4 Банковское дело в царствование Карла V и доктрина Саламанкской школы[137]

4 Банковское дело в царствование Карла V и доктрина Саламанкской школы[137]

Банковское дело времен царствования Карла V – хороший пример уже описанного нами сценария. Во-первых, массовый приток драгоценных металлов из Америки сместил экономический центр (по крайней мере временно) из торговых городов Северной Италии в Испанию, прежде всего в Севилью и другие деловые центры. Во-вторых, постоянно нуждаясь в средствах на проведение своей имперской политики, Карл V обратился к банковской системе как к источнику непрерывного финансирования. Тем самым он беспринципно использовал в своих интересах предоставляемую ею ликвидность и значительно укрепил традиционное сотрудничество власти и банкиров. Более замаскированное сотрудничество власти и банкиров в те времена уже было нормой. Кроме того, Карл V оказался неспособен предотвратить банкротство королевской казны, что имело весьма негативные последствия для испанской экономики и банкиров, финансировавших проекты монарха. Все эти события побуждали самые блестящие умы того времени, ученых Саламанкской школы, размышлять над финансовыми и банковскими операциями, свидетелями которых они были. Эти теоретики оставили нам несколько весьма ценных исследований, достойных подробного изучения. Сейчас мы приступим к рассмотрению каждого из этих исторических событий по порядку.

Развитие банковского дела в Севилье

Раскрытием некоторых подробностей банковского дела в Севилье в правление Карла V мы обязаны Рамону Каранде[138]. Согласно Каранде огромную помощь его исследованию оказал найденный в архиве список банкиров, составленный перед конфискацией драгоценных металлов севильского «Торгового дома» (Casa de Contrataci?n) в 1545 г. Опустевшая казна заставила Карла V пренебречь фундаментальнейшими принципами права и захватывать средства везде, где их удавалось найти, в том числе и в хранилищах севильских банкиров. Все это так, но банкиры также нарушили основные принципы права, управляющие денежной иррегулярной поклажей, и использовали в своих частных сделках значительную долю средств из вкладов. Однако императорская политика прямой конфискации всех средств, остававшихся в их хранилищах, заставляла банкиров рутинно выдавать в виде ссуд третьим лицам большую часть денег, принятых на депозиты. Поскольку не было никакой гарантии того, что власти будут уважать банковские резервы (а собственный опыт банкиров говорил им о том, что при недостатке денег император не постесняется насильственно присвоить эти средства в форме принудительных займов короне), казалось более мудрым вложить основную массу денег из вкладов в ссуды частной промышленности и торговле, уклоняясь тем самым от конфискации и зарабатывая более высокую прибыль.

Практика конфискации вкладов – крайний пример традиционной склонности государственной власти наживаться на банковских прибылях путем экспроприации активов у тех, на ком лежит юридическая обязанность как можно лучше охранять чужие вклады. Поэтому понятно, что правители, будучи главными получателями выгоды от сомнительных действий банкиров, в конце концов стали оправдывать эти действия и наделять банкиров разного рода привилегиями, которые позволяли им продолжать операции на основе частичного резервирования, балансируя на грани законности.

В своей главной работе «Карл V и его банкиры» (Carlos V y sus banqueros) Рамон Каранде перечисляет наиболее именитых банкиров Севильи при Карле V: Эспиноса, Доминго де Лисаррасас, Педро де Морга, а также менее видных Кристобаля Франсискина, Диего Мартинеса, Хуана Иньигеса и Октавио де Негрона. Все они с неизбежностью разорились, преимущественно из-за недостатка ликвидности для выдачи изымаемых клиентами вкладов до востребования. Это указывает на то, что они работали на основе частичного резервирования, санкционированного лицензией или привилегией, полученной от города Севильи и от самого Карла V[139]. Мы не располагаем сведениями о точном коэффициенте резервирования, зато нам доподлинно известно, что во многих случаях они от своего имени вкладывали средства во флот, использовавшийся для торговли с Америкой, в сбор налогов и т. д. Подобные рискованные предприятия всегда чрезвычайно соблазнительны, так как в случае успешного завершения приносят огромные прибыли. Более того, как упоминалось выше, периодические конфискации банковских вкладов из драгоценных металлов лишь сильнее поощряли банкиров продолжать незаконные действия. В результате в 1579 г. разорился банк Эспинозы, а сам он вместе со старшими партнерами был заключен в тюрьму. Банк Доминго де Лисаррасаса разорился в марте 1553 г., когда не смог уплатить более 6,5 млн мараведи, а банк Педро Морга, начав операции в 1553 г., разорился в 1575 г., во время второго банкротства Филиппа II. Менее видные банки разделили ту же участь. Любопытный комментарий на эту тему принадлежит Томасу Грэшему. Он ездил в Севилью с распоряжением забрать 320 тыс. дукатов наличными, для чего получил необходимую лицензию от императора и королевы Марии. Грэшем изумлялся тому, что в городе, получившем сокровища Индий, возможен такой дефицит денег. То же самое касалось рынков, и Грэшем опасался, что, как только он закончит изъятие, все банки города приостановят платежи[140]. К сожалению, Рамон Каранде использует настолько негодный аналитический инструментарий, что в его интерпретации причинами банкротства банков служат исторические случайности: погоня за драгоценными металлами, постоянно угрожавшая платежеспособности банков; безрассудные личные деловые операции банкиров (участие в судовом фрахте, заморской торговле, страховании, разного рода спекуляциях и т. п.), из-за которых они постоянно оказывались в затруднительном положении; периодические конфискации королевским казначейством ценностей и его постоянная нужда в ликвидности. Каранде ни разу не упоминает следующую цепочку событий: банковское дело на началах частичного резервирования привело к искусственной кредитной экспансии, не подкрепленной реальными сбережениями; это, наряду с инфляцией драгоценных металлов в результате их притока из Америки, вызвало искусственный экономический бум, а последний, в свою очередь, привел к экономическому кризису и неизбежный спаду – и именно в этом состояла истинная причина банковских банкротств.

К счастью, интерпретация событий, данная Карло Чиполлой в исследовании экономического и банковского кризисов второй половины XVI в. отчасти компенсирует отсутствие теории у Рамона Каранде. Хотя этот анализ относится только к итальянским банкам, он также непосредственно применим к финансовой системе Испании ввиду близости финансовых и торговых путей этих двух стран[141]. Чиполла поясняет, что во второй половине XVI в. денежная масса (то, что мы сегодня называем агрегатами М1 и М2) включала большие суммы «банковских денег», или депозитов, созданных из ничего банкирами, которые не поддерживали 100 %-ное резервирование денег по вкладам до востребования. Это вызвало период искусственного экономического роста, который начал разворачиваться вспять во второй половине XVI в., когда, испытывая экономические трудности, занервничали вкладчики, в результате чего наиболее значительные флорентийские банки начали лопаться.

Согласно Чиполле в Италии фаза экспансии была спровоцирована директорами банка Риччи, которые направили значительную долю клиентских вкладов на покупку государственных ценных бумаг и выдачу ссуд. Другие частные банки были вынуждены следовать той же политике кредитной экспансии, поскольку их руководство желало сохранить конкурентоспособность, уровень прибыли и долю рынка. Этот процесс положил начало кредитному буму, обернувшемуся периодом гигантского искусственного роста, который вскоре развернулся вспять. В 1574 г. одна прокламация обвинила банкиров в отказе возвращать вклады наличными и осуждала за то, что они «платят чернилами». Банкирам становилось все труднее и труднее возвращать вклады живыми наличными деньгами, и венецианские города начали испытывать значительную нехватку денег. Ремесленники не могли ни изъять свои вклады, ни рассчитаться с долгами. Последовавшее резкое сжатие кредита (т. е. дефляция) сопровождалось тяжелым экономическим кризисом, который и исследует Чиполла в своей интересной работе. С теоретической точки зрения исследование Чиполлы сильнее работы Рамона Каранде, хотя оно также не вполне адекватно, поскольку в нем делается больший акцент на кризисе и сжатии кредита, а не на предыдущей стадии искусственной кредитной экспансии, в которой и коренится все зло. В свою очередь, причиной фазы кредитной экспансии является невыполнение банкирами обязательства сохранять tantundem и обеспечивать его 100 %-ную неприкосновенность[142].

Длительные отношения между Карлом V и членами известной банкирской династии Фуггеров имели международное значение. Аугсбургские Фуггеры начинали с торговли шерстью и серебром, а также специями между своим городом и Венецией. Позднее они сосредоточились на банковском деле, и в дни своего расцвета банкирский дом Фуггеров насчитывал 18 отделений по всей Европе. Они предоставили ссуду для финансирования императорских выборов Карла V, а позднее неоднократно финансировали его затеи, получая в залог и грузы серебра из Америки, и разрешение собирать налоги. Их предприятие зашло в тупик и едва избежало банкротства в 1557 г., когда Филипп II де-факто приостановил платежи кредиторам короны, а Фуггеры до 1634 г. продолжали получать ренту от сдачи в аренду земель, принадлежавших военным орденам[143].

Саламанкская школа и банковское дело

Описанные выше финансовые и банковские события не остались незамеченными представителями прославленной Саламанкской школы, которые, согласно самым тщательным исследованиям, проложили путь к современной субъективистской теории ценности, разработанной австрийской экономической школой[144].

Хронологически первой работой, которую мы будем рассматривать и которая, возможно, наиболее значима для нашего тезиса, является «Наставление для торговцев» (Instrucci?n de mercaderes), написанное доктором Луисом Саравиа-де-ла-Каллье и опубликованное в Медина дель Кампо. Автор резко критикует банкиров, называя их «жадными обжорами, которые все глотают, все уничтожают, все запутывают, все крадут и пачкают, подобно гарпиям Финея»[145]. Он пишет, что банкиры «выходят на улицу и площадь со своими столами, стульями, денежными ящиками и книгами, как проститутки в бордель со своим стулом» и, получив необходимую лицензию и гарантии, требуемые законом королевства, начинают собирать вклады с клиентов, которым предлагают ведение счетов и кассовые услуги, производят платежи с клиентских счетов согласно приказам [клиентов] и даже платят проценты по таким вкладам.

При помощи обоснованных юридических доводов Саравиа-де-ла-Каллье показывает, что процент несовместим с природой денежного вклада, и что в любом случае банкир должен получать плату за хранение и обеспечение сохранности денег. Он даже строго упрекает клиентов, которые вступают в подобные сделки с банкирами: «И ты, торговец, достоин осмеяния, если скажешь, что не одалживал деньги, но отдавал их на хранение, ибо кто и когда видел плату от хранителя? Это ему обычно платят за труды по обеспечению сохранности вклада. Кроме того, если теперь ты доверяешь свои деньги барышнику в виде займа или вклада и получаешь часть прибыли, этим ты также заслуживаешь часть вины, и даже большую часть»[146]. В главе 12 своей книги Саравиа-де-ла-Каллье четко выделяет две принципиально различные операции, выполняемые банкирами: вклады до востребования и срочные «вклады». В первом случае клиенты доверяют банкирам свои деньги «безвозмездно», без получения процента, «так, чтобы деньги были и в большей безопасности, и в большей доступности для осуществления платежей, и чтобы избежать беспокойства и неприятностей в связи с их охраной и пересчетом, а еще потому, что в благодарность за такое хорошее дело, что они творят для ростовщика, отдавая ему свои деньги, буде случится так, что у них не останется денег под его попечением, то он также закроет глаза на небольшой перерасход и не возьмет процентов»[147]. Вторая операция, срочный «вклад», весьма отлична от первой и является истинным займом, или mutuum, который предоставляется банкиру на определенный срок и приносит проценты. Саравиа-де-ла-Каллье осуждает такие сделки в соответствии с традиционной канонической доктриной о ростовщичестве. Кроме того, он заявляет, что при вкладе до востребования вкладчик должен платить банкиру, «поскольку они помещают деньги [на хранение], они должны платить за их сохранность и не должны получать столько прибыли, сколько дозволяют законы, если вносят деньги или имущество, которые требуют сохранения»[148]. Саравиа-де-ла-Каллье продолжает осуждать клиентов, которые эгоистически стараются нажиться на незаконной деятельности банкиров, делая вклады и ожидая от банкира выплаты процентов. По его яркому выражению, «тот, кто вносит деньги тому, о котором известно, что он не хранит их, но тратит, тоже не свободен от греха, пусть и простительного. Он поступает подобно тому, кто отдает девственницу развратнику, а лакомство – обжоре»[149]. Кроме того, вкладчик не облегчает свою вину, полагая, что банкир позаимствует или использует деньги других людей, а не его. «Он думает, что банкир будет хранить внесенные им деньги и не пустит их в дело, чего нельзя ожидать ни от кого из этих барышников. Напротив, банкир вскорости отдаст его вклад для получения прибыли, стремясь нажиться на нем. Как банкиры, платящие 7 и даже 10 % тем, кто предоставляет им деньги, могли бы вести свое дело, не используя вклады? Даже если бы было ясно показано, что вы не совершаете греха (хотя это не так, а как раз наоборот), то ростовщик, безусловно, грешит, когда обделывает свои дела на ваши деньги, а он определенно использует ваши деньги, чтобы красть имущество ваших ближних»[150]. Доктрина Саравиа-де-ла-Каллье весьма последовательна, поскольку корыстное использование банкирами денег, помещенных на вклад до востребования (путем предоставление ссуд), незаконно и подразумевает тяжкий грех. Эта доктрина совпадает с той, которая изначально установлена классиками римского права и которая выводится из самой сущности, цели и правовой природы договора денежной иррегулярной поклажи, исследованного нами в главе 1.

Саравиа-де-ла-Каллье ярко описывает чрезмерные прибыли банкиров, которые они извлекают путем незаконного присвоения вкладов, вместо того, чтобы удовлетвориться более скромным доходом, получаемым от простого хранения и сохранности вкладов. Его объяснение весьма наглядно: «Если вы получаете заработок, он должен быть умеренным и достаточным для вашего содержания, а не чрезмерной награбленной добычей, из которой вы строите великолепные дома, покупаете плодородные поместья, платите слугам, содержите свои семьи в расточительной роскоши, задаете пиры и одеваетесь столь роскошно, в особенности, если вы были бедны, прежде чем начали обделывать свои дела, оставив свое скромное ремесло»[151]. Кроме того, Саравиа-де-ла-Каллье поясняет, что банкиры часто подвержены разорению, и даже дает беглый теоретический анализ, показывающий, что за фазой экспансии, вызванной искусственным расширением кредита, предоставляемого этими «барышниками», неизбежно следует спад, при котором неуплата долгов влечет за собой цепочку банковских банкротств. Он добавляет, что «торговец не платит барышнику, приводя его к разорению; тот приостанавливает платежи, и все пропало. Всем известно, что ростовщики – начало, основа и даже причина всего этого, потому что не будь их, каждый использовал бы лишь те деньги, что есть у него, и не более; и товар стоил бы то, чего он стоит, и не более, и никто не запрашивал бы более справедливой наличной цены. Поэтому прекратить допускать этих барышников в пределы Испании, удалить их как от двора, так и из страны вообще было бы достойным деянием правителей, потому что ни один народ мира не терпит их»[152]. Мы знаем, что утверждение о том, будто бы власти других стран контролировали деятельность банкиров успешнее испанских властей, не соответствует действительности. Наоборот: то же самое происходило везде или почти везде, и правители в конце концов предоставляли банкирам привилегии, позволявшие им корыстно использовать деньги вкладчиков в обмен на возможность наживаться на банковской системе, предоставляющей средства быстрее и легче, чем налоги.

Подытоживая свой анализ, Саравиа-де-ла-Каллье утверждает, что «христианин ни при каких условиях не должен давать свои деньги этим барышникам, потому что, если, делая это, он совершает грех (а это именно так), он должен воздерживаться от греха, а если не совершает греха, он должен воздерживаться, чтобы не ввести в грех ростовщика». Далее он добавляет, что непользование услугами банкиров приносит дополнительные выгоды: вкладчики «если ростовщик приостановит платежи, это не станет для вкладчиков потрясением, а если он разорится, что нередко случается при попущении Господа Бога нашего, то да сгинут и он, и его хозяева вместе с нечестивым барышом»[153]. Как мы видим, умный и не без юмора анализ Саравиа-де-ла-Каллье безупречен и непротиворечив. Однако, критикуя банкиров, он слишком сильно упирает на то, что те взимают и платят проценты в нарушение канонического запрета, вместо того, чтобы подчеркнуть незаконное присвоение вкладов до востребования. Другой автор, рассматривающий договор денежной иррегулярной поклажи, – Мартин де Аспилькуэта, более известный как «доктор Наварро».

В своей книге «Заключительный комментарий по поводу вексельных курсов» (Comentario resolutorio de cambios), впервые изданной в конце 1556 г. в Саламанке, Мартин де Аспилькуэта явно ссылается на «банковское дело обеспечения сохранности», обслуживающее банковский договор денежной иррегулярной поклажи. Для Мартина де Аспилькуэты банковское дело обеспечения сохранности, или договор иррегулярной поклажи, совершенно справедлив и означает, что банкир – это «попечитель, хранитель и гарант денег, которые ему переданы или у него обменены с любой целью теми, кто отдает или посылает ему деньги, и он обязан производить платежи торговцам или лицам, которым вкладчики хотят заплатить тем или иным способом; с которых он может брать справедливую для государства или для вкладчика плату, потому что это занятие и ответственность полезны для республики и не содержат несправедливости, и справедливо, если тот, кто трудится, зарабатывает свою оплату. А труд менялы состоит в том, чтобы получать, охранять и держать наготове деньги множества торговцев, записывать и вести их счета с великими сложностями и риском время от времени совершить ошибку в своих записях и в других вещах. Такое соглашение можно оформить договором, по которому один обязывается держать деньги другого во вкладе, производить платежи и вести записи, как оговорено ими, и т. д., как если бы это было соглашение о найме на работу, каковой договор общеизвестен, справедлив и благословлен»[154]. Как мы видим, Мартин де Аспилькуэта рассматривает договор денежной иррегулярной поклажи как абсолютно законный договор, посредством которого люди поручают хранение своих денег профессионалу, т. е. банкиру, который должен сохранять их как добрый родитель и держать их в постоянной доступности для вкладчиков, предоставляя любые кассовые услуги, которые могут им потребоваться. Он также имеет право взимать со вкладчика плату за свои услуги. По сути Мартин де Аспилькуэта считает, что именно вкладчики должны платить хранителю или банкиру и никогда – наоборот, поэтому вкладчики «платят в возмещение за труды и заботы менялы, принимающего и сохраняющего их деньги», а банкиры должны вести «свои дела честно и удовлетворяться справедливым заработком, который получают от тех, кто у них в долгу, и от тех, чьи деньги они сохраняют и чьи счета ведут, а не от тех, кто ничего им не платит»[155]. Кроме того, стараясь прояснить проблему и избежать неправильного понимания, Мартин де Аспилькуэта, используя те же доводы, что и доктор Саравиа-де-ла-Каллье, явным образом осуждает клиентов, которые не желают платить за хранение своих вкладов и даже пытаются нажиться на проценте от них. Доктор Наварро заключает, что «в обмене такого рода грех совершают не только менялы, но и… те, кто доверяет им деньги для сохранения так, как описано выше. Они затем отказываются платить [банкиру] вознаграждение и требуют прибыли, заработанной при помощи их денег и полученной от тех, кто платит наличными. И, если менялы запрашивают плату, клиенты уходят от них к другим. Поэтому, чтобы сохранить таких клиентов, банкиры отказываются от платы и вместо этого берут деньги у тех, кто ничего им не должен[156].

В книге «Трактат о сделках и договорах» (Suma de tratos y contratos, Севилья, 1571) Томас де Меркадо анализирует банковское дело в том же духе, что и предыдущие авторы. Он начинает с верного утверждения о том, что вкладчики должны платить банкирам за их труды по обеспечению сохранности денежных вкладов, заключая, что «среди банкиров бытует общее правило брать плату с тех, кто хранит деньги в их банке (твердую ежегодную ставку или ставку с каждой тысячи), потому что банкиры оказывают услуги вкладчикам и сохраняют их имущество»[157]. Однако Томас де Меркадо иронически указывает на то, что банкиры Севильи настолько «щедры», что берутся хранить вклады без всякой платы: «…таковые в этом городе и вправду настолько царственны и благородны, что не берут платы»[158]. Томас де Меркадо замечает, что эти банкиры и не нуждаются в оплате, потому что огромные денежные суммы, получаемые ими в форме вкладов, зарабатывают для них существенные прибыли, будучи вложены в их частные сделки. Следует подчеркнуть, что, по нашему мнению, Томас де Меркадо просто констатирует факт и не заявляет о своем признании таких действий легитимными, как, по-видимому, представляется многим современным авторам (среди которых, например, Реституто Сьерра Браво и Франсиско Камачо)[159]. Верно как раз обратное. С точки зрения строгой римской доктрины и сущности правовой природы договора денежной иррегулярной поклажи, исследованных в главе 1, из всех схоластов именно Томас де Меркадо наиболее ясным образом демонстрирует, что передача собственности при иррегулярной поклаже не подразумевает сопутствующего перехода доступности tantundem, и потому (для всех практических целей) полной передачи собственности не происходит. Он сам очень хорошо это сформулировал: «Они [банкиры] должны понимать, что деньги – не их, но принадлежат другим, и бесчестно то, что, используя их, они [банкиры] прекращают служить их владельцу». Томас де Меркадо добавляет, что банкиры должны соблюдать два фундаментальных принципа. Первый принцип состоит в том, что они не должны «раздевать банки догола, так что не смогут покрыть получаемые чеки, будучи неспособны заплатить по ним, так как, потратив и вложив деньги в темные дела и другие сделки, они, несомненно, совершают грех… Второй: они не должны вовлекаться в рискованные сделки, потому что они совершают грех, даже если сделка прошла успешно, из-за вероятности того, что эти банкиры окажутся неспособны исполнить свои обязательства и причинят тяжкий ущерб тому, кто доверился им»[160]. Хотя эти рекомендации могут служить признаком того, что Томас де Меркадо отказывается одобрять некий частичный резерв, важно иметь в виду, что он весьма решительно выражает свое юридическое заключение о том, что деньги на вкладе в конечном счете принадлежат не банкиру, а вкладчикам, и заявляет, что никто из банкиров не выполняет двух сформулированных им рекомендаций: «…однако, если дела идут хорошо, а обстоятельства благоприятны, трудно обуздать алчность, и никто из них не принимает во внимание эти предупреждения и не выполняет эти условия»[161]. По этой причине он считает весьма полезными введенные Карлом V регламенты, запретившие банкирам заключать личные сделки, дабы избавить их от искушения бесконечно финансировать такого рода сделки за счет денег вкладчиков[162].

В конце главы 4 «Суммы о сделках и договорах» Томас де Меркадо заявляет, что банкиры Севильи хранят вклады из денег и драгоценных металлов, принадлежащие торговцам, которые торгуют с Новым Светом, и, располагая столь значительными вкладами, они «делают огромные вложения», получая изрядные прибыли. Здесь он не осуждает эту практику открыто, но следует помнить, что рассматриваемый отрывок представляет собой описание фактического положения дел, а не суждение о правомерности. Однако в уже упоминавшейся нами главе 14 он рассматривает вопрос правомерности более глубоко. Томас де Меркадо приходит к выводу, что банкиры «также вовлечены в размен денег и фрахты; банкиры в этом государстве принимают участие в чрезвычайно широком круге сделок, шире океана, но иногда простирают свои операции настолько широко, что становятся слишком тонки, [рвутся] и все пропало»[163].

Среди схоластов в трактовке доктрины договора денежной иррегулярной поклажи сильнее всего заблуждались Доминго де Сото и (особенно) Луис де Молина с Хуаном де Луго. Эти теоретики поддались влиянию традиции средневековых комментаторов, рассмотренной в разделе 2 этой главы, и в особенности доктринальной неясности, связанной с depositum confessatum. Де Сото и особенно Молина рассматривают иррегулярную поклажу как заем, при котором и собственность, и полная доступность tantundem передаются банкиру. Однако они полагают, что практика предоставления ссуд третьим сторонам из принятых на хранение средств законна, пока банкир действует «благоразумно». Доминго де Сото можно считать первым их тех, кто поддержал этот тезис, пусть и весьма косвенно. Действительно, в книге 6, вопрос 11 его сочинения «О справедливости и праве» (La justicia y el derecho, 1556) мы читаем, что банкиры имеют «обычай, как говорится, брать на себя обязательство возвратить сумму денег большую, чем принятая на хранение, если торговец делает свой вклад в наличных деньгах. Я дал меняле десять тысяч, так что он будет обязан отдать мне двенадцать или даже пятнадцать, потому что наличные деньги для него очень выгодны. Никто не видит в этом никакого зла»[164]. Другой типичный пример создания кредита, который Доминго де Сото склонен принять, состоит в ссуде в форме учета векселей, финансируемой из клиентских вкладов.

Однако из всех схоластов именно иезуит Луис де Молина наиболее отчетливо поддержал ошибочную доктрину банковского договора денежной иррегулярной поклажи[165]. Действительно, в «Трактате о вексельных курсах» (Tratado sobre los cambios, 1597) он поддерживает средневековую теорию о том, что иррегулярная поклажа представляет собой договор займа (mutuum) в пользу банкира – договор по которому передается не только собственность, но также и полная доступность tantundem, откуда следует, что банкир может законно использовать эти деньги в своих интересах в форме ссуд или любым иным способом. Посмотрим, как он формулирует этот довод: «Потому что эти банкиры, подобно всем остальным, и есть истинные владельцы денег, если деньги хранятся в их банках, и тем они отличаются от других хранителей… так что они получают деньги как заем до востребования и, следовательно, на свой собственный риск». Далее он еще яснее указывает, что «такой вклад в действительности является займом, как уже говорилось, и собственность на переданные на хранение деньги переходит к банкиру, так что если они и потеряны, то потеряны именно в пользу банкира»[166]. Эта позиция противоречит доктрине, которую Луис де Молина поддерживает в «Трактате о займах и ростовщичестве» (Tratado sobre los pr?stamos y la usura), где он указывает, что срок является существенным элементом во всех договорах займа и что если срок займа не предусмотрен явным образом и не установлена дата возврата, «необходимо решение судьи относительно срока займа»[167]. Кроме того, Луис де Молина игнорирует все аргументы, представленные в главе 1 и демонстрирующие, что договор иррегулярной поклажи не имеет ничего общего ни по природе, ни по правовой сущности с договором займа (mutuum). По этой причине его попытка отождествить эти два договора есть явный шаг назад не только по сравнению с куда более последовательными взглядами Саравиа-де-ла-Каллье и Мартина де Аспилькуэты, но и относительно истинной правовой сущности этого договора, разработанной в древнеримской юриспруденции. По этой причине странно, что такой яркий и проницательный мыслитель, как Луис де Молина, не осознал крайней опасности согласия с нарушением общих принципов права, регулирующих иррегулярную поклажу, и утверждал, что «никогда не бывает так, что все вкладчики настолько нуждаются в деньгах, что не оставят на хранении много тысяч дукатов, которые банкир может вложить в дело, и либо заработать прибыль, либо понести убыток»[168]. Молина не признает, что тем самым не только нарушается существенная цель договора (хранение и обеспечение сохранности), но также появляется стимул для всякого рода незаконных сделок и злоупотреблений, которые неизбежно влекут за собой экономический спад и разорение банков. Если не уважается традиционный принцип права, требующий постоянного хранения tantundem в пользу вкладчика, то не существует ясного способа избежать разорения банков. Кроме того, очевидно, что смутных, неопределенных советов вида «старайся действовать благоразумно» и «не ввязывайся в рискованные сделки» недостаточно, чтобы помочь в предотвращении крайне пагубных социально-экономических последствий, вызываемых банковским делом на основе частичного резервирования. Во всяком случае, Луис де Молина по крайней мере побеспокоился о том, чтобы заявить: «Важно предупредить, что [банкиры] совершают смертный грех, если используют в своих собственных сделках деньги, принятые ими в виде вкладов, а потом не могут в установленный срок передать суммы, которые вкладчики просят выдать либо заплатить [третьей стороне] из средств, переданных на хранение… Кроме того, смертный грех они совершают и тогда, когда принимают участие в сделках, несущих риск того, что они не смогут вернуть вклады. Например, посылая за моря столько товаров, что, если судно утонет или будет захвачено пиратами, они не смогут вернуть вклады, даже распродав все свои активы. А невиновны они в смертном грехе лишь тогда, когда дела идут плохо, но также и тогда, когда они идут хорошо. Так происходит, когда они наудачу причиняют вред вкладчикам и гарантам, чьи гарантии требуются для приема депозитов»[169]. Мы находим примечательным это предупреждение Луиса де Молины и в то же время поражены тем, что он не увидел глубокого противоречия между этим предупреждением и своим же явным приятием «благоразумных» банковских операций с частичным резервированием. Вне зависимости от того, насколько банкиры благоразумны, реальность такова, что единственный надежный способ избежать рисков и гарантировать вкладчикам постоянную доступность вкладов – это поддерживать постоянный 100 %-ный коэффициент резервирования[170].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.