Раздел III О происхождении философии

[48] (1) Еще в первые века формирования общества, до становления права, порядка и охраны от врагов, человечество делало слабые попытки найти те скрытые цепочки событий, которые объединяли, казалось бы, несвязанные между собой явления природы.[413] Дикарь, чьи средства существования зависели от непредвиденных обстоятельств, чья жизнь каждый день подвергалась серьезной опасности, совершенно не имел склонности занимать свое внимание поисками бесполезных истин. Поисками того, что, будучи найденным, кажется, не служило никакой другой цели кроме как рассмотрению театра природы как наиболее цельного внутри себя (connected) зрелища для воображения. Многие из более мелких странностей и несовпадений в ходе вещей, которые постоянно ставили философов в тупик, совершенно ускользали от его внимания. Изумление (amazement) у него вызывали более значительные и чудесные неправильности, чью важность он не мог пропустить. Кометы, затмения, громы и молнии, а также другие природные явления своим величием держали его в благоговейном страхе. И он с глубоким почитанием выказывал им этот страх. Его неопытность и неуверенность в отношении всего того, что им присуще, как-то: каким образом они появились, как они протекают, что происходило до их появления и что будет после них, ввергало его чувства в еще больший испуг и ужас. Однако, как замечал Отец Мальбранш, все наши страсти оправдывают сами себя;[414] т. е. они внушают нам мнения, которые оправдывают их. Поскольку же эти явления вселяли в него страх, он был готов поверить в любые сведения о них; сведения, которые могли в еще более превосходной степени описать эти явления (в качестве объектов ужаса). Например, он мог поверить в то, что эти явления происходят от неких разумных, хотя и невидимых (invisible) причин, месть которых и недовольство дикарь рассматривал или как проявления грозной силы, или же как ее последствия. Подобное представление не только больше остальных подпитывало эту его страсть, но и в наибольшей степени поглощало его внимание. Такое состояние дикаря усугублялось и тем, что подобные трусость и малодушие так естественны для человека в нецивилизованном государстве. Незащищенный законами общества, беззащитный, уязвимый со всех сторон, он чувствовал свою слабость перед любыми событиями и происшествиями (occasions); его сила и безопасность – ничто перед ними.

(2) Однако, не все неправильности природы были из разряда тех, что внушают только страх и ужас. Некоторые их них были замечательно красивыми и приятными. Это такие, которые в ситуации того же самого бессилия ума (как и в прежнем случае) воспринимаются с радостью и любовью, и даже с особой благодарностью; все, что является причиной удовольствия, естественным образом порождает в нас благодарность. Так, [49] ребенок заботится о фрукте, который приятен ему и питает его, но в то же время бьет камень, который ранит его.[415] Понятия дикаря не сильно отличаются от понятий ребенка. Древние афиняне, торжественно и официально порицающие топор, который являлся причиной смерти человека,[416] воздвигали алтари и приносили жертвы радуге. Возможно, подобные желания и чувства относительно указанных событий могут иногда вспыхнуть и в груди самых цивилизованных людей, однако они через некоторое время сменяются осознанием (reflection) того, что не вещи являются их действительным предметом. Но дикарь, чьи понятия следуют лишь за дикой природой и страстью, не будет ждать другого доказательства, что вещь является истинным предметом любого чувства: доказательством является уже то, что она, вещь, волнует и возбуждает его. Почтение и благодарность, порождаемые в дикаре некоторыми явлениями природы, убеждают его в том, что именно эти явления представляют собой настоящие объекты чувств почтения и благодарности; и потому они, по его мнению, исходят от неких разумных существ, которые получают удовольствие от выражения этих чувств. Таким образом, для дикаря всякий объект природы, в достаточной мере значимый по своей красоте или величию, полезности или пагубности для того, чтобы привлечь к себе внимание, и чьи проявления к тому же не обладают совершенной регулярностью, – такой объект представляется действующим по воле и намерению некоторой невидимой (invisible) и расчетливой (designing) силы. Например, море, которое покоится в штиль и вздымается в шторм по благостному желанию Нептуна. Поле дает богатый, сверх ожидаемого, урожай? Это по милости Цереры. Лоза изобилует виноградом? Это щедрость Бахуса. Кто-то посмел отвергнуть эти их подарки? Это вызывает недовольство обиженных богов. Дерево, которое сейчас цветет или увядает, зависит от здоровья или болезни Дриады, которая в нем обитает. Родник, который временами полноводен, а временами скуден в своем течении, который иногда чист и прозрачен, а иногда мутный и беспокойный, находится всегда под влиянием обитающей в нем Наяды. Отсюда и происхождение Политеизма и того вульгарного суеверия, в соответствии с которым все иррегулярные явления природы приписываются благосклонности или недовольству разумных, хотя и невидимых (invisible) существ, – богов, демонов, ведьм, духов и фей. Следует отметить, что во всех политеистических религиях, среди дикарей, так же как и на ранних этапах развития язычества в античности, только эти иррегулярные явления относили к деятельности и воле своих богов. Огонь горит, а вода обновляется, восстанавливая запасы; тяжелые тела падают вниз, а более легкие вещества, согласно их собственной природе, стремятся лететь ввысь; никакого участия невидимой руки Юпитера[417] в этих процессах и материях никогда не было замечено. Однако [50] громы и молнии, бури и солнечный свет, равно как и прочие необычные (irregular) явления приписывали именно его гневу или милости. Человек, единственная сила, способная создавать, с которой дикари были знакомы, никогда не действовала так, чтобы остановить либо изменить ход природных явлений, словно предоставленных самим себе. Те другие разумные существа, которых они рисовали себе в воображении (imagined), но которых не знали, естественно, предполагалось, действовали в той же манере; эти существа не участвовали в поддержке обычного хода событий (которые текли как бы сами собой) таким образом, чтобы остановить, воспрепятствовать или же помешать этому ходу. И потому в первые века существования мира место философии обеспечивалось самым низким и трусливым суеверием.

(3) Однако, когда закон установил порядок и безопасность, а существование прекратило зависеть исключительно от непредвиденных обстоятельств, любопытство человечества стало расти, а страхи уменьшились. Свободное время, которого стало больше, подталкивало людей к более внимательному наблюдению за явлениями природы, к изучению мельчайших странностей и несообразностей; и пробуждало в них большее желание узнать, какова та цепь, что связывает эти явления воедино.[418] То, что такая связующая нить существует между всеми, казалось бы, не связанными друг с другом явлениями, привело людей к необходимости восприятия и, главное, понимания (conceive). А то великодушие и жизнерадостность, которые приобретают все широкие натуры, живя в цивилизованных обществах, где совсем мало поводов чувствовать свою слабость и много причин для осознания своей силы и безопасности, сделали людей менее склонными видеть основную причину связи в невидимых (invisible) существах, порождающих страх и невежество у их необразованных (rude) предков.[419] Счастливцы, чье внимание не особенно занято делами или удовольствием, могут заполнять пустоту своего воображения (не обремененного обычными жизненными хлопотами) не чем иным, как изучением последовательности событий, происходящих вокруг них. Хотя великие явления природы имели место и до них, тем не менее, многие вещи случались в том порядке и в той последовательности, с которыми люди не были знакомы. Их воображение, легко следующее за простотой и очарованием повторяющихся (regular) природных процессов, стопорилось и приводилось в замешательство этим видимым отсутствием связности. Изумление возбуждало этих счастливцев, и, по-видимому, требовало найти определенную цепь промежуточных событий, которые в совокупности с предшествующими событиями могли дать [51] полную и единообразную картину движения Вселенной и мира. Стало быть, именно Изумление, а не какое-то ожидание выгоды (advantage) от своих открытий было для человечества первым принципом, толкнувшим его к изучению Философии; науки, которая претендует на обнаружение скрытых связей, объединяющих все явления природы в единое целое. И философы занимаются этим изучением ради самого этого изучения, ради блага или первоначального удовольствия самих по себе, не имея склонности рассматривать их как средство для получения многих иных удовольствий.[420]

(4) Греция и Греческие колонии в Сицилии, Италии и Малой Азии были первыми странами в западной части земного шара, где общество достигло цивилизованного состояния. Соответственно, здесь же появились первые философы, теории которых, согласно отчетливым описаниям, до нас дошли. Закон и порядок, по-видимому, были утверждены в великих монархических устроениях Азии и Египта задолго до их появления в Греции. И все же учитывая все, что нам известно о халдеях и египтянах, мы оставляем без ответа (мало-мальски претендующего на точность и достоверность) вопрос о том, почему в этих обществах не развивалась философия и что этому мешало. То ли в этих обществах были какие-то более ценные вещи, заслужившие честь называться наукой; то ли потому, что общества эти были проникнуты деспотизмом, который более разрушителен для безопасности и свободного времяпрепровождения, чем сама анархия, – а ведь деспотизм вообще очень распространен и преобладает на Востоке. В любом случае, за неимением подтвержденных источников, затруднительно дать ответ с достаточной степенью полноты.

(5) Греческие колонии оседали среди народов (nations), которые были либо полностью варварскими, либо же совершенно не склонными к военным действиям. Поэтому они, разумеется, вскоре приобрели у них мощный авторитет и в результате стали сильной империей и достигли значительного могущества еще до того, как какое-либо государство из числа местных сообществ преодолело крайнюю нищету. Эта нищета, не оставляя места для явных различий чинов и рангов, с необходимостью сопровождалась беспорядком и плохим управлением, которые проистекали от отсутствия в этих обществах отлаженной (regular) системы соподчинения.[421] Греческие острова, защищенные от вторжений наземных армий с суши, а также с моря (в те времена о военно-морских силах еще практически ничего не знали), казалось, были впереди всего континента по всем видам гражданственности и развития. Их защищенность также была одной из причин высокого уровня их цивилизации. Поэтому первые философы, так же как и первые поэты, были, по-видимому, коренными жителями греческих колоний или же [52] греческих островов. Там родились Гомер, Архилох, Стесихор, Симонид, Сапфо, Анакреон. Фалес и Пифагор, основатели двух самых ранних философских обществ (sects), выросли – один в азиатской колонии, другой на острове; но никто из них не основал свою школу в той стране, в которой родился.[422]

(6) Каковы были системы взглядов этих двух философов в подробностях, были ли их концепции настолько систематизированными, чтобы можно было считать их системами, – этого невозможно определить из-за несовершенства [источников], равно как и из-за неопределенности в отношении всех связанных с ними традиций мысли, которые дошли до нас. Однако школа Пифагора, похоже, продвинулась дальше в изучении принципов связей явлений природы, чем ионические философы. Данные, приведенные Анаксимандром, Анаксименом, Анаксагором, Архелаем, преемниками Фалеса, представляют доктрины мудрецов того времени полными самых запутанных недоразумений. Что-то более приближенное к сложной и упорядоченной системе взглядов можно, по-видимому, усмотреть в дошедших до нас сведениях, касающихся учений Эмпедокла, Архита [Тарентского], Тимея и Окелла Лукана (Ocellus the Lucanian),[423] самых признанных философов итальянской школы.[424] Точки зрения двух последних совпадают весьма значительно: одного с Платоном, другого с Аристотелем. Да и взгляды двух первых, по-видимому, не очень разнятся, из них один был автором учения о Четырех Стихиях, а другой изобретателем Категорий; они, следовательно, могут считаться основателями, один – античной Физики, другой – античной Диалектики. Насколько тесно они были между собой связаны, [53] выяснится позже.[425] Однако именно в школе Сократа – у Платона и Аристотеля – философия впервые получила форму, в которой ее начали, если можно так выразиться, представлять миру для всеобщего ознакомления. Именно от них, стало быть, мы начали узнавать об истории философии во всех подробностях. Все, что было ценного в предшествующих системах и в основном совпадало с их всеобщими принципами, Платон и Аристотель, по-видимому, взяли в свои собственные системы и объединили в них с уже имеющимся материалом. Я не смог обнаружить у них ничего заимствованного из ионической философии. Из школы Пифагора и Платон, и Аристотель, кажется, вывели основные принципы почти всех своих доктрин. Платон, сверх того, видимо, заимствовал что-то и из двух других философских школ. Крайняя неясность выражения, культивируемая в этих школах, кажется, не позволила им достичь какого-либо широкого распространения и авторитета: представители одной из них – Кратил и Гераклит; представители другой – Ксенофан, Парменид, Мелисс и Зенон.[426] Было бы совершенно бесполезной и тщетной попыткой пробовать спасти от забвения систему любого из этих досократических мудрецов. В настоящее время в забвении находятся они все. Впрочем, то, что некоторые принципы у них все-таки были заимствованы, говорит о том, что мы движемся вперед.

(7) Существовала еще одна философская школа, еще раньше Платона, от которой, однако, он был насколько далек, что, кажется, не только не заимствовал у нее что-либо, но, наоборот, имел склонность употребить всю силу своего разума на разоблачение и дискредитацию ее принципов.[427] Речь идет о философии Левкиппа, Демокрита и Протагора,[428] которая, соответственно, подпала под обаяние собственного красноречия, находилась в дремлющем состоянии и оказалась почти забытой на несколько поколений, пока впоследствии не была успешно возрождена Эпикуром.