Смит во Франции

Через полвека после описываемых событий Жан Батист Сэй расспрашивал старого Дюпона о подробностях пребывания Смита в Париже в 1765–1766 гг. Дюпон отвечал, что Смит бывал в «антресольном клубе» доктора Кенэ. Однако на сборищах физиократов он сидел смирно и больше молчал, так что в нем нельзя было угадать будущего автора «Богатства народов». Аббат Морелле, ученый и писатель, с которым шотландец подружился в Париже, в своих мемуарах рассказывает о Смите, что «месье Тюрго… высоко ценил его талант. Мы виделись с ним много раз. Он был представлен у Гельвеция. Мы говорили о теории торговли, о банках, государственном кредите и многих вопросах большого сочинения, которое он замышлял».[547] Из писем известно также, что Смит сблизился с математиком и философом д’Аламбером и великим борцом против невежества и суеверий бароном Гольбахом. Выходит, он не только молчал, но иногда и говорил.

До Парижа Смит и его воспитанник герцог Баклю провели полтора года в Тулузе и несколько месяцев в Женеве. Смит посетил Вольтера в его поместье в окрестностях Женевы и имел с ним несколько бесед. Он считал Вольтера величайшим из живущих французов и не разочаровался в нем.

Можно сказать, что Смит попал во Францию как раз вовремя. С одной стороны, он уже был достаточно сложившимся и зрелым ученым и человеком, чтобы не подпасть под влияние физиократов (это случилось со многими умными иностранцами, не исключая Франклина). С другой стороны, его система еще полностью не сложилась у него в голове: поэтому он оказался способным воспринять полезное влияние Кенэ и Тюрго.

Вопрос о зависимости Смита от физиократии, и особенно от Тюрго, имеет долгую историю. Еще Дюпон де Немур однажды довольно неосмотрительно заявил, что главные идеи «Богатства народов» заимствованы у его друга и покровителя. Во второй половине XIX в. по этому вопросу возникла довольно большая литература. Поэтому открытие профессором Кэннаном глазговских лекций Смита было не только его личным успехом, но в некотором роде утверждением британского патриотизма: было доказано, что многие основные теоретические идеи Смита сложились до его поездки во Францию и до расцвета физиократии.

Впрочем, для доказательства независимости и заслуг Смита не требовалось этого открытия. Маркс показал действительное соотношение системы физиократов и Смита (в особенности в первых главах «Теорий прибавочной стоимости»), еще не зная хронологии его работ. Смит глубже проник во внутреннюю физиологию буржуазного общества. Идя в русле английской традиции, Смит построил свою экономическую теорию на фундаменте трудовой теории стоимости, тогда как физиократы вообще не имели, в сущности, теории стоимости. Это позволило ему сделать по сравнению с физиократами важнейший шаг вперед, сказав, что всякий производительный труд создает стоимость, а отнюдь не только земледельческий. Смит имеет более ясное, чем физиократы, представление о классовой структуре буржуазного общества. Правда, Тюрго, как мы видели, высказал по этому поводу замечательные мысли, но у него это только наброски, эскизы, а у Смита – большое, тщательно отработанное полотно.

Вместе с тем есть области, в которых физиократы стояли выше, чем Смит. Это в особенности касается гениальных идей Кенэ о механизме капиталистического воспроизводства.

Смит вслед за физиократами считал, что капиталисты могут накоплять только ценой лишений, воздержания, отказа от потребления. Но у физиократов было при этом по крайней мере то логическое основание, что, по их мнению, капиталистам «не из чего» накоплять, так как промышленный труд «бесплоден». У Смита нет даже этого оправдания. Смит непоследователен в своем тезисе о равноправии, экономической равноценности всех видов производительного труда. Он явно не мог избавиться от представления, что земледельческий труд с точки зрения создания стоимости все-таки заслуживает предпочтения: здесь, мол, вместе с человеком «работает» сама природа. Эта ошибка Смита вызвала протест со стороны Рикардо.

Отношение Смита к физиократам было совершенно иным, чем к меркантилизму. В меркантилистах он видел идейных противников и, при всей своей профессорской сдержанности, не жалел для них критических резкостей (иногда даже неразумных). В физиократах он видел в общем союзников и друзей, идущих к той же цели несколько иной дорогой. Вывод его в «Богатстве народов» гласит, что «изложенная теория, при всех ее несовершенствах, пожалуй, ближе всего подходит к истине, чем какая-либо другая теория политической экономии, до сих пор опубликованная».[548] В другом месте он пишет, что физиократия по крайней мере «никогда не причиняла и, вероятно, не причинит ни малейшего вреда ни в одной части земного шара».

Последнее замечание можно принять за шутку. Так шутит Адам Смит: почти незаметно, сохраняя невозмутимую серьезность. В «Теории нравственных чувств» есть такая шутка: потерю человеком ноги надо несомненно признать гораздо более тяжелой бедой, чем потеря любовницы; однако второе стало в литературе предметом многих отличных трагедий, тогда как из первого трагедии при всем желании не сделаешь. Он был, видимо, таков и в жизни. Однажды в Глазго на торжественном обеде в университете сосед по столу, приезжий из Лондона, с удивлением спросил его: почему все с таким почтением обращаются к одному присутствующему молодому человеку, хотя он явно не блестящего ума. Смит ответил: «Мы знаем это, но дело в том, что он – единственный лорд в нашем университете». Сосед, вероятно, так и не понял, была это шутка или нет.

Франция присутствует в книге Смита не только в идеях, прямо ли, косвенно ли связанных с физиократией, но и в великом множестве разных наблюдений (включая личные), примеров и иллюстраций. Общий тон всего этого материала критический. Для Смита Франция с ее феодально-абсолютистским строем и оковами для буржуазного развития – самый яркий пример противоречия фактических порядков идеальному «естественному порядку». Нельзя сказать, что в Англии все хорошо, но в общем и целом ее строй гораздо больше приближается к «естественному порядку» с его свободой личности, совести и – главное – предпринимательства.

Что означали три года во Франции для Смита лично, в человеческом смысле? Во-первых, резкое улучшение его материального положения. По соглашению с родителями герцога Баклю он должен был получать 300 фунтов в год не только во время путешествия, но в качестве пенсии до самой смерти. Это позволило Смиту следующие 10 лет работать только над его книгой; в Глазговский университет он уже не вернулся. Во-вторых, все современники отмечали изменение в характере Смита: он стал собраннее, деловитее, энергичнее и приобрел известный навык в обращении с различными людьми, в том числе и сильными мира сего. Впрочем, светского лоска он не приобрел и остался в глазах большинства знакомых чудаковатым и рассеянным профессором. Рассеянность Адама Смита скоро срослась с его славой и для обывателей стала ее составной частью.

* * *

Смит провел в Париже около года – с декабря 1765 г. по октябрь 1766 г. Поскольку центрами умственной жизни Парижа были литературные салоны, там он в основном и общался с философами. «Антресольный клуб» в Версале составлял в этом смысле исключение. Он был сразу же введен в большой салон мадам Жоффрен, но особенно любил бывать у мадемуазель Леспинасс, подруги д’Аламбера, где собирался более узкий и интимный круг друзей. Нередко посещал он и дома богачей-философов Гельвеция и Гольбаха, являвшиеся своего рода штаб-квартирами энциклопедистов.

Смит всегда любил театр, хотя в Шотландии пуританская церковь почти не допускала это «богопротивное зрелище». Особенно ценил он французскую классическую трагедию. Его гидом по парижским театрам была мадам Риккобони, писательница и в прошлом актриса, друг многих философов. От нее он получил при отъезде рекомендательное письмо в Лондон к знаменитому актеру и режиссеру Давиду Гаррику, который незадолго до этого побывал в Париже. Письмо наполнено похвалами уму и остроумию Смита. Это могло бы быть преувеличением и лестью, если бы не повторялось в другом письме, которое мадам Риккобони вскоре послала Гаррику почтой. Впоследствии Смит был довольно хорошо знаком с Гарриком.

При всем том Смит, конечно, вовсе не занимал в парижских салонах такого места, которое в течение трех предыдущих лет занимал его друг Юм, а через 10 лет – Франклин. Смит не был создан, чтобы блистать в обществе, и хорошо сознавал это.

Можно думать, что особое значение для Смита имело знакомство с Гельвецием, человеком большого личного обаяния и замечательного ума. В своей философии Гельвеций, стремясь освободить этику от церковно-феодальных оков, объявил эгоизм естественным свойством человека и фактором прогресса общества. Новая, в сущности буржуазная, этика строилась на своекорыстном интересе, на естественном стремлении каждого к своей выгоде, ограничиваемом только таким же стремлением других людей. Гельвеций сравнивал роль своекорыстного интереса в обществе с ролью всемирного тяготения в природе. С этим связана идея природного равенства людей: каждому человеку, независимо от рождения и положения, должно быть предоставлено равное право преследовать свою выгоду, и от этого выиграет все общество.

Такие идеи были близки Смиту. Они не были новы для него: нечто схожее он воспринял от философов Локка и Юма и из парадоксов Мандевиля. Но конечно, яркость аргументации Гельвеция оказала на него особое влияние. Смит развил эти идеи и применил их к политической экономии. Созданное Смитом представление о природе человека и соотношении человека и общества легло в основу взглядов классической школы. Понятие homo economicus (экономический человек) возникло несколько позже, но его изобретатели опирались на Смита. Знаменитая формулировка о «невидимой руке», может быть, является чаще всего цитируемым местом из «Богатства народов».

* * *

Политика laissez faire, или, как выражается Смит, естественной свободы, прямо вытекает из его взглядов на человека и общество. Если экономическая деятельность каждого человека ведет в конечном счете к благу общества, то ясно, что эту деятельность не надо ничем стеснять.

Смит считал, что при свободе передвижения товаров и денег, капитала и труда ресурсы общества будут использоваться самым рациональным, оптимальным образом. Свобода конкуренции была альфой и омегой его экономического учения. Она проходит красной нитью через все «Богатство народов». Этот принцип Смит применял даже к врачам, университетским профессорам и… попам. Если, мол, предоставить священникам всех вероисповеданий и сект свободно конкурировать между собой, не давать ни одной группе привилегий и тем более монополии, то они будут наиболее безвредны (а это, как он намекает, и есть их наивысшая эффективность). Из веры в благотворность своекорыстного интереса и свободы конкуренции вытекал исторический оптимизм Смита. Он был, конечно, отражением неизбежной победы нового буржуазного строя над феодализмом. Оптимизм Смита не был, однако, сродни бездумной вере героя вольтеровского «Кандида» Панглосса, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Он слишком хорошо знал, какие мощные силы выступают против экономической свободы.

Как и во многих других вопросах, роль Смита заключается не в том, что он открыл принцип laissez faire, а в том, что он обосновал его с наибольшей основательностью и систематичностью. Хотя родился этот принцип во Франции, развить его до логического конца и положить в основу экономической теории должен был британец. Англия, превращавшаяся в самую развитую промышленную страну мира, была уже объективно заинтересована в свободе торговли. Во Франции мода на физиократию была в большой мере капризом просвещенных и либеральных аристократов и прошла очень скоро. В Англии «мода» на Смита превратилась в символ веры буржуазии и обуржуазившегося дворянства. Экономическая политика английского правительства на протяжении следующего столетия была в известном смысле осуществлением Смитовой программы.

Первые шаги были сделаны еще при жизни Смита. Сохранился такой любопытный рассказ. В последние годы жизни Смит был уже знаменит. Будучи в 1787 г. в Лондоне, Смит приехал в дом одного знатного вельможи. В гостиной было большое общество, включавшее премьер-министра Уильяма Питта. Когда вошел Смит, все встали. По своей профессорской привычке он поднял руку и сказал: «Прошу садиться, господа». Питт на это ответил: «После вас, доктор, мы все здесь ваши ученики». Возможно, это только легенда. Но она правдоподобна. Питт действительно провел ряд мер в области торговли, по своему духу соответствовавших идеям «Богатства народов». Смит нигде не формулирует свою программу по пунктам. Но это можно без особого труда сделать. Конкретно laissez faire у Смита означает следующее.

Во-первых, он требует отмены всех мер, ограничивающих, выражаясь современным языком, мобильность рабочей силы. Прежде всего речь идет о таких феодальных пережитках, как обязательное ремесленное ученичество и закон о поселении. Ясно, что объективный смысл этого требования заключается в обеспечении свободы действий для капиталистов. Но надо помнить об эпохе, когда писал Смит: британский рабочий класс в то время страдал еще не столько от капитализма, сколько от недостаточности его развития. Поэтому требование Смита было прогрессивным и даже гуманным.

Bo-вторых, Смит выступил за полную свободу торговли землей. Он был противником крупного землевладения и предлагал отменить законы, препятствующие дроблению наследственных земель. Смит был за то, чтобы земли переходили в руки собственников, способных использовать их более экономично или склонных пускать землю в оборот. Все это направлено на развитие капитализма в сельском хозяйстве.

В-третьих, Смит предлагал отменить остатки правительственной регламентации промышленности и внутренней торговли. Акцизы (косвенные налоги), которыми облагается продажа некоторых товаров на внутреннем рынке, должны вводиться только ради бюджетных доходов, а не для воздействия на хозяйство. В Англии уже не было пошлин, взимаемых при перевозке товаров внутри страны. Но тем острее и актуальнее звучала эта критика Смита для Франции.

В-четвертых, Смит подверг детальной критике всю внешнеторговую политику Англии и разработал программу свободы внешней торговли. Это – важнейшее его требование, и оно наиболее непосредственным образом направлено против меркантилизма. Так родилось фритредерство,[549] ставшее в XIX в. знаменем английской промышленной буржуазии.

Под огонь Смита попадает весь арсенал меркантилистской политики: стремление к обязательной активности платежного баланса, запрещение ввоза и вывоза определенных товаров, высокие импортные пошлины, премии за экспорт, монопольные торговые компании. Особенно резко он выступил против английской колониальной политики, прямо заявляя, что она диктуется не интересами нации, а интересами кучки торгашей. Смит считал близорукой и нелепой политику удушения промышленности и ограничения торговли, которую Англия проводила в Ирландии и особенно в североамериканских колониях. Он писал: «Запрещение целому народу выделывать из продукта своего труда все то, что он может, или затрачивать свой капитал и промышленный труд таким образом, как он считает для себя наиболее выгодным, представляет собою явное нарушение самых священных прав человечества».[550]

Это опубликовано в 1776 г., когда Англия уже вела войну против восставших колонистов. Смит относился к американскому республиканизму с симпатией, хотя, оставаясь добрым британцем, выступал не за отделение колоний, а за создание полностью равноправного союза между Англией и колониями. Не менее смело высказывался он о политике грабежа и угнетения, которую проводила Ост-Индская компания в Индии. Следует также учесть, что Смит в своей книге написал немало язвительных и суровых слов о церкви и системе университетского образования. Правда, в Англии он не рисковал ни головой, ни свободой и мог особенно не опасаться тюрьмы, где в разное время побывали иные из его французских друзей: Вольтер, Дидро, Морелле, даже Мирабо. Но он знал, как чувствительны могут быть ненависть и нападки англиканских попов, университетских властей и газетных писак. Он боялся всего этого и не скрывал, что боится.

Привлекательность личности Смита состоит в том, что он, человек от природы осторожный и опасливый, все же написал и напечатал свою смелую книгу.