3.2.1. Рынок, который мы потеряли

3.2.1. Рынок, который мы потеряли

Мой ответ на этот вопрос заключается в том, что необходимо срочным порядком развивать рынок услуг по производству стратегий. У нас на этом направлении уже стянуты порядочные силы. Среди них два гранда — ВШЭ и АНХ, выполняющие много заказов, объединение РЭШ и ЦЭФИР — носитель передовых компетенций в экономике, и еще пяток, и, должно быть, не один, организаций поменьше[63]. А знаете, какие деньги платятся за эту работу? Я тоже до недавнего времени не догадывался. Официальные источники выдают какие-то несуразные цифры — на все про все в финансово-экономическом блоке произведено затрат на уровне полумиллиарда рублей[64]. Должно быть, часть заказов скрыто оплачивается по другим каналам, потому что обнародованных денег хватит на прокорм разве что паре проектных институтов, подвизающихся в одном сегменте какой-нибудь одной подотрасли. По меркам страны это смешные деньги.

Поняв, что рынок непрозрачный, я решил сам прикинуть его величину и для этого воспользовался аналогией. Я взял за основу строительный сектор, который знаю непонаслышке. Если ограничиться Подмосковьем, то в нем возводится жилья, допустим, на 10 млрд долларов в год. Руководят процессом девелоперы, среди многочисленных функций которых есть одна сродни той, которую я задался целью оценить в стоимостном выражении. Вы будете смеяться, но когда девелопер определяет, что построить в том или ином месте, он тоже порой продумывает социальные реакции. Всего девелопер берет за свои труды около 8 % от цены создаваемого продукта, а самая умная часть работы составляет 1/8 от того, что ему причитается. Таковы реалии конкурентного рынка. Грубо прикидывая, получаем 1 %. Выходит, в одной индустрии одного только Подмосковья умная составляющая собирает около 100 млн долларов в год. Это, если я правильно посчитал, 1 % от 10 млрд.

Так я вывел для себя размер рынка услуг по проектированию стратегий. В масштабах страны это должны быть миллиарды долларов в год! Мне почему-то кажется, что такие деньги в этой сфере не вращаются. В секторе политтехнологических услуг — может быть, но ведь там и задачи будут поважней. Нет, я, конечно, не думаю, что рынок экспертизы такой крошечный, как следует из данных, приведенных на сайте «Госзакупки», но миллиардов там точно не водится. Тем временем на открытых конкурентных рынках отрабатываются именно десятизначные числа, и они, со всеми оговорками, служат репером для интересующего нас непрозрачного рынка. И пока эти деньги или хотя бы их часть не пустят по назначению, до тех пор, я убежден, ничего не будет получаться. Нельзя снять мировое кино, заказав сценарий за 3 копейки. Если мы хотим, чтобы что-то получалось, нужно платить адекватно. А как иначе остановить перетекание специалистов в корпоративный сектор?! И еще я подумал о маркетологах, социологах, демографах, политологах и прочих плохо трудоустроенных выпускниках гуманитарных вузов. Боюсь, вся эта неприкаянная братия стала жертвой того, что старшие товарищи страшно продешевили.

А сразу после посетивших меня озарений произошел забавный случай. Я хотел поделиться с коллегами своим, как я искренне считал, открытием Клондайка. И вот я доложил в одном представительном собрании: размер рынка такой-то, а вы, уважаемые господа эксперты, его, извините, про…в общем, потеряли. И тут один прославленный муж вылил на меня ушат холодной воды, заявив, что запрашиваемые мной миллиарды у нас регулярно в ходу. То есть, по сути, уличил в банальном незнании реалий. Именно такие суммы, какими я козырял, по его сведениям, полученным из первых рук, ежегодно отпускаются на экспертизу. Так для меня вышло публичное посрамление. Потому что, оказывается, никто никакого рынка не теряет, у тех, кому надо, все в ажуре, а я со своими откровениями ломлюсь в открытую дверь.

Однако, знаете, пятью минутами позже ситуация все ж таки обернулась в мою пользу. Если судить по цифрам, их мы с оппонентом называли одни и те же, только, как выяснилось, он оперировал рублевыми суммами, а я подразумевал доллары. И сами видите, насколько мы не совпали — в тридцать раз. Из этого можно заключить, что эксперты ничего не теряли, а просто понятия не имели, каков рынок на самом деле. Только, боюсь, и эта версия, будто эксперты пребывали в неведении, не выдерживает критики. В действительности люди, занятые национальными стратегиями, знают, что почем, по крайней мере, хочется думать, что это так. Они в курсе семизначных (долларовых) гонораров брендовых бизнес-консалтеров, типа PricewaterhouseCoopers и Ernst&Young, и понимают, за какого объема и содержания работы платятся эти деньги. Поэтому в своих заказах вырабатывают приблизительно настолько, на сколько готов оплачивать клиент (госзаказчик). А что продукт не того качества, чтобы им руководствоваться на деле, — это ничья вина. Такой у нас сложился консенсус, и никто, включая распорядителя бюджетов на экспертизу, не обманут и не питает иллюзий.

Я не раз слышал от коллег, не допущенных к закромам, и убеждался на своем опыте, насколько радикально может расходиться запрос на деньги со стороны потенциального исполнителя с готовностью платить за его работу. Мне и самому доводилось, переговаривая время от времени с интересантами стратегий, озадачить их вопросом: «Вы платить собираетесь?» В ответ следовало недоуменное пожимание плечами: «Сколько-нибудь заплатим, а сколько надо?» Следуя логике одного процента (и это не считая рутины!) и на всякий случай урезая запрос в два-три раза относительно того, что похорошему требовалось, я озвучивал сумму, к примеру, 10 миллионов долларов за проработку культурной политики (таковая у нас, как известно, отсутствует). А в ответ было: «Ну, может, столько-то миллионов рублей найдется». Коллеги, это ерунда абсолютная. Почему не заплатить за умную постановочную часть работы один процент того, что непременно потеряешь, ввязавшись в нее без плана? Ведь уже теряли, и не раз, на многочисленных нестыковках, затяжках, переделках! Да на выпуск одного лекарства тратят в сто раз больше, чем мы — на все проектирование реформы здравоохранения!

Но оставим фельетонный тон. Попробуем понять, как вышло, что баланс спроса и предложения установился на столь неэффективном уровне. Понятно, что государство не знает, кому доверить большие средства на работу, и чтобы можно было спросить. Оно вообще не доверяет экспертам. Понятно, что у него есть собственные учреждения, в которых люди получают зарплату за подобную работу, и дела не меняет, что это не того уровня люди. Где-то государство осознает, что не сможет на деле следовать рекомендациям по политическим отводам, и не финансирует то, что заведомо отправится на полку. А по большей части оно само приложило руку к создавшейся ситуации. Экспертам слишком долго не платили нормальных гонораров, и в какой-то момент стало некому платить, даже если бы такое желание вдруг возникло.

Боюсь, в этом и состоял умысел — раздергать специалистов по мелким частным подработкам, чтобы ни на что другое не оставалось пороху. В итоге в стране отсутствует как институциональная инфраструктура, так и интеллектуальная база для производства экспертизы и для полного цикла проектирования стратегий. На крайний случай еще остались люди, способные сказать что-то из головы и уберечь от роковых ошибок. Но если такой экспресс-консалтинг как-то работает на самосохранение, то преобразованиям он служит плохую службу, порождая иллюзию решения. У нас превалирует именно практика частных консультаций высокопоставленных государственных мужей с авторитетными в их глазах специалистами, когда вместо фундированной позиции выдаются суждения. Тактически это выгодно, а стратегически — губительно. И не только для объекта скороспелых недоношенных проектов инноваций — для социума, но и для профессиональной самореализации экспертов.

Потому что если за совет не заплачены реальные деньги, то и отношение к нему соответствующее: хочешь — следуй, хочешь — нет[65]. А хуже того, когда части рекомендаций следуют, а частью пренебрегают. Безусловно, окончательное право принятия решения всегда за политиком. Но и у эксперта могут быть кое-какие права. Если тебя методично перевирают, зачем продолжать советовать? Согласно копирайту, у автора есть право на то, чтобы его произведения публиковались именно в том виде, в каком он их задумал, — это моральное право охраняется наравне с материальным. И если, к примеру, архитектор спроектировал дом, а его построили с усекновениями всяческих «излишеств» (к чему обычно тяготеют строители), то он вправе отозвать свое авторство. А в машиностроении — и подавно так. Мыслимое ли дело — изъять половину узлов из инженерного агрегата и ждать, что он заработает? А в социальных проектах такое происходит сплошь и рядом. И каково должно быть создателям видеть свое искалеченное детище выставленным на поругание? Регулирование таких ситуаций должно стать первейшим делом профсоюза экспертов, обязанных создать типовой контракт и твердо защищать его. Сподвигнуть к этому должны амбиции, которые у настоящих профессионалов сосредотачиваются на том, в каком конечном исполнении продукт предстанет публике и коллегам по цеху.

Язык не поворачивается кого-либо попрекать. Система византийского правления забирает столько сил на защиту статус-кво, что ничего не оставляет на подлинную стратегию (прогрессивных государственных деятелей это обессиливает больше, чем экспертов). Кроме того, при смене формации ученым нужно было добывать средства пропитания, и многие подвизались в десяти местах, сшибая вершки и производя для блезиру нужное количество килограммов бумаги. Но ведь на то они и умные, чтобы просчитывать ходы вперед. Они ведь ничем другим не обременены!

Впрочем, предвидеть, может, и предвидели, а вот противостоять не смогли. Для этого надо было обладать не только индивидуальным умом, а еще и культурой общего дела. Надо было объединиться в гильдию и держать свою цену, удерживая штрейкбрехеров от демпинга моральными санкциями. Но это не вышло, и оставалось ходить по звонку наверх на чашку чая и там сдавать за бесценок годами наработанное знание, при этом деликатно умалчивая, что сказанного впроброс недостаточно, и не найдя в себе мужества предупредить, как это делают телерекламщики: «Трюк предназначен для исполнения профессионалами, не пытайтесь повторить самостоятельно».

Наивно ждать от людей поголовного праведничества. Но сообщество тем и сильно, что умеет выдвинуть из своих рядов героев, воспаряющих над частными выгодами перед восхищенными взглядами товарищей по цеху. Этим определяется его класс, роль и нужность в обществе и, в конечном итоге, власть. Должны были возникнуть лидеры-объединители, способные сплотить всех в сильное обороноспособное сообщество. Дело двигалось к формированию центров кристаллизации будущего сообщества и последующего объединения. И несколько сильных дивизионов (см. первые организации из приведенного выше списка) проделали большую часть этого пути. Однако до выступления единым фронтом не дошло. Как и до создания питательной профессиональной среды. А начиная с какого-то уровня центробежности и расслоения, собрать критическую массу единомышленников было все трудней. Как бы то ни было, ведущие игроки этого рынка не могут не понимать, что, разыгрывая междусобойчик в состязании за бюджет, они теряют перспективу иметь долю от несопоставимо большего пирога.

Мы накинулись на экспертов не потому, что они самые плохие. То же можно поставить на вид и другим профессиональным элитам, занятым в общественном секторе: юристам, работникам здравоохранения, политологам, редакторам главных СМИ. Никто не объединился и не выступил, никто не учинил итальянскую забастовку, никто не откомандировал из своих рядов для предъявления ультиматума верхам хотя бы нескольких железных самураев и не встал за ними молчаливой стеной. Вместо этого смирялись с безобразием в отрасли, с попранием этических основ профессии, закапывались в своем газончике, воздыхая о том, что спектр возможностей уже возможного. Как смягчающее нравственные терзания обстоятельство, многие нашли себя в частном секторе, где занимались общественно полезным делом. И, кстати говоря, сравнительно с экспертами, им было что терять. Ввиду бессребреничества у экспертов объективно больше личной независимости. Но и они не стали выступать. Все, так или иначе, сотрудничают, держа фигу в кармане.

Стремление договариваться и находить компромиссы не тождественно предательству. И, когда в запальчивости требуют рвать всяческие отношения с морально устаревшей властью, а несогласных с такой постановкой клеймят двойными агентами и вожаками, конвоирующими стадо на бойню, — это перехлест и крайность. Однако не помешало бы знать, на каком уровне правды проходит последняя черта сервильности, и не проскочить ее. Вопрос «сотрудничество или отказничество», который так любят смаковать начитанные умники, — такой же детский, как вопрос, кто лучше: папа или мама. Абстрактно, лучше не то и не другое, а когда и то и другое вместе. А во всякий конкретный момент лучше то, в чем наблюдается дефицит, — такова фундаментальная взаимосвязь ценности и редкости: что встречается реже, то и ценней. Коллаборационизма у нас предостаточно, а принципиальности — негусто. Отсюда вывод, какой тип стратегического поведения на сегодня более востребован. Не сказать, что в стране совсем нет народных трибунов, которые как кремень. Только их трибуна мала, пред ней не стоит мощная аудитория, чья позиция питала бы переговорную силу в отношениях с властью.

А может быть, все мы были долгое время просто-напросто довольны положением вещей, своим местом среди них и вообще судьбой? А бурчим для порядку? В таком случае это, наверное, еще один эффект сырьевого проклятья — распылять людей по частным делянкам и делать покладистыми к изъянам режима. Как бы то ни было, в умении объединяться интеллектуальная элита несильно превзошла народ в целом.

Это сыграло не последнюю роль в том, что Россия далека от успеха реформ и имеет весьма смутные перспективы выбраться из так называемой исторической колеи. С годами интересы операторов вертикали госуправления цементируются как бетон, и расцепить их тем трудней, тем больше времени было отпущено на набор прочности (если не ждать, пока система сгниет сама собой). В переводе на человеческий язык это значит, что управленцы привыкли к сверхдоходам и работать за меньшее могут не согласиться. Поскольку менеджеров нового типа система не производит, протестное движение, доведись ему взять власть, столкнется с нехваткой лояльных кадров, инкубатором которых могло стать, но не стало экспертное сообщество. Чтобы народ не разуверился, потребуется скорый практический успех, и, если к этому моменту не сложится дееспособной команды, любые распрекрасные идеи и почины споткнутся об исполнение, чему охотно поспособствуют оппортунистически настроенные группы и социальный балласт. Переход на новые правила всегда сложен, а тут предстоит менять коней на переправе. Если не иметь смены, то процесс затянется. В какой-то момент ситуация выйдет из-под контроля, и общество примет за благо возврат сильной руки с ее ручным правлением. Так устроен автоколебательный процесс, на нашем веку стартовавший с Горбачева, а в исторической ретроспективе вылившийся в большие пологие волны переходов от авторитаризма к недодемократии и обратно. Подобные волны есть результат взаимосвязи между внутренними силами, когда накопленные позывы к переменам достаточны, чтобы привести социум в движение, но по прошествии времени они выдыхаются, не пройдя точку невозврата, — так в маятнике энергия покоя переходит в энергию движения и наоборот.

Власти предержащие, безусловно, держат в голове эту нехитрую волновую механику, поэтому тщательно контролируют кадровый резерв потенциальных конкурентов — в их интересах, чтобы его не было, включая создание условий, чтобы ему попросту неоткуда было взяться. Институты экспертизы представляют собой угрозу для кадровой монополии действующей власти. Возможно, им затем и не дали поднять головы, чтобы они ей никогда не стали. А кроме образования и науки, в стране почти нет таких траекторий, двигаясь по которым мог бы планово сформироваться деятель государственного масштаба. Я не исключаю наличия политиков-самородков, но для общества принципиально важно получать лидеров не вдруг, не из табакерки, а из когорты, возмужавшей на виду, в условиях открытой конкуренции и наработавшей широкий спектр подходов, практик, стилей, маневров, рабочих контактов и личных отношений.

Управление открытым обществом требует особых компетенций, которым неоткуда взяться, потому что сегодня госслужащие на высокоранговых позициях играют по другим правилам, нарабатывают другой опыт и другие мозги. Ставка на то, что где-то в недрах социума сидят герои, только и ждущие своего часа, мне кажется мало на чем основанной. Прежде чем решительно выступать, оппозиционеры должны быть готовы аккумулировать достаточное число профи, те самые пятьсот человек с менталитетом и квалификацией, способных вести страну по новой колее, не перекрывая ей кислород.

Отдельная проблема в том, что прогрессивные лидеры в основном родом из сфер, не предполагающих тесное знакомство с политическим и операционным менеджментом экстракласса. Им трудно уловить разницу между человеком, произносящим правильные слова, и тем, кто способен принять тысячу правильных решений в единицу времени (к слову, суметь различить это — непростая задача даже для профессиональных охотников за головами). Отчасти поэтому у нас плохо соединяются установки на перемены и профессионализм в одном флаконе. Учитывая блокаду со стороны недремлющих властей, задача подготовить несколько сотен таких флаконов — неимоверно трудная, и в стране с ней никто никогда не справлялся.

Такова природа постоянства нашей исторической колеи. Намереваясь в очередной раз из нее выбраться, нужно очень серьезно и очень загодя думать о том, как в нее не вернуться. В то время как различие между административной и инициативной системами управления еще как-то улавливается сторонниками перемен, способ перехода от одного к другому является тайной за семью печатями. И когда чистые помыслами люди решаются на политический гамбит, с их стороны, наверное, было бы честней и гуманней до сжигания мостов предъявить обществу если не развернутый подход к управлению изменениями, то хотя бы будущую команду деятелей, а не замалчивать и не полагаться на авось.

Впрочем, согласно теории коллективного действия, авангарду не запретишь идти своим путем, невзирая на разобщенность и неготовность. Вообще, это вопрос склонности к риску и обостренного ощущения (не)радужности перспектив. Альтернативой форсированному переводу политической ситуации в партер могла бы стать десятилетняя подготовительная работа, посвященная воспитанию способности к коллективным действиям. Это дольше, зато надежней — тот самый вопрос склонности к риску. Плюсом является и то, что на этом пути гораздо больше точек личностной самореализации, больше полей приложения активности; также нет риска дисквалификации при фальстарте, которая в турнирах данного типа бывает пожизненной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.