Самодержавие
Самодержавие
Природа всегда сильнее принципов.
Давид Юм
Различия народов предопределены климатом их стран.
Ш. Монтескье{226}
Эти нищие селенья,
Эта бедная природа!
Край ты мой долготерпенья,
Край ты русского народа!
Ф. Тютчев
«Жизнь этого народа занятна — если не для него самого, то, по крайней мере, для наблюдателя; изобретательный ум человека сумел победить климат и преодолеть все преграды, которые природа воздвигла в пустыне, начисто лишенной поэзии, дабы сделать ее непригодной для общественной жизни. Противоположность слепого повиновения крепостного народа в политике и решительной и последовательной борьбы того же самого народа против тирании пагубного климата, его дикое непокорство перед лицом природы, всякий миг проглядывающее из-под ярма деспотизма, — неиссякаемые источники занимательные картин и серьезных размышлений», — писал А. де Кюстин в своей книге о России в 1839 г.{227}
Сохранение «ярма деспотизма» было свойственно даже таким просвещенным правителям России, как Екатерина II, которая находила в себе «отменно республиканскую душу» и дискутировала на эти темы с Вольтером. Вместе с тем, Екатерина II считала единственно возможным для России лишь самодержавное правление. Причины неизбежности абсолютизма Екатерина II обосновала в своем «Наказе по составлению нового Уложения»: «8. Российского государства владения простираются на 32 степени широты, и на 165 степеней долготы по земному шару. 9. Государь есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовати сходно с пространством толь великаго государства…11. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно…»{228}
Великие пространства России были обусловлены не ее иррациональной страстью к завоеваниям, а вполне объективными законами развития, которые гласят, что чем ниже плотность источников капитала, тем большую территорию должно занимать государство, для того, чтобы иметь возможность сконцентрировать необходимое его количество для обеспечения своей независимости и развития[25]. Как писал Н. Данилевский 1871 г.: «Не надо, говоря о пространстве России, забывать, что она находится в менее благоприятных почвенных и климатических условиях, чем все великие государства Европы, Азии и Америки, что, следовательно, она должна собирать элементы своего богатства с большего пространства, чем они»{229}.
Да, путь централизации имеет свои издержки, но он в данном случае являлся единственно возможным: «когда части народонаселения, разбросанные на огромных пространствах, живут особною жизнью, не связаны разделением занятий, когда нет больших городов <…> когда сообщения затруднительны, сознания общих интересов нет: то раздробленные таким образом части приводятся в связь, стягиваются правительственной централизацией, которая тем сильнее, чем слабее внутренняя связь. Централизация <…> разумеется, благодеятельна и необходима, ибо без нее все бы распалось и разбрелось», — добавлял известный историк С. Соловьев{230}.
«Национальная экономика, — как определяет ее Ф. Бродель, — представляет собой политическое пространство, превращенное государством… в связное и унифицированное экономическое пространство, деятельность различных частей которого может быть объединена в рамках одного общего направления. Одной лишь Англии удалось в достаточно короткий срок реализовать такое свершение. Применительно к этой стране нередко употребляют слово “революция”: сельскохозяйственная революция, политическая революция, финансовая революция, промышленная революция. К этому списку следует добавить еще одну революцию… приведшую к созданию в стране национального рынка»{231}.
В России не было другого способа для создания национального рынка, кроме самодержавия, являвшегося единственной скрепой многонационального общества разбросанного и распыленного на огромных пространствах.
Эта централизация, по мнению Н. Бердяева, оказала непосредственное влияние на формирование не только всего русского общества, но и русского менталитета: «Государственное овладевание необъятными русскими пространствами сопровождалось страшной централизацией, подчинением всей жизни государственному интересу и подавлением свободных личностных и общественных сил. Всегда было слабо развито у русских сознание личных прав и не развита была самостоятельность классов и групп», «русская душа ушиблена ширью»{232}. «Русской душе» утверждал Н. Бердяев присущ «сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, безграничностью русской равнины»{233}. Современные исследователи указывают на эту данность как общую закономерность: «…пространство из географического фактора переходит в психологию, превращаясь из чисто внешнего фактора в судьбу народа»{234}.
Но даже география играла лишь второстепенную роль в определении свойств русского народа по сравнению с климатом. Екатерина II определила эту зависимость от климата в своем «Наказе…» следующим образом: «297. Земледелие есть самый больший труд для человека; чем больше климат приводит человека к избежанию сего труда, тем больше законы к оному возбуждать должны… 303. Есть народы ленивые: чтоб истребить леность в жителях, от климата рождающуюся; надлежит тамо сделать такие законы, которые отнимали бы все способы к пропитанию у тех, кои не будут трудиться…»{235}
Современный историк Л. Милов в своем фундаментальном труде, посвященном исследованию истории аграрного развития России, наглядно указывал на причины этой «лени»: «Российские крестьяне-земледельцы веками оставались своего рода заложниками природы, ибо она в первую очередь создавала для крестьянина трагическую ситуацию, когда он не мог ни существенно расширить посев, ни выбрать альтернативу и интенсифицировать обработку земли вложив в нее труд и капитал. Даже при условии тяжкого, надрывного труда в весенне-летний период он чаще всего не мог создать почти никаких гарантий хорошего урожая. Многовековой опыт российского земледелия… убедительно показал практическое отсутствие сколько-нибудь существенной корреляции между степенью трудовых усилий крестьянина и мерой получаемого им урожая»{236}.
Отсутствие этой зависимости, в том числе, наглядно отражали колебания в урожайности основных хлебов в России. Так, например, за 30 лет с 1883 по 1913 гг. она отклонялась на + 20–30% по отношению к предыдущему году 11 раз{237}. Но это в среднем. Основные же колебания урожайности приходились на черноземную зону, где отклонения и на 40% были не редкостью{238}. Наглядную картину, в данном случае, дает и амплитуда отклонений годовых урожаев от среднегодового тренда, которая видна на приведенном графике. Особенностью России являлось то, что средний уровень урожаев проходил по границе элементарного выживания и поэтому отрицательное отклонение всего на 15%, было равносильно наступлению голода для десятков миллионов крестьян. Примечательно, что сумма отрицательных отклонений за последнее десятилетие перед Первой мировой войной, была на треть выше, чем за предшествующие. То есть, несмотря на общий рост производства зерновых, нестабильность сельскохозяйственного производства также возрастала.
Колебания урожаев основных хлебов Европейской России относительно среднегодового тренда, в %{239}
Другой показатель размаха колебаний: отношение низшего урожая к высшему в конце XIX в. по расчетам Ф. Череванина достигал 270%{240}, а П. Лохтина — свыше 300%, что было почти в 2 раза больше, чем для ведущих стран Запада{241}. Существующую данность подтверждал и доклад последнего VIII съезда представителей промышленности и торговли (июль 1914 г.), в котором отмечалось, что урожай хлебов и технических культур в России «дает картину постоянных колебаний вверх и вниз, совершенно неизвестных в других странах»{242}. В результате крестьянин, по словам князя М. Шербатова: «худым урожаем пуще огорчается и труд (свой)… в ненависть приемлет»{243}.
Принуждение к труду достигалось за счёт политического и экономического закрепощения русского крестьянина, путем установления над ним полной власти помещика. В российских условиях эта абсолютная власть привела к вырождению помещичьего сословия и превращению его в неспособную к практической деятельности, но правящую, элитарную социальную группу. Классический образ русского помещика наглядно запёчатлён великими русскими писателями в Обломове, Манилове, Плюшкине и т.п. И даже приводя пример Евгения Онегина[26], Ф. Достоевский приходил к выводу, что над ним довлело: «все тоже вечно роковое “нечего делать”»{244}.
Чуть позже Ф. Достоевский более подробно раскроет свою мысль: «Эта тоска по делу, это вечное искание дела, происходящее единственно от нашего двухвекового безделья, дошедшего до того, что мы теперь не умеем даже подойти к делу, мало того — даже узнать, где дело и в чем оно состоит…»{245}. Кроме этого, добавлял В. Ключевский, «это дворянское безделье, политическое и хозяйственное… послужило урожайной почвой, из которой выросло… уродливое общежитие со странными понятиями, вкусами и отношениями…»{246}
Но главное — глубокая зависимость от постоянных и непредсказуемых природных катаклизмов подрывала любые возможности накопления капитала в России. Деловой успех промышленников и торговцев определялся, прежде всего, покупательной способностью основного потребителя — крестьянства. Большие колебания годовых урожаев вызывали аналогичные колебания и в крестьянском спросе, что не позволяло создать устойчивого, последовательно развивающегося дела. На эту данность прямо указывали представители делового мира России в начале XX в.: «не может быть и речи о здоровом развитии промышленности и торговли там, где нет устойчивого сельского хозяйства»{247}. Непрерывные и глубокие колебания урожаев создавали постоянную угрозу полного разорения не только крестьян, но и промышленников, что с одной стороны подрывало в них развитие деловой инициативы и рационального мышления, а с другой формировало рваческие настроения — использовать подвернувшуюся удачу или случайность по максимуму, не думая о будущем.
Как позже отмечал Н. Тургенев: «Великий двигатель национального процветания, а именно капиталы, накопленные целыми поколениями торговцев, в России совершенно отсутствуют; купцы там кажется, имеют только одну цель — собрать побольше денег, чтобы при первой же возможности бросить свое занятие»{248}. Об этом же свидетельствовал последний Московский городской голова: «Среди московского купечества было очень мало фамилий, которые насчитывали бы более ста лет существования… Редко в каком деле было три или четыре поколения. Или выходили из дела, или сходили на нет»{249}.
Именно низкая норма прибыли от сельского хозяйства являлась причиной и крайне незначительной доли высших сословий в России. В. Ключевский в этой связи замечал, что все «высшие сословия <…>, в России представляли в численном отношении (лишь) маленькие неровности, чуть заметные нарывы на народном теле»{250}. Например, на одного дворянина в Европе приходилось в среднем 5 крестьян, в России в пять раз больше — 25. Всего доля дворянства в Российской империи составляла около 1,5% населения. Причем большинство этого дворянства, по европейским меркам, трудно было отнести даже к среднему классу. Например, по данным В. Ключевского «более трех четвертей землевладельцев состояло из дворян мелкопоместных». Об уровне социальной дифференциации землевладельцев говорит и тот факт, что 13% богатейших помещиков принадлежало 76% всех крепостных, 42% — беднейшим, только — 3%{251}. К цензовым дворянам относилось всего 10–15% высшего сословия, но даже в этой элите для дворян, находящихся на нижнем пороге доходов, в конце XIX в. было затруднительно дать самостоятельно всем своим детям необходимое воспитание{252}.
Не случайно значительная часть дворянства и всей российской элиты со времен варягов и особенно Петра I формировалась из иностранцев. Н. Тургенев по этому поводу замечал: «Бросив взгляд на официальную родословную и гербы дворянских родов России, можно заметить, что почти все знатные люди стараются отыскать среди своих предков какого-нибудь иностранца и возвести свою фамилию к нему»{253}. Например, князь М. Щербатов при обсуждении екатерининского «Наказа» 1776 г. обосновывал исключительные права дворян на привилегии тем, что все дворяне происходят «либо от Рюрика и заграничных коронованных глав, либо от весьма знатных иноземцев, въехавших на службу к русским великим князьям»{254}.
Но именно эта «заимствованная элита» принесла в Россию основы европейской цивилизации. Особенно наглядно это выражалось в армии, где первоначально почти весь офицерский корпус состоял из иностранцев. Подобное заимствование было вынужденным, поскольку из-за крайне низких темпов накопления капиталов Россия просто не могла самостоятельно осуществить переход на новую ступень развития. Примером в данном случае может являться история создания первых университетов: в Западной Европе они начали появляться в Италии, Англии, Франции еще в XI–XII веках, их количество начнет резко увеличиваться в XIV–XV вв. В России первый указ об основании Академии (университета) появится лишь в 1724 г., а первый Московский университет откроется только в 1755 г. Причем почти весь первоначальный преподавательский состав Академии и Университета будет сформирован из приглашенных специально для этого иностранцев. За рубежом заимствовались чиновники и предприниматели, торговцы и даже крестьяне. Но прежде всего, конечно, заимствовались знания и идеи.
Наглядный пример результатов этого заимствования давал П. Чаадаев в 1837 г.: «Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый факт нашей истории был нам навязан, каждая новая идея почти всегда была заимствована»{255}. «…Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец, стали счастливы, что походим на Запад, и горды, когда он снисходительно согласился причислить нас к своим»{256}.
Но не только дворян, и купцов было в России меньше, чем в Европе. Меньше было и чиновников: на 1000 жителей — в 2 раза, чем в большинстве стран Западной Европы и США, а по сравнению с такими странами, как Франция или Бельгия в 3–4 раза. Относительное количество российских чиновников в XIX веке, по данным Р. Пайпса, было в три-четыре раза меньше, чем в странах Западной Европы{257}. Д. Менделеев приводит подобные цифры: во Франции на государственном бюджете было 500 000 чиновников (не считая выборных), тогда как в 4 раза большей, по численности населения России — только 340 000 (с выборными){258}.
Но большего количества чиновников Россия просто не могла себе позволить: удельные расходы на госуправление в России и так в среднем в 2 раза превышали среднеевропейские показатели{259}.
Число чиновников на 1000 жителей и доля расходов госбюджета на управление, в % 1910 г.{260}
И эти расходы обеспечивали лишь элементарное выживание большинства чиновников, не относящихся к чиновничьей аристократии.
По словам Н. Тургенева: «Назначаемое правительством жалование почти всегда недостаточно, чтобы не сказать смешно… те, кто посвящают себя государственной службе, а потому забрасывают свои собственные дела, большей частью умирают обедневшими, обремененными долгами…»{261} От разорения в большинстве случаев могло спасти только взяточничество — не случайно оно получило такое широкое распространение на Руси, где назначение на должность многие чиновники практически воспринимали как «назначение на кормление». В совокупности же с тем абсолютным доминированием государства в общественной и экономической жизни страны коррупция в России приобретала системообразующий характер.
В. Ключевский, описывая ее особенности, приводил следующий пример: «у Петра было два врага казны и общего блага, которым не было дела ни до какой правды и равенства, но которые были посильнее царской тяжеловесной и беспощадной руки: это — дворянин и чиновник… для увеличения собственных доходов они не брезгают никакими средствами»{262}. На этих чиновников, утверждал Вебер, «нельзя иначе смотреть, как на хищных птиц, которые смотрят на свои должности как на право высасывать крестьян до костей и на их разорении строить свое благополучие»{263}. «Крестьянскую лень» Вебер объяснял именно гнетом чиновников и дворян, «отбивавших у простонародья всякую охоту приложить к чему-нибудь руки»{264}.
Сверхцентрализация управления приводила к еще одной проблеме, а именно — встроенный в вертикаль чиновник отдалялся от реальной жизни и начинал служить «креслу», а не обществу. Как замечает в этой связи В. Ключевский, «общество и его интересы отодвинулись перед чиновником далеко на задний план»{265}.
Издержки российского абсолютизма подрывали любые перспективы развития русского общества, однако вместе с тем они позволяли ему выживать в условиях, в которых нормальная, по западным меркам, экономическая и общественная деятельность была вообще невозможна. Получался замкнутый круг: развитие без выживания невозможно, но отставание не оставляло шансов на выживание. Его можно было разорвать только за счет длительного накопления ресурсов и последующего рывка, поэтому развитие в России происходило не эволюционно, как в Европе, а скачкообразно, и всегда носило мобилизационный и искусственный характер. И именно эти особенности предопределяли формы российского самодержавия.
Самодержавие в России, в отличие от европейского, было абсолютным, в том смысле, что даже дворянство в нем играло второстепенную подчиненную роль. Как отмечал Н. Тургенев: «Состояние не дает русским дворянам тех преимуществ, с коими оно обычно сопряжено в иных краях… В России человека определяет его чин… Именно поэтому русские более чем кто либо равнодушны к состоянию и даже заслугам. Ежедневный опыт убеждает, что милости государя важнее того и другого»{266}. В России нет «сильной и влиятельной аристократии» и «изобрести ее нельзя»{267}. По словам В. Ключевского: «В Московском государстве дворянство не правило, а было лишь орудием управления»{268}.[27] Французский посол в России М. Палеолог в феврале 1917 г. замечал: «вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, (в России) ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок…». Французский посол видел в этом кардинальное отличие России от Запада{269}.
Предельно низкая эффективность российской экономики в совокупности с обостренной борьбой за выживание народа, отброшенного монголо-татарским нашествием с Востока и непрерывной агрессией с Запада почти на 1000 км на север, оттесненного от естественных путей сообщения — морей, изначально обусловила аномально высокую значимость роли государства в жизни страны. Только на уровне государства можно было сконцентрировать ресурсы в необходимые для обороны и развития общества. Сами эти ресурсы невозможно было получить без превращения элит в орудие самодержавного правления и принудительного труда десятков миллионов русских крестьян. Как следствие, по словам П. Милюкова, «в России государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй»{270}.
Отличия народов, порождаемые климатом и географией, далеко не исчерпываются приведенными примерами. Например, Н. Лесков видел главную причину пьянства в невозможности для русского человека «капитализировать свой заработок», в результате чего он «делается равнодушным к сохранению своих добытков, а все остающееся за удовлетворением первых своих потребностей употребляет на удовлетворение своим порочным желаниям»{271}. Особенности существования русского народа оказывали самое прямое и непосредственное влияние на его ментальность. Указывая на ее истоки, редактор журнала «Форбс» П. Хлебников отмечал: «Умереть с голода и замерзнуть от холода, вот два великих фантома российского воображения»{272}. П. Вяземский еще в конце XIX века запечатлел эту данность в своем знаменитом стихотворении «Русский бог»:
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений бездоходных,
Вот он, вот он, русский бог.
Для своего выживания русский был вынужден пожертвовать многим тем, без чего западный человек вообще не представляет своей жизни. П. Чаадаев в этой связи замечал, что «одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается в пренебрежении удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с ненастьями разных времен года, и это при климате, о котором можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ»{273}. В русском народе суровость климата выковала, с одной стороны, чрезвычайно терпеливую, выносливую и неприхотливую породу людей, склонную одновременно к фатализму и пассионарности, а с другой — породила некую абстрагированность от холодного и делового, западнопрагматичного, мещанского мира, не способного в данных условиях принести материального удовлетворения жизни.
Эту зависимость ментальности народа от климата наглядно отражают религиозные отличия народов, которые за некоторыми объяснимыми исключениями, четко коррелируют с соответствующими климатически зонами. Кальвинизм, лютеранство, протестантизм в Европе получили распространение лишь в регионах находящихся в крайне благоприятных климатических условиях, например в классе Cfa или около 0° изотермы января. В свою очередь Испании и Италии (за исключением севера), находящимся в более жестких климатических условиях: в классе Csa или в районе изотерм января +8 — +10°, свойственны ортодоксальные течения католицизма, как и Польше, которая находится в районе изотермы -4° и на границе класса Dfb, но благодаря активности иезуитов не попавшей в зону православия, которое распространяется дальше на северо-восток.
Эту зависимость можно продолжить и дальше на Юг, и Восток в сторону ислама, буддизма и конфуцианства. И везде мы будем сталкиваться с жесткой зависимостью не только политического устройства, религиозных верований, но и с ментальными особенностями народов, которые обеспечили их выживание и развитие в заданных климатическо-географических условиях. В частности на Западе благоприятный климат и география оказали, гораздо большее влияние на появление капитализма, чем веберовский протестантизм, вернее можно даже утверждать, что последний был их следствием.
Условия существования в России кардинальным образом отличаются от западных. Как следствие, образ жизни русских является прямо противоположным европейскому. Европеец копит капитал, улучшает и развивает условия своей жизни, русский же вынужден постоянно бороться за свое выживание. Поверхностный наблюдатель навряд ли заметит эти различия, на самом же деле они встречаются практически ежедневно, на каждом шагу, в любой области деятельности, властно диктуя свои законы и формируя свои тенденции.
Вместе с тем, как только какая-либо тенденция проявляет себя, сразу же проявляются силы, стремящиеся использовать ее в своих целях, и они порой сопособны многократно усилить эффект от ее действия. И здесь наступает пора перейти к следующей главе нашей книги…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.