далласа, освящавший Национальный республиканский съезд в 1984 году, говорит, что “отделения церкви от государства не существует”, а основатель Христианской коалиции Пэт Робертсон пишет: “Конституция была создана для увековечения христианского порядка”. Однако Исаак Крамник и Лоренс Мур замечают в своей книге “Безбожная Конституция”, что предшественники Робертсона лучше понимали Конституцию. Некоторые американцы воспротивились ратификации Конституции на том основании, что она была “холодно безразлична к религии” и предоставляла “религии отвечать только за себя”. Тем не менее революционная Конституция была принята, и большинство из нас считают, что эксперимент по отделению церкви от государства оказался удачным. Как мог бы предсказать Роджер Уильямс, в США церкви, вынужденные заботиться о себе сами, гораздо сильнее, чем в европейских странах, где до сих пор существует государственная церковь (как, например, в Англии и Швеции) или где церкви существуют на налоги, собираемые государством с их сторонников (как, например, в Германии).
Отделение совести от государства
Почему отделение церкви от государства кажется таким мудрым шагом? Во-первых, неправильно, чтобы принуждающая государственная власть вмешивалась в дела совести человека. Если у нас есть права, если каждый из нас морально ответственная личность, мы должны располагать свободой мнений и свободой самим строить свои отношения с Богом. Это не означает, что в свободном плюралистическом обществе не будет религиозной пропаганды и прозелитизма — вне всяких сомнений, будут, — но это означает, что обращение к религии должно быть полностью добровольным и основываться исключительно на убеждении.
Во-вторых, когда религия выводится за пределы политики, социальные отношения гармонизируются. Европа настрадалась от религиозных войн, когда церкви вступали в альянсы с правителями и пытались навязать свои богословские теории всем жителям данного региона. Религиозные преследования, писал Роджер Уильямс, вызывали “волнения” в городах. Если государство собирается сделать одну веру всеобщей и обязательной, а люди относятся к своей вере серьезно, они будут отчаянно, буквально насмерть стоять, чтобы государственный статус достался истинной вере. Переведите религию в сферу убеждения, и в обществе возникнут ожесточенные споры, но исчезнет политический конфликт. Как показал опыт Голландии, Англии и позже Соединенных Штатов, в светской жизни люди могут взаимодействовать, не обязательно разделяя частные мнения друг друга.
В-третьих, конкуренция дает лучшие результаты, чем субсидирование, протекция и конформизм. “Свободная торговля в религии” — самый верный путь к максимальному приближению к истине. Предприятия, избалованные субсидиями и тарифами, будут слабыми и неконкурентоспособными, то же можно сказать и о церквях, синагогах, мечетях и храмах. Религии, огражденные от политического вмешательства, но в остальном предоставленные сами себе, скорее всего, окажутся сильнее и живучее, чем церковь, получающая поддержку от государства.
Последний пункт отражает важный элемент либертарианского мировоззрения — смиренность. Либертарианцев иногда критикуют за излишний “экстремизм” и “догматизм” во взглядах на роль правительства. На самом деле твердая приверженность либертарианцев полной защите прав личности и строгому ограничению правительства говорит о смиренности как основном для них качестве. Один из доводов против придания религии или любой другой морали статуса государственной состоит в признании нами вполне реальной вероятности того, что наши взгляды могут быть ложными. Либертарианцы поддерживают свободный рынок и дисперсное владение собственностью, потому что знают, что монополист не способен на великое открытие, способствующее развитию цивилизации. Во всех своих произведениях Хайек подчеркивал ключевое значение человеческого невежества. В “Конституции свободы” он писал: “Аргументы в пользу свободы личности базируются главным образом на признании неизбежного невежества всех нас относительно огромного множества факторов, от которых зависит достижение наших целей и благосостояния… Свобода важна, чтобы сохранить место для непредвиденного и непредсказуемого”. Американская либертарианка XIX века Лилиан Харман, критикуя контроль государства над браком и семьей, писала в 1895 году в журнале Liberty: “Если бы я могла заставить весь мир жить так, как я живу сейчас, то какая польза была бы мне от этого через десять лет, когда, надеюсь, я буду лучше понимать жизнь и моя жизнь, возможно, станет другой”. Невежество, смиренность, веротерпимость — это не боевые партийные лозунги, это важные доводы за ограничение роли принуждения в обществе.
Если эти мысли верны, они имеют значение, далеко выходящее за пределы религии. Не только религия оказывает влияние на наше духовное развитие, не только она является причиной культурных войн. Например, наши миропонимание и нравственные ценности главным образом формируются в рамках другого института — семьи. Несмотря на представление об Америке как о большой семье (Марио Куомо) или глобальной деревне (Хиллари Клинтон), каждый из нас о своих детях заботится больше, чем о чужих, стремясь привить своим отпрыскам собственные моральные ценности и мировоззрение. Вот почему вмешательство государства в дела семьи столь неприятно и сомнительно. Нам следует установить принцип отделения семьи от государства, аналогичный по прочности стене, отделяющей церковь от государства, и возводимый, кстати, по тем же причинам: в целях защиты совести индивида, предотвращения социальных конфликтов, уменьшения пагубных последствий субсидирования и регулирования семьи.
Другая сфера, где мы формально прививаем ценности нашим детям, — это образование. Мы ждем, что школы дадут нашим детям не только знание, но и моральную силу для принятия мудрых решений. Увы, в плюралистическом обществе разные люди разделяют разные моральные ценности. Начнем с того, что одни родители хотят, чтобы в школах учили почитать Бога, а другие нет. Совершенно обоснованно, исходя из верной интерпретации Первой поправки, в государственных школах была запрещена молитва; однако несправедливо заставлять верующих родителей платить налоги на содержание школ, а затем запрещать финансируемым из налогов школам преподавать детям то, что считают нужным их родители. В Статуте штата Виргиния о религиозной свободе Томас Джефферсон писал: “…это грех и тирания — вынуждать человека вносить денежные пожертвования для распространения взглядов и мнений, в которые он не верит”. Еще хуже, когда с родителей взимают налоги, чтобы учить их детей взглядам, с которыми родители не согласны.
Эта проблема выходит далеко за рамки религии. Должны ли школы вводить форму, требовать при поступлении принесения клятвы верности, допускать к преподаванию учителей-гомосексуалистов, вводить раздельное обучение мальчиков и девочек; должны ли школы культивировать поддержку войны в Персидском заливе; следует ли отмечать в школах христианское Рождество и/или иудейский праздник Ханука, проводить анализы на наркотики? Ответы на все эти вопросы подразумевают моральный выбор, а у разных родителей разные предпочтения. Монопольной системе, управляемой государством, приходится принимать одно решение для всего общества. Строгое отделение образования от государства будет предотвращать возникновение политических конфликтов по крайне спорным вопросам и заставит все школы ориентироваться прежде всего на потребности учеников, их родителей и уважать тем самым индивидуальные мнения каждой семьи. Родители смогут выбирать для своих детей частные школы, исходя из моральных ценностей и образовательной концепции конкретных школ, и в этом случае не возникнет никаких политических конфликтов относительно того, чему учить детей.
Подобно церкви, семье и школе, искусство также выражает, передает наши самые сокровенные ценности, но и бросает им вызов. Как сказал директор балтиморского театра Center Stage: “Искусство имеет власть. Оно имеет власть придавать силы, лечить, облагораживать… что-то менять в вас. Это страшная и прекрасная сила… Искусство жизненно важно для цивилизованного общества”. Поскольку искусство — к которому я отношу живопись, скульптуру, драматургию, литературу, музыку, кино и т. п. — оказывает столь сильное влияние на фундаментальные человеческие истины, мы не имеем права соединять его с принуждающей властью государства. Это исключает всякое регулирование или цензуру искусства. Кроме того, не должно быть никаких субсидий для искусства и людей искусства, финансируемых за счет налогов, поскольку при наличии государственных субсидий возникают разного рода спорные политические вопросы, например: может ли Национальный фонд поддержки искусства финансировать эротическую фотографию? Может ли государственная компания Public Broadcasting System транслировать телефильм Tales of the City, где есть персонажи-гомосексуалисты? Может ли Библиотека Конгресса демонстрировать выставку о жизни рабов до Гражданской войны? Дабы избежать политических споров о том, как тратить деньги налогоплательщиков, и удержать искусство и его власть над людьми в сфере убеждения, следует провести принцип отделения искусства от государства.
А проблема расизма? Разве мы не достаточно страдали от поддерживаемой государством расовой дискриминации? После отмены рабства, бывшего настолько злостным нарушением прав человека, что его нельзя счесть простой расовой дискриминацией, мы добавили к Конституции США три поправки, реализующие обещание Декларации независимости предоставить каждому (мужчине) в Америке равные права. Эти поправки отменяли рабство, обещали всем гражданам равную защиту по закону и гарантировали, что никому не будет отказано в праве на голос по признаку расы. Однако через несколько лет правительства штатов с согласия федеральных судов начали ограничивать право афроамериканцев голосовать, пользоваться объектами общественного пользования и участвовать в экономической жизни. Эра расизма длилась до 1960-х годов. Затем федеральное правительство, проигнорировав либертарианскую политику равных прав для всех, не моргнув глазом начало заменять старые формы расовой дискриминации новыми — квотами, резервированием и обязательными расовыми предпочтениями. Точно так же, как законы о расовой дискриминации приводили в ярость черных (и всех тех, кто верил в равные права), новый режим квот стал вызывать раздражение белых (и всех тех, кто верит в равные права). Была заложена основа для еще одного социального конфликта, расовая вражда стала особенно усиливаться, когда доходы афроамериканцев стали расти быстрее доходов белых. Конечно, стоило бы помнить уроки религиозных войн и держать государство подальше от этой деликатной сферы: отменить законы, по которым права или привилегии даруются по расовому признаку.
В то же время стоит критически взглянуть на мероприятия, имеющие более сильные негативные последствия для долго страдавших по вине государства. Например, налоги и нормы, препятствующие созданию новых предприятий и рабочих мест, особенно чувствительны для тех, кто еще не прочно стоит на ногах. Бенджамин Хукс, впоследствии возглавивший Национальную ассоциацию содействия развитию цветного населения, купил как-то в Мемфисе кафе, торгующее пончиками, у человека, который владел им двадцать пять лет. “За эти двадцать пять лет каких только законов не напринимали, — вспоминал он. — У вас должны быть отдельные туалеты для мужчин и женщин, стены, которые не одна крыса не прогрызет, и еще бог знает что. Эти нормативы обошлись нам в тридцать тысяч долларов и разорили нас. Мы были вынуждены закрыть кафе”. Он продолжает: “Понятно, что в загнивающем черном гетто единственные покупатели сами черные. Поэтому некоторые нормы ведут к их стопроцентной сегрегации”. Законы о профессиональном лицензировании действуют по тому же принципу, что и средневековые гильдии, не допускающие людей к хорошим рабочим местам. В таких городах, как Майами, Чикаго и Нью-Йорк, лицензия на занятие частным извозом стоит десятки тысяч долларов, поэтому людям, еще не располагающим капиталом, перекрывается доступ к этой простой форме предпринимательства.
Один из примеров политики правительства, дискриминационный характер которой почти не осознается, — это политически неприкосновенная система социального страхования. Подробнее о ее функционировании я расскажу в главе 10, а сейчас только замечу, что, как и все наши гигантские, управляемые правительством монополии, стригущие всех под одну гребенку, система социального страхования разрабатывалась для “типичной” семьи 1930-х годов. Она не рассчитана на тех, кто не вписывается в этот шаблон. Не состоящие в браке и не имеющие детей люди обязаны оплачивать страховку на случай потери кормильца, которую они не стали бы покупать у частной страховой компании. Замужние работающие женщины не могут получать и свои пособия, и пособия супруга, хотя платить за них они обязаны. Черные американцы, платя такие же налоги, получают гораздо меньше выплат, чем белые, поскольку их средняя ожидаемая продолжительность жизни ниже, чем у белых. Исследование Национального центра анализа экономической политики показало, что белый мужчина, начавший трудовую деятельность в 1986 году, может получить на 74 процента больше пенсионных выплат по старости и на 47 процентов больше по программе “Медикэр” (бесплатной медицинской помощи престарелым), чем черный мужчина. Белая работающая пара получит примерно на 35 процентов больше выплат из фондов системы социального страхования, чем черная. Неравенство велико при любом уровне дохода. Частная, конкурентная система пенсионных сбережений предложила бы разные планы для удовлетворения нужд разных людей вместо одного плана для всех. Если мы устраняем из законов расовые преференции, следует также отменить законы, оказывающие более сильное негативное влияние на малообеспеченные слои населения и меньшинства, чем на всех остальных.
Однако, как и во многих других сферах, здесь либертарианское решение не является панацеей. Социальный конфликт в образовании, воспитании детей и расовом вопросе не будет исчерпан даже после принятия поправки к Конституции, ограждающей эти сферы от вмешательства государства. В конце концов, Первая поправка не положила конец юридическим и политическим баталиям по поводу отношений государства и религии; однако она, несомненно, сдерживает накал страстей. Так и юридические дебаты относительно того, где проводить границу в других сферах, будут менее масштабными, чем сегодняшние распри, протекающие в условиях, когда щупальца большого правительства проникают во все уголки жизни американцев. Накал культурных раздоров можно снизить только путем последовательной деполитизации наших культурных разногласий.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.