VIII. ПРИВЕДИТЕ В ПОРЯДОК ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, ИЛИ УТРАЧЕННОЕ ИСКУССТВО СОЗДАНИЯ СТРАН СРЕДНЕГО ДОСТАТКА
VIII. ПРИВЕДИТЕ В ПОРЯДОК ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, ИЛИ УТРАЧЕННОЕ ИСКУССТВО СОЗДАНИЯ СТРАН СРЕДНЕГО ДОСТАТКА
Экономисты заинтересованы в развитии. Беда в том, что даже по своим собственным стандартам они чудовищно невежественны во всем, что его касается. Глубина этого невежества долгое время была их строжайшим секретом.
The Economist. 1992. 4 января
Возможно, некоторые из вас сейчас думают: «Если мы не знаем, откуда берется 90 % экономического роста на душу населения, то куда уж дальше? Может ли невежество быть больше ста процентов?»
В некотором смысле может… Как говорится, «меня волнует не столько то, чего мы не знаем, сколько то, что мы знаем, но неправильно».
Мозес Абрамовиц. «The Search for the Sources of Growth: Areas of Ignorance, Old and New. The Journal of Economic History». 1993. Июнь
В худшие дни Великой депрессии, летом 1934 года, два молодых экономиста из Колумбийского университета провели шесть недель в походе по Северному Онтарио в Канаде. Их единственным средством передвижения было каноэ. Так зародилась дружба Мозеса Абрамовича (1912–2000) и Милтона Фридмена (1912–2006), которой суждено было продлиться всю их жизнь.
Они стали известными экономистами — один в Стенфорде, другой в Чикаго, удостоились чести быть президентами Американской ассоциации экономистов. Однако не считая этих совпадений, их взгляды на экономическую науку были, на удивление, различными. Милтон Фридмен стал главным защитником того, что я называю экономической теорией холодной войны, — идеи, что рынок магическим образом может навести в экономике порядок и что чем дальше экономическая наука от реальности, тем она сильнее. В книге, вышедшей в 1953 году, Фридмен пишет: «По-настоящему важные и значительные гипотезы оказываются основаны на „предпосылках“, которые являются крайне неточными описательными изображениями реальности, да и в целом, чем важнее теория, тем более нереалистичны ее предпосылки»[237]. Фридмен установил негативные отношения между наукой и реальностью, создав профессию, в которой нереалистичные предпосылки только добавляли их автору научного престижа. Для Фридмена рынок был ответом почти на все вопросы; он страдал от отсутствия сомнений. Напротив, Мозес Абрамович, как видно из эпиграфа к этой главе, был поражен тем, как мало мы знаем об экономическом росте. Из двух друзей Фридмен был более убедительным оратором. «Я множество раз побеждал Милтона на дебатах, — сказал мне как-то Мозес Абрамович, — но только если сам он при этом не присутствовал».
Я однажды был на лекчии Милтона Фридмена в конче 1970-х годов. Он защищал свободный рынок от обвинений в создании монополий. Единственная монополия, которая долго продержалась на свободном рынке. — это бриллиантовая, сказал Фридмен. Однако для объяснения бедности стран третьего мира его слова не годятся. В нескольких книгах Джон Кеннет Гэлбрейт (1908–2006), в свое время также бывший президентом Американской экономической ассоциации, объяснил, чем отличается экономический строй оогатых стран от бедных: в богатых странах в отраслях обрабатывающей промышленности возникает олигополистическая конкуренция, в которой власть и рента делятся между уравновешивающими друг друга силами большого бизнеса, мощных профсоюзов и активного правительства[238]. При этом экономическая наука продолжает строить свои модели на основании реальности бедных стран — реальности бессильного крестьянина из третьего мира, который противостоит мировой конкуренции.
Всю жизнь я наблюдаю разрыв между красивыми словами о свободном рынке, которые произносят активисты вроде Милтона Фридмена, и фактической экономической политикой. Я вижу, что в реальности активная экономическая политика настойчиво создает структуры, описанные Гэлбрейтом. Началом моей научной карьеры была должность младшего научного сотрудника в Институте Латинской Америки при швейцарском университете Санкт-Галлена. Выполняя свои обязанности в начале 1970-х годов, будучи очень молодым человеком, я побывал во многих странах Южной Америки как сотрудник Швейцарского фонда технического содействия и ЮНКТАД. Я работал в Чили при Сальвадоре Альенде и при Аугусто Пиночете. Слова о том, что Пиночет дал свободу «магии рынка», — миф. Во-первых, Чили была региональным центром экономической и промышленной силы — региональным офисом империи — с момента победы над северными соседями в Тихоокеанской войне (1879–1883). Во-вторых, дело даже не в том, что после 1973 года в Чили перестала существовать промышленная политика, а в том, что эта политика стала более агрессивной, сложной и ориентированной на внешние экономические связи. Примером такой перемены может послужить переход с экспорта вина в контейнерах на экспорт вина в бутылках, что, вероятно, было против правил ВТО. Еще один миф — то, что Пиночет реприватизировал главное экспортное предприятие Чили, производителя меди CODELCO. В реальности компания осталась в руках правительства. Третий пример — ограничения, введенные Чили на международные потоки капитала.
В главе III я рассказывал о промышленной политике Ирландии в 1980 году. В 1983 году я переехал из Италии в Финляндию, чтобы открыть там промышленную фирму. Обе страны поддерживали политику замещения импорта, аналогичную той, какой следовала Латинская Америка[239]. Одной из причин, по которым я хотел открыть дело в Финляндии, была тарифная протекция, гарантировавшаяся всем национальным производителям в этой стране. Однако будучи потенциальным иностранным инвестором в финскую обрабатывающую промышленность, я нуждался в разрешении Министерства промышленности. Только после того как финское министерство проконсультировалось с моими потенциальными финскими покупателями, тремя крупными производителями краски, мне было выдано соответствующее разрешение. В нем указывалось» что моей компании запрещены виды деятельности, в которых я мог бы конкурировать с существующими финскими компаниями. Организуя фабрику в отрасли, где не было экономического давления, мне гарантировали ту же поддержку, что и промышленным фирмам, организуемым в это же время в Ирландии. Она заключалась в почти бесплатном праве собственности на здание фабрики, а также в субсидии 30 % заработной платы в первый год работы, 20 % — во второй и 10 % — в третий. Сегодня я наблюдаю, как целая армия высокооплачиваемых экономистов объясняет миру, что успех Ирландии и Финляндии был результатом магии рынка.
Такая политика применялась не только на периферии Европы. Когда в 1990-е годы я работал консультантом Генерального секретариата Совета Европы по делам инноваций и регионов, я видел во многих кабинетах карту Европы, раскрашенную разными цветами, но цветовое выделение не совпадало с границами стран. Интересно, что на этой карте только некоторые крошечные области, окружающие крупнейшие европейские города — Лондон, Париж и Франкфурт, не были закрашены. Эти бесцветные пятнышки на карте были единственными областями Европы, где не применялись экономические стимулы; остальные 95 % территории Европейского союза пользовались той или иной субсидией. Политика, с которой я столкнулся в Финляндии в середине 1980-х годов, была такой же, как примененная Генрихом VII в Англии пятью веками раньше, — использование тарифов и субсидий для привлечения обрабатывающей промышленности.
Работы Мозеса Абрамовича помогают понять, почему 500-летний культ обрабатывающей промышленности был обязательной стадией экономического развития. В середине 1950-х годов вооруженный статистическими данными по экономике Америки с 1870 по 1950 год, Абрамович решил измерить, какую часть экономического роста можно объяснить факторами, которые традиционно считались ответственными за этот рост, — капиталом и трудом. К своему изумлению, он обнаружил, что эти факторы могут объяснить только 15 % роста, зафиксированного за временной период длиной 80 лет. Традиционные факторы экономического роста оставляли необъясненной «погрешность» в размере 85 % —«показатель уровня нашего невежества», как назвал его сам Абрамовиц.
Другие экономисты, среди которых был Роберт М. Солоу, впоследствии получивший Нобелевскую премию, приняли вызов Абрамовица и изучили вопрос с разных точек зрения при помощи разных методов. К своему удивлению, все пришли к тому же результату: осталась необъяснимая погрешность в размере примерно 85 %[240]. В Соединенных Штатах это привело к появлению долгосрочного проекта бухгалтерии роста: попытки разбить эту погрешность на части и объяснить ее разными факторами, такими как образование, научные исследования, технологический прогресс.
Ричард Нельсон указал на важность синергии между разными видами вложений. Образование и научные исследования делают возможными инновации и технический прогресс, но если в стране нет инноваций, то ни капитал, ни образование не решат проблему. Процесс, которым объясняется погрешность размером 85 %, является системным; впоследствии английский экономист Кристофер Фримен назовет его национальной инновационной системой. В этот момент экономисты вернулись к тому, как еще в XIII веке объяснял богатство флорентийский канцлер Брунетто Латини — как синергическое ben commune (общее благо). Абрамовиц подчеркивал, что существуют так называемые непосредственные источники и причины роста на более глубинном уровне. Он считал вложения физического и человеческого капитала, общую факторную производительность и переменные, используемые в моделях роста, непосредственными источниками экономического роста; глубинные же причины скрывались за этими переменными.
Одна из глав моей диссертации, написанной в 1978–1979 годах[241], открывается цитатой из статьи Абрамовича, вышедшей в 1956 году, когда он только обнаружил погрешность. Вся диссертация предваряется цитатой из Антонио Серра, который в 1613 году объяснил богатство Венеции синергией между разными видами экономической деятельности (большим разделением труда), в каждом из которых наблюдалась возрастающая отдача. В бедности родного города Серра Неаполя, весьма богатого природными ресурсами, было виновато отсутствие экономического разнообразия и возрастающей отдачи.
Время шло. Мне казалось, что идеи Антонио Серра и Мозеса Абрамовица, отстоящие друг от друга на 340 лет, тесно связаны между собой. Погрешность и экономический рост сами по себе зависели от вида экономической деятельности; погрешность оказывалась огромной в тех видах деятельности, которые Серра описывал как типично венецианские, и минимальной в условиях, близких к неапольским. Для стабильного роста и большой погрешности требовались разнообразие видов деятельности и возрастающая отдача, которые питают самовоспроизводящийся механизм экономического роста — систему, в которой инновации перетекают из одного сектора экономики в другой, как в Дельфте в 1650 году (см. илл. 5) или в Силиконовой долине и Лондоне в 2000 году. Только в таких условиях зарплата простых людей (например, парикмахеров) могла существенно возрасти.
Я познакомился с Мозесом Абрамовичем и его женой Керри на международной конференции, в организации которой принимал участие. Она проходила в пригороде Осло в мае 1993 года — того самого, когда Абрамович вновь вернулся к теме погрешности в статье, цитатой из которой открывается эта глава. Статья показывает, что с 1956 года он несильно продвинулся в понимании этой темы. Конференция была названа в терминах Абрамовича: «Страны догоняющие, вырывающиеся вперед и отстающие». Прошло всего два года после того, как я продал свой бизнес и вернулся к академической карьере. Я был убежден в том, что худшим заблуждением стандартной экономической науки была ее предпосылка о равенстве, т. е. что все виды экономической деятельности качественно равны как носители экономического роста.
В докладе я попытался обсудить проблемы стран третьего мира в терминологии Абрамовича[242]. Я разработал документ, который назвал качественным индексом видов экономической деятельности (Приложение VI): люди и страны, занимающиеся качественными видами экономической деятельности, становятся богатыми, а занимающиеся некачественными остаются бедными. Это была попытка объединить факторы, которые казались мне взаимосвязанными. Индекс позволял объяснить, почему лучшие в мире производители мячей для гольфа зарабатывают в 40 раз больше, чем производители мячей для бейсбола. Я хотел показать, что страна может быть богатой, как и отдельный человек, только практикуя определенные виды экономической деятельности. «Догонять» в данном случае означало взбираться вверх по иерархии видов деятельности; «отставать» означало сползать вниз.
Я прекрасно понимал, что мое предположение не совместимо со стандартной экономической теорией. Я обсуждал свою идею с бывшим профессором по международной торговой теории Ярославом Ванеком, и тот сказал, что считает мое качественное измерение новым, третьим, измерением графического изображения торговой теории. Теория торговли Рикардо, основа мирового экономического порядка, исходила из обмена трудочасами, лишенными качеств и свойств, в качественно одинаковых видах деятельности, в мире без капитала. Пытаться ввести в нее качественный индекс характеристик видов экономической деятельности было все равно что записаться на участие в международном шахматном турнире с намерением изменить правила игры.
Я не удивился, когда самые молодые из 20 присутствовавших в зале экономистов громко рассмеялись над идеей ранжировать виды экономической деятельности по их качеству. Когда я вернулся на свое место после презентации, сидевший рядом Абрамович сказал мне: «Очень хороший доклад». Я так удивился, что решил, что мне это послышалось, но он повторил свою похвалу.
Мозес Абрамович был подобен старомодной и крайне щедрой академической культуре, щедрой на время, советы и знания. Я считал, что исторический опыт успешного создания богатства, начавшийся в Англии при Генрихе VII в 1485 году и закончившийся спустя века Планом Маршалла в 1947-м, основан на важнейшем принципе: страна может разбогатеть, только если занимается определенной экономической деятельностью. Я считал экономический рост (особенно на начальной стадии, когда он особенно уязвим) зависимым от экономической деятельности, привязанным к определенным типам экономической деятельности и структур. В письме от 16 августа 1996 года[243], комментируя один из моих докладов, Абрамович писал: «Я согласен со многим из того, что Вы говорите. В частности, я согласен, что „погрешность“ и рост в челом характерны для промышленности». Он прибавил, что в 1930-е годы это было общеизвестно. В свете идеи, что экономическое развитие зависит от вида деятельности (а это основная идея моей книги), теория торговли Рикардо становится очень опасным руководством к действию для бедных стран.
В книге я связал экономический рост и развитие с механизмом действия Плана Маршалла (развитием видов деятельности с возрастающей отдачей), а неразвитость и примитивизацию с противоположным механизмом, Планом Моргентау (уничтожением видов деятельности с возрастающей отдачей). В 1945 году, перед тем как план министра финансов Генри Моргентау по деиндустриализации Германии должен был вступить в действие, Мозес Абрамович был приглашен консультантом по экономическим вопросам представителя США в Комиссии по репарациям. Команда Абрамовича подготовила меморандум, в котором объяснялось, почему План Моргентау уничтожит экспортную мощность Германии и ей нечем будет платить за продовольствие и прочие необходимые статьи импорта. Кроме того, меморандум предупреждал, что в случае исполнения Плана Моргентау в стране начнется массовая безработица, средний уровень дохода опустится ниже жалкого стандарта довоенной Польши. Моргентау был в ярости и вызвал всю группу на ковер. После того как Абрамович признал свою ответственность за выводы, Моргентау покинул встречу, сославшись на тяжелую мигрень. Сегодня же Вашингтонский консенсус разработал новый план для периферийных стран; пришло время опять превратить его в План Маршалла, защитив виды деятельности с возрастающей отдачей, как это было сделано в 1947 году.
В 1945 году План Моргентау был исполнен. Как и предсказывали Абрамович и его команда, это привело к бедности, безработиче и падению уровня жизни в Германии. План действовал до начала 1947 года, когда, проявив умственную и политическую гибкость, Соединенные Штаты отказались от него. Прежний президент США Герберт Гувер был отправлен в Германию, чтобы исследовать причины растущей бедности. Вот что он доложил в марте 1947 года: «Существует заблуждение, что новую Германию, оставшуюся после аннексии территорий, можно превратить в „сельскую страну“. Это невозможно сделать, не уничтожив или не вывезя из нее 25000 000 жителей»[244]. Всего 3 месяца спустя в своей речи в Гарварде 5 июня 1947 года Государственный секретарь Джордж Маршалл объявил о начале Плана Маршалла, имевшего цель, противоположную цели Плана Моргентау, а именно реиндустриализовать Германию.
Герберт Гувер заметил важнейшую связь между промышленной деятельностью и способностью страны поддерживать жизненный уровень населения. В деиндустриализованной Германии внезапно оказалось 25 млн лишних жителей. Сегодня массовая миграция происходит из областей, где нет обрабатывающей промышленности и погрешности; в области, где есть мощные экономические секторы с возрастающей отдачей, включая промышленность и услуги, наблюдается большая по
грешность. Ханна Арендт писала о сочетании избыточного богатства и избыточного населения, словно говоря о сегодняшнем мире. Перестройка и преждевременная глобализация сначала привели к появлению в деиндустриальных областях мира избыточного механического оборудования (целых кладбищ ржавеющей техники от Лимы до Улан-Батора), а теперь избыточное население этих областей перемещается в области избыточного богатства.
Отец неоклассической экономической теории Альфред Маршалл справедливо указывает на то, что убывающая отдача является причиной «большинства… переселений, о которых нам поведала история»[245]. Однако мы можем дополнить это утверждение: сегодня миграция происходит из областей, где царит деятельность с убывающей отдачей, в области с возрастающей отдачей. В своем первом учебнике по неоклассической экономической теории Маршалл предлагает возможное решение этой проблемы. Стране надо обложить налогом деятельность с убывающей отдачей (производство сырьевых товаров) и выплачивать премии (субсидии) деятельности с возрастающей отдачей. Именно так возникали страны среднего достатка начиная с 1485 года, когда Генрих VII принял бразды правления обнищавшим Английским королевством и обложил налогом экспорт необработанной шерсти ради того, чтобы субсидировать производство шерстяной ткани. Из новой теории торговли Пола Кругмана, появившейся в 1980-е годы, логически следует такой же вывод, но Кругман и его коллеги не довели его до уровня практических рекомендаций.
Страны среднего достатка получаются из бедных стран, эмулировавших экономический строй богатых стран, занявшись деятельностью, для которой типичны взрывы производительности (см. илл. 6). Суть этой модификации в том, чтобы достигнуть разнообразия и возрастающей отдачи, которые создают синергическую погрешность — неважно, если вновь созданный сектор останется лишь местным лидером, так и не достигнув мирового лидерства. «Чемпион мирового уровня» нужен стране как источник иностранной валюты. Долгое время стратегия развития Австралии использовала сектор с убывающей отдачей (производство шерсти) в качестве источника валюты, но присутствие в стране обрабатывающей промышленности, пусть и немирового уровня, обеспечивало необходимые взрывы производительности и баланс между властью промышленности и профсоюзов, так что средняя реальная зарплата продолжала расти. Такой же была ранняя стратегия развития Соединенных Штатов. Сегодня эта стратегия работает так же хорошо, как и раньше.
Как доказало применение Плана Маршалла в Европе, зарплаты, рабочие места, школы, порты и больницы, которые создаются вокруг небольшого и относительно неэффективного сектора обрабатывающей промышленности (европейская промышленность по всем статьям проигрывала тогдашнему лидеру, США), вполне реальны, при условии что процесс остается динамичным. В Европе тарифы и другие барьеры понемногу снижались, происходила постепенная интеграция. Европейский союз следовал этой политике вплоть до интеграции Испании в 1980-е годы, в ходе которой бережная интеграция обеспечила сохранность ключевых испанских отраслей промышленности.
Размер производства по-прежнему имеет значение, и термин Шумпетера «исторически возрастающая отдача» описывает именно сочетание технического прогресса и возрастающей отдачи, которое составляет основу экономического роста. Они разделимы в теории, но не разделимы на практике. Ни автомобильный завод Форда, ни империя «Microsoft» не существуют в уменьшенных копиях, которые можно было бы изучать, поэтому мы не знаем, какая доля роста производительности объясняется техническим прогрессом, а какая масштабом производства. В основе бедности лежит порочный круг отсутствия покупательной силы, а значит и спроса на продукцию и масштабное производство. Как я уже говорил, торговля между странами одного уровня развития всегда взаимовыгодна. Благодаря разнообразию производства, которое сопутствует богатству, малым богатым странам (это Швеция или Норвегия) есть чем торговать друг с другом. Несмотря на размер рынка (4,5 млн человек), Норвегия — третий по величине рынок для t экспорта Швеции, она немного отстает от Германии и США. Такие торговые отношения должны создаваться между странами, которые сейчас бедны и которые мало что могут продать друг другу Как и переговоры ВТО, интеграция сегодня напоминает поезд, идущий в неправильном направлении. Лучшее, что можно сделать прямо сейчас, — это остановить поезд.
Вместо региональной интеграции в Латинской Америке и Африке мы наблюдаем противоположное. Заключая двухсторонние торговые соглашения с Соединенными Штатами, латиноамериканские страны цементируют свое положение, завершающее мировую зарплатную иерархию, соглашаясь на монокультурную экономику, — неважно, специализируется она на сырьевых товарах или на производстве, зашедшем в технологический тупик. Африканская экономика дробится при помощи как минимум 12 торговых договоров. Это происходит в результате конкуренции между Европейским союзом и Соединенными Штатами. Вместо необходимой интеграции регионов в Африке происходит экономическое деление территории, как когда-то произошло ее политическое разделение. Результат этого разделения африканцы называют «тарелка спагетти»: если нарисовать на бумаге пересекающиеся торговые отношения между африканскими странами, будет так много линий, что он станет напоминать тарелку со спагетти. Вместо усиления интеграции регионов в Африке межконтинентальная торговля постепенно вытесняет региональную: Евросоюз вынуждает Египет покупать европейские яблоки, вытесняя Ливан, который веками поставлял их на египетский рынок. Глобализация, которой руководят Всемирный банк и МВФ, ударила по периферийным странам преждевременно и несимметрично и с самого начала была обречена на то, чтобы породить в рамках всемирного разделения труда группу стран, специализирующихся на бедности. Созидательное разрушение Шумпетера часто оказывается географически поделено таким образом, что созидание и разрушение происходят в разных частях мира; в этом суть экономики развития, по Шумпетеру.
В книге я назвал факторы и механизмы, которые приводят к богатству или бедности; они не принадлежат к тем, которые Абрамович назвал непосредственными, т. е. капиталу, труду или общей производительности факторов. Я утверждаю, что очевидные и необходимые элементы развития — образование или институты — сами по себе не способны решить проблему мировой бедности. Узконаправленные и неравномерные скачки технологического прогресса, которые мы называли взрывами производительности, приводят к исторически возрастающей отдаче, динамической несовершенной конкуренции и высочайшим барьерам на вход, которых отсталые страны не могут преодолеть. Убывающая отдача приводит к появлению порочного круга, описанного классическими экономистами, писавшими о развитии; слова Антонио Серра, что чем больше в городе разных профессий, тем этот город богаче, сегодня все еще справедливы.
Все это механизмы, способные ввергнуть страну в бедность или сделать ее богатой; экономическая политика обязана их учитывать. Абрамович назвал эти проблемы термином «организационные возможности». В бедных странах, особенно где отсутствие возрастающей отдачи приводит к экономической игре с нулевой суммой, организационные возможности также минимальны, это важная часть порочного круга бедности. Как правило, чем хуже в стране ситуация, тем меньше шансов, что ветер рынка подует в необходимую сторону.
В книге я утверждаю, что исторически существует только один способ разорвать порочный круг бедности, и для этого необходимо сначала изменить производственный строй. Иногда требуется ввести жесткие политические меры. Странам третьего мира сегодня необходимо вернуться к экономическому диспуту, который велся в европейских странах, от Италии до Норвегии, в XIII веке. Диспут посвящался не тому, должна ли Европа следовать по пути индустриализации, которым уже пошла Англия; все участники были согласны, что должна. Спор шел о том, как в ходе этого процесса должна делиться ответственность между государством и частным сектором.
В книге 1613 года Антонио Серра посвятил главу экономической политике. Он поэтически описал, как трудно сформировать единую политику, когда эта политика по-разному влияет на разные отрасли: «так же как солнце закаляет глину, но размягчает воск, так же как свист успокаивает коня, но возбуждает пса». Нейтральной политики не бывает. Политика, которая поддерживает научно-исследовательская деятельность, считается нормальной и приемлемой, заметно способствует процветанию, например, фармацевтической индустрии, в которой инновации обеспечивает научно-исследовательской деятельности. Однако эта же политика окажется относительно вредной для печатной индустрии, в которой нет научно-исследовательской деятельности, а инновации появляются путем покупки оборудования, произведенного благодаря научно-исследовательская деятельность разработчика этого оборудования. Есть и другие ловушки. Как обнаружили страны, недавно вошедшие в состав Европейского союза, национальная научная деятельность может быть чрезвычайно слабо связана с национальной производственной структурой; инвестируя в эту деятельность, страна рискует спонсировать производственные сектора других стран. Ситуация аналогична той, которую описывает Ханс Зингер: если весь рост национальной производительности страны отдается ее зарубежным клиентам, инновации не делают эту страну богаче.
В подходе исторической школы и Другого канона вышеописанные механизмы используются как элементы, которые могут применяться в разных комбинациях и контекстах. Задача в том, чтобы использовать механизмы, успешно зарекомендовавшие себя в прошлом, в новых контекстах. Таков же принцип «кейс-стади», который используется в Гарвардской школе бизнеса: исследуемые случаи становятся искусственным опытом, на основании которого принимают решения в новых контекстах. Хотя деканы других школ бизнеса не считают Гарвардскую школу лидером академической иерархии, рынок труда считает иначе и вознаграждает ее выпускников завидной начальной зарплатой. В бизнесе опыт ценится больше, чем в академическом мире. В этой книге утверждается, что экономическая теория холодной войны обесценила опыт до критического уровня, напрочь лишив экономику реальности престижа.
Опыт заставляет нас использовать преходящие международные экономические увлечения так, чтобы они вписывались в контекст собственной страны. В 1990-е годы книга Майкла Е. Портера «Конкуренция» привлекла всемирное внимание к национальным кластерам. Портер описывал Соединенные Штаты; если экономист хотел применить его идеи к промышленному сектору малой страны, например Сан-Марино (у них есть промышленный сектор, у меня был оттуда клиент), ему стоило снять акцент с элемента национальности. Если экономист вовремя не понял, что цель создания национальных кластеров — это создание инноваций, он мог поддерживать успешный кластер Норвегии по экспорту льда — замерзшие озера, опилки для теплоизоляции и международные перевозки. Неважно, что успешный кластер вымер с изобретением холодильника.
Финляндия показала пример умелой адаптации книги Портера. В начале 1990-х годов «Nokia» была компанией, которая только что сменила вид деятельности с производства резиновых сапог и цемента для плиток на выпуск электроники. «Nokia» была национальной компанией, но никак не была кластером. Если бы правительство Финляндии следовало указаниям Портера напрямую, оно не оказало бы ей поддержки. Однако формулируя стратегию финской промышленной политики в начале 1990-х годов, Исследовательский институт финской экономики (ETLA) под руководством Пекки Иля-Антила решил эту проблему, включив в нее третью категорию «одинокая звезда». Одинокой звезде разрешалось оказывать поддержку даже в отсутствие кластера. Эта категория и позволила поддержать компанию «Nokia».
Национализм, несмотря на последствия его крайней формы, был обязательной стадией экономического развития, сопутствующей индустриализации[246]. Желание видеть свою страну и потомков богатыми и благополучными веками было основным мотивом, побуждавшим европейские страны соревноваться друг с другом. Многие экономисты были националистами. Взгляды экономистов, как и остальных людей, формирует среда, и если какой-то экономист из Силиконовой долины в 1990-е годы выступал против свободной международной торговли, его справедливо считали выжившим из ума. Однако экономист из Кампалы, что в Уганде, вполне может смотреть на мир другими глазами. Проблема в том, что экономическая наука и ее рекомендации существуют вне контекста, что многие экономисты гордятся экономическими теориями, «не потревоженными фактами реальной жизни», как выразился теоретик торговой теории Виктор Норман.
Я никогда не осмелился бы обвинить Адама Смита и Давида Рикардо в национализме, как это сделал английский экономист Лайонел Роббинс (1898–1984), за свою работу в Лондонской школе экономики удостоившийся пожизненного пэрства: «Мы неправы, если предполагаем, что классические английские экономисты стали бы рекомендовать какую-то политическую меру, выгодную для мира в целом, если бы считали, что эта мера может оказаться вредна для их собственной страны»[247]. Поэтому так важно, чтобы бедные страны воспитывали собственных экономистов. В самом деле, в Европе XIX века было относительно немного экономистов, которые хотели, чтобы их страна осталась производителем сырьевых товаров и чтобы в ней существовал союз феодального сельскохозяйственного сектора с зарубежными державами. Действуя по этой схеме, во время гражданской войны в Америке Англия поддержала свободную торговлю и рабовладельческий Юг, а не промышленность и антирабовладельческий Север. Первым случаем такой политической борьбы городского ремесленника и промышленного сектора против старого режима было восстание «комунерос» в Испании в 1521–1522 годах. Тогда традиционные секторы (Юг) победили, и эта победа привела к ранней деиндустриализации Сеговии.
Если мы продолжим рассмотрение националистических идей в истории экономической мысли, то увидим, что большинство английских сторонников свободной торговли (в современном смысле слова) либо были голландцами, как Жерар де Малин, которого на самом деле звали Герарт Ван Мехелен[248] (1586–1641), либо учились в Голландии, как Николас Барбон[249] (ок. 1640–1698). 200 лет спустя предводителем немецкого движения за свободную торговлю стал экономист Джон Принц-Смит (1809–1874). Сын обанкротившегося губернатора британской Гвианы приехал в Германию как учитель английского языка и стал членом рейхстага. В сегодняшнем глобализованном мире многие представители национальной элиты идентифицируются скорее с глобальной элитой, чем с собственной страной. Они успешно играют роль, которую Джон Принц-Смит безуспешно пытался сыграть в Германии.
По-настоящему великие националисты, такие как Фридрих Лист (1789–1846) в Германии и Джузеппе Мадзини (1805–1872) в Италии, были первыми сторонниками создания Соединенных Штатов Европы. Германия и Италия были отсталыми странами, состоявшими из нескольких городов-государств. Лист и Мадзини считали, что объединение Германии и Италии в национальные государства — шаг на пути к объединению Европы, а также, по мнению Листа, и к глобальной свободной торговле. Если бы Соединенные Штаты Европы объединили мощные промышленные страны Европы, с одной стороны, и промышленно слабые города-государства — с другой, Германия и Италия были бы деиндустриализованы. Национализм требовал индустриализации и политической унификации, но этот национализм (как для Листа, так и для Мадзини) был только шагом к унификации Европы. Этот шаг, тем не менее, был необходимым.
Лист выступал за создание промежуточной зоны континентальной свободной торговли до глобализации. Этот шаг так и не был совершен: Латиноамериканская ассоциация свободной торговли оказалась неудачным проектом. Изначально импортозамещающая стратегия Латинской Америки была чрезвычайно успешной (даже малые страны Центральной Америки долгое время демонстрировали рост на уровне 10 %), однако затем она деградировала в поверхностную индустриализацию и монополистическую конкуренцию (образец плохого протекционизма из Приложения IV). Эту проблему Лист осуждающе называл Kleinstaaterei: размер страны не достигает минимально эффективного размера. Когда промышленные системы малых латиноамериканских стран внезапно перешли от состояния Kleinstaaterei к глобальной экономике, деиндустриализация привела к тем же проблемам, которые Гувер наблюдал в Германии в 1947 году.
Этот пример возвращает нас к теме отношений между теориями истории и выбором времени для глобализации. Ближе к концу XIX века экономисты смотрели на историю как на последовательность качественно различающихся периодов, или стадий[250]. Считали, что в эволюции человеческого сообщества экономическая деятельность, географические поселения и политический строй всегда были структурно взаимосвязаны. В долгосрочной перспективе экономическая база человеческого существования продвинулась от охоты и собирательства к приручению и выпасу скота, затем к сельскому хозяйству и к разделению труда, ремеслам и промышленной деятельности. Параллельно этому процессу человеческие поселения развивались от кочевых племен к деревням, затем городам-государствам и национальным государствам. Еще в 1826 году Иоганн Генрих фон Тюнен[251] (1783–1850) изобразил виды экономической деятельности как концентрические круги вокруг города. На его схеме самый примитивный вид экономической деятельности — охота — располагался на самой дальней от города окружности, пастушество находилось к городу чуть ближе, сельское хозяйство еще ближе. В самый центр изолированного государства фон Тюнен поместил город. Он считал, что если городские виды деятельности в стране слишком слабы, чтобы выжить, их надо поддерживать и защищать. Вспомним Абрамовича и Серра, которые считали, что качественные различия между видами деятельности, типичными для города и для окружающих его концентрических кругов — это клей, который способен создать общее благо страны. Вспомним также слова, которыми Джордж Маршалл объявил о начале Плана в 1947 году (см. главу VII), — обмен между городом и деревней — это основа современной цивилизации.
Через некоторые исторические стадии можно перешагнуть, Корея, например, не знала эру парового двигателя. Страны вполне могут перейти сразу к стадии мобильной телефонии в обход проводной. Но перенести страну из состояния племени охотников и собирателей напрямую в состояние современной экономики услуг нереально. Синергия между разными секторами имеет критическое значение. Развитие городских видов деятельности зависит от сельских рынков так же, как повышение зарплат на сельских рынках зависит от городской покупательной способности, рынка труда и технологий. Сегодняшний сектор услуг зависит от сектора обрабатывающей промышленности. Монгольские пастухи теоретически могли бы использовать высокотехнологичного электронного «пастуха» в комплекте с системой GPS, если бы у них было электричество и если бы стоимость этого оборудования не превышала суммы заработка одного пастуха за всю его жизнь. С другой стороны, в индустриальных странах цены на мясо так высоки, что использование электронного «пастуха» вполне оправданно. История человечества знает только одну успешную формулу, позволяющую разорвать порочный круг низкой производительности и низкой покупательной способности и поднять в стране средний достаток. Эта формула проста: ввести на рынок труда сектор определенного минимального размера с возрастающей отдачей.
Еще большее значение имеют структурные связи между экономическим и политическим строем. К примеру, экономика центрального планирования, какая была в Советском Союзе, не совместима с демократией[252]. Демократия зародилась в городах-государствах, где, как мы видели на примере Флоренции, класс землевладельцев не допускался к политике. Из наборов городов-государств появились национальные государства, и Фридрих Лист с Джузеппе Мадзини считали их необходимыми ступенями на пути к наднациональным политическим системам.
Шоковая терапия уничтожила основные городские виды деятельности, отвечавшие за создание синергии и погрешности в странах третьего мира, современная формула глобализации успешно нейтрализовала идеальное государство фон Тюнена. Во многих странах не осталось городов, где существовали бы виды деятельности с возрастающей отдачей, создающие погрешность. Накачивать эти страны деньгами не выход, необходимо создать критическую массу в секторе с возрастающей отдачей. Еще за 100 лет до того, как была написана книга фон Тюнена, экономисты различали паразитирующие административные города, в которых располагалась только администрация, и производительные города с мануфактурами; они же отмечали разный эффект, который эти города оказывают на сельскую местность. 250 лет назад Фердинандо Галиани[253] отмечал, что сельское хозяйство вокруг административного Мадрида сильно отстает от процветающего сельского хозяйства вокруг промышленного Милана.
Сегодняшний экономический курс и параллельный ему политический (политика Вашингтонского консенсуса и война с терроризмом) обречены на провал: тот и другой игнорируют исторический опыт, вернее исторические законы создания богатства и демократии. В Сомали и Афганистане экономический строй еще не дорос до стадии возрастающей отдачи, в нем нет синергического ben commune (общего блага), а все еще действуют правила игры с нулевой суммой, которые мы обсуждали в начале главы III. Естественный политический строй такого общества — племенной, а его лидеров мы часто именуем полевыми командирами. Контролировать столицу в таком обществе— значит контролировать ренту с сельской местности; при этом столица не дает взамен этого сельской местности продуктов производства с возрастающей отдачей. Это паразитирующая столица. Чем больше в стране природного богатства (например, нефти), тем больше достается тому, кто контролирует столицу. Тот факт, что колониальные державы провели границы национальных государств без учета племенных территориальных границ, ухудшает ситуацию.
Мусульманский историк и философ Ибн Халдун (1332–1406) описал развитие общества от кочевых пустынных племен, живущих в кланах на основании кровного родства, до крестьян и затем городских жителей[254]. Горожане становятся расточительными, и по мере того как растут желания, им приходится постоянно увеличивать налоги. Они прибегают к услугам иностранцев и игнорируют утверждения соплеменников о равенстве, поскольку последние как воины постепенно деградируют. Так государство дряхлеет и со временем становится жертвой новой группы кочевников, которые затем проходят тот же цикл. В доиндустриальном мире, окружавшем Ибн Халдуна, история выглядела как циклическая последовательность войн между племенами с участием иностранных союзников за статичную и непродуктивную ренту, которая начислялась на капитал. Такой же была история Норвегии.
Производство, специализирующееся на сырьевых товарах и не доросшее до возрастающей отдачи и общего блага, способствует созданию феодального политического строя. Однако и без него государство продолжает изымать экономический излишек, как это делалось при колониализме, и почти ничего не давать взамен; так происходит в африканских странах. В таких условиях докапиталистический производственный и политический строй оказывается чрезвычайно живучим, и этому, вероятно, есть причины. Один из консультантов президента Танзании Джулиуса Ньерере, швед Йоран Хюден, когда-то писал о непокорном крестьянстве Африки. НАТО и Запад сегодня стоят перед проблемой «непокорного крестьянства» в Афганистане. Я предполагаю, что социализм Ньерере в Африке провалился по той же причине, по которой провалились действия НАТО и Запада в Афганистане. Все дело в экономическом строе.
Развитие, которое разорвало описанный Ибн Халдуном круг получения ренты, мы в главе III определили как одновременное развитие разделения труда и отраслей промышленности с возрастающей отдачей. В присутствии этих видов деятельности капитал стал активом для сельской местности, и наоборот: национальное государство перестало быть игрой с нулевой суммой. Со времен Жана-Батиста Кольбера известна лишь одна формула создания национальных государств — индустриализация, инвестиции в инфраструктуру и создание свободной торговли в пределах страны. После того как эти условия выполнены, можно делать следующие шаги.
Несколько месяцев назад норвежский Институт стратегических исследований пригласил Эдварда Луттвака, известного воинствующего и консервативного вашингтонского республиканца, на семинар в Лиллехаммере — городе, где в 1992 году проводились Олимпийские игры. К моему удивлению, оказалось, что Луттвак всегда был против войны в Ираке. «Знаете, — сказал он мне, — один чиновник из Министерства обороны в 2003 году, как раз перед началом войны в Ираке, назвал меня расистом только потому, что я сказал, что не верю, что уничтожение Саддама поможет продвинуть в Ираке демократию».
Луттвак, прекрасно зная историю, придерживался того же мнения, что и Бэкон с Марксом, — проблема не в расе, а в экономическом строе. Однако из-за того что европейцы запретили развивать обрабатывающую промышленность в колониях, где было мало белых людей, в то время как колонии, где белых было много, индустриализовались и получили независимость, раса кажется значимой в вопросах развития. На второй день пребывания в Перу я встречался с президентом Белаунде (эта встреча описана в главе I). Президент только что вернулся из поездки в изолированную область страны в глубине перуанских лесов. В этой области, куда можно попасть только на вертолете, жили немецкие поселенцы, приехавшие после Первой мировой войны. Хотя они были преимущественно белокожими и голубоглазыми, жили точно так же, как остальные. Много лет спустя я попал в бразильский штат Риу-Гранди-ду-Сул, где немецкие поселенцы, которых было больше, чем в Перу, создали обрабатывающую промышленность и богатство. Вновь цитируя Фрэнсиса Бэкона, скажу: «Есть огромная разница между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И эта разница происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук (т. е. от профессий, принятых в этих местах)».
И все же у нас есть причины для оптимизма. Менталитет и институты относительно быстро меняются вслед за экономическим строем. Английские путешественники в начале XIX века не увидели в Норвегии, этой отсталой стране пьющих крестьян, никаких возможностей для развития. Однако 50 лет спустя оказалось, что они были неправы. Дэвид Ландес, гарвардский экономист, приводит в качестве примера цитату из газеты «Japan Herald» за 1881 год: «Мы не думаем, что Япония когда-либо разбогатеет: этому препятствуют преимущества, дарованные природой, а также любовь японского народа к праздности и удовольствиям. Японцы — счастливая раса, и, будучи удовлетворенными тем немногим, что имеют, они вряд ли многого достигнут»[255]. Причина и следствие в процессе развития были расставлены по местам еще Иоганном Якобом Мейеном в 1769 году: «Известно, что не сначала примитивные народы улучшают свои обычаи, а потом открывают полезные виды хозяйственной деятельности, а наоборот». Смена менталитета приходит со сменой способа производства.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.