3. Государство

3. Государство

Государство как агрессор

Главная задача либертарианства состоит в том, чтобы противостоять любым нарушениям прав собственности человека на самого себя и на законно приобретённое материальное достояние. Когда речь идёт о преступниках, в позиции либертарианцев нет ничего уникального, потому что почти все люди и философские концепции борются с преступлениями против личности и собственности.

Но даже в области защиты людей от преступлений либертарианской позиции присуща существенная особенность. В либертарианском обществе не будет окружного прокурора, который преследует преступников от лица несуществующего общества даже вопреки желаниям жертвы преступления. Жертва сама будет решать, предъявлять обвинение или нет. Более того, жертва сможет возбудить процесс против обидчика, и при этом ей не придётся убеждать того же окружного прокурора в оправданности обвинения. Кроме того, в системе наказания преступников главным будет не тюремное заключение и изоляция от общества, а принуждение преступника к компенсации нанесённого ущерба жертве его преступления. Существующая система, в которой жертва не получает компенсации, а, напротив, принуждена платить налоги на содержание обидчика в заключении, покажется совершенно нелепой в мире, где главным является защита любых прав собственности, в том числе и жертвы преступления.

Более того, хотя либертарианцы в большинстве своём не являются пацифистами, они не будут отказывать людям в праве быть пацифистами. Предположим, что пацифист Джонс стал жертвой преступника Смита. Если Джонс, будучи последовательным пацифистом, не желает защищать себя с помощью насилия, а потому выступает против любого наказания преступников, он просто откажется от предъявления обвинения, и на этом дело и кончится. Не будет государственного механизма преследования и наказания преступников против желания жертвы.

Но главное отличие либертарианцев от всех других людей не в их отношении к преступлениям, а в их понимании роли государства и правительства. Ведь либертарианцы рассматривают государство как высшего, вечного, наилучшим образом организованного агрессора против личности и собственности людей. И таковы все государства – всегда и везде – демократические, диктаторские или монархические, красные, белые, голубые или коричневые.

Государство! Всегда считалось, что правительство и весь аппарат власти стоят выше общих законов морали. «Документы Пентагона»[1] – это лишь один из бесчисленных примеров того, как люди, ведущие себя безупречно в частной жизни, нагло лгут публике. Почему? В интересах государства. Предполагается, что интересы государства оправдывают все действия, которые были бы сочтены аморальными или преступными, будь они совершены рядовыми гражданами. Отличительной чертой либертарианцев является то, что они спокойно и безо всяких уступок применяют общие моральные нормы к людям, действующим от лица государства. Либертарианцы не делают исключений. Веками государство (точнее говоря, люди, выступающие как члены правительства) прикрывало свою преступную деятельность возвышенной риторикой. Веками государство совершало массовые убийства и называло их войной, прославляя при этом героев массовой резни. Веками государство загоняло людей в ярмо военной службы и называло это воинской повинностью и служением народу. Веками государство грабило народ силой оружия и называло это налогообложением. Собственно говоря, если вы хотите знать, как либертарианцы рассматривают государство и всю его деятельность, думайте о государстве как о банде преступников, и тогда либертарианская позиция окажется простой и логичной.

Присмотримся, например, к тому, что резко отличает правительство от всех других действующих в обществе организаций. Многие политологи и социологи сглаживали это жизненно важное различие, рассматривая все организации и группы как иерархические, упорядоченные, правительственные и т.д. Левые анархисты, например, в равной степени выступают против государственных и частных организаций, таких как корпорации, на том основании, что и те и другие одинаково элитарны и используют принуждение. Но «правый» либертарианец не против неравенства, а его концепция принуждения относится только к случаям использования насилия. Либертарианец видит коренное различие между правительством (центральным, региональным или местным) и всеми другими действующими в обществе организациями. Точнее, следует говорить о двух подобных различиях. Во-первых, каждый человек или группа лиц получает доход в виде платежей, имеющих вид либо добровольных взносов и дарений (местный шахматный клуб, например), либо добровольной платы за приобретаемые на рынке товары и услуги (так живут владелец продовольственного магазина, профессиональный бейсболист или, например, производитель стали). Только правительство получает доход с помощью принуждения и насилия, скажем, в виде прямой угрозы конфискации имущества или тюремного заключения в случае неуплаты. Эти принудительные сборы и есть налогообложение. Второе отличие состоит в том, что, не считая уголовных преступников, только правительство может использовать свои возможности для насилия в отношении своих и чужих подданных, только правительство может запретить порнографию, принудить к соблюдению религиозных обрядов или отправить людей в тюрьму за продажу товаров по ценам, превышающим установленные всё тем же самым правительством. Оба различия, разумеется, можно свести к одному: во всех обществах только правительство уполномочено нарушать права собственности своих подданных для сбора средств или для утверждения своего морального кодекса, а также убивать тех, кого оно не одобряет. Более того, любое правительство, даже наименее деспотичное, всегда большую часть доходов получало благодаря принуждению граждан к уплате налогов. Исторически правительства были источником подавляющей части актов порабощения и убийства. А поскольку, как уже неоднократно было отмечено, главная задача либертарианца – это противостояние всем видам агрессии против личности и собственности, то он по необходимости выступает против институтов государства, по природе своей являющегося самым значительным врагом абсолютных прав собственности.

Есть ещё одна причина, чтобы относиться к государственной агрессии серьёзнее, нежели к любой иной, и дело здесь даже не в том, что государство лучше организовано и располагает куда большими ресурсами, чем частные преступные организации. Главное – в отсутствии каких-либо внешних ограничений для государственного хищничества, ограничений, которые существуют в случае пугающей людей мафии. Опасаясь мафии, мы можем обратиться к помощи государства и полиции, но кто придёт нам на помощь против самого государства? Никто. Другой существенной особенностью государства является то, что оно монополизировало услуги защиты – государство присвоило себе монополию на насилие и принятие окончательных решений. Например, если мы не согласны с решениями государственных судов, мы не можем обратиться к услугам альтернативных судебных организаций.

В Соединённых Штатах у нас, по крайней мере, есть конституция, строго ограничивающая некоторые полномочия правительства. Но за последнее столетие мы убедились, что никакая конституция не способна сама себя истолковывать или проводить в жизнь – это приходится делать людям. А если самым авторитетным толкователем конституции является правительственный Верховный суд, то неизбежно возникает тенденция к одобрению этим судом постоянно расширяющихся полномочий его собственного правительства. Более того, хвалёные системы сдержек и противовесов и разделения ветвей власти в американской системе правления довольно хлипки, потому что, в конечном итоге, все эти ветви являются частью того же самого правительства и подчинены одной и той же группе правителей.

Один из самых блестящих американских политических мыслителей Джон К. Калхун пророчески написал о том, что государство неизбежно будет ломать границы, установленные писаной конституцией:

У нашей конституции, несомненно, есть много существенных достоинств, но большой ошибкой окажется предположение, что простого введения ограничений полномочий правительства, без наделения тех, для чьей защиты они установлены, средствами принуждения к их соблюдению, достаточно, чтобы удержать господствующую партию большинства от злоупотреблений. Будучи партией власти, она… неизменно благосклонна к полномочиям, даруемым конституцией, и выступает против сдерживающих их ограничений. В качестве господствующей партии большинства она не будет испытывать нужды в этих ограничениях для своей защиты…

Меньшинство, или слабая партия, напротив, выберет противоположное направление и будет рассматривать их как важную часть защиты от господствующей партии… Но когда нет средств, чтобы принудить партию большинства соблюдать ограничения, у него остаётся единственное прибежище – жёсткая конструкция конституции… Партия большинства противопоставит этому гибкую конструкцию, которая придаст разрешающим словам самое широкое из возможных значение. Тогда одна конструкция будет противостоять другой: одна будет стремиться в наибольшей степени сократить полномочия правительства, а другая – расширить. Но чем может жёсткая конструкция помочь партии меньшинства в её противоборстве с гибким истолкованием конституции большинством, когда у одной будет вся сила правительства, чтобы провести своё истолкование в жизнь, а у другой не будет средств, чтобы заставить считаться со своим мнением? О результатах столь неравного состязания гадать не приходится. Партия, требующая ограничений, будет побеждена… Состязание окончится низвержением конституции… ограничения в конечном итоге будут отменены, а правительство будет наделено беспредельными полномочиями.

Этого результата не предотвратит и разделение правительства на отдельные и, как они заверяют друг друга, независимые ветви… потому что каждая из них и все вместе эти ветви – и, разумеется, правительство в целом – будут под контролем численного большинства, и не нуждается в объяснениях тот факт, что простое распределение полномочий среди своих представителей мало что может сделать для того, чтобы воспротивиться этой тенденции к подавлению и злоупотреблению властью[2].

Но ради чего стоит тревожиться о слабости ограничений правительственной власти? Особенно в условиях демократии, если вспомнить выражение, столь часто использовавшееся американскими либералами в пору их расцвета до середины 1960-х годов, когда либеральную утопию впервые накрыла тень сомнения:«Разве не мы являемся правительством?» В выражении «мы являемся правительством» множественное число местоимения «мы» послужило идеологическим камуфляжем для эксплуататорской реальности политической жизни. Потому что если мы действительно являемся правительством, тогда всё, что делает правительство в отношении отдельного человека, окажется не только справедливым и не имеющим примеси тирании, но ещё и исключительно добровольным со стороны этого человека. Если правительство влезло в долги, для оплаты которых нужно обложить налогом одну группу людей в пользу другой, эту реальность жизнерадостно маскируют заявлением, что «мы должны эти деньги самим себе» (но кто такие мы и кому это– самим себе?). Если правительство обратило своё пристальное внимание на какого-либо человека или даже сажает его в тюрьму за диссидентский образ мыслей, то всё дело в нём самом, так что ничего противоправного не произошло. Если так рассуждать, то евреи, убитые нацистским правительством, не были убиты, а, должно быть, совершили самоубийство, потому что они и были правительством(которое было избрано демократически), а следовательно, всё, что делало с ними правительство, с их стороны было делом исключительно добровольным. Сторонники правительства, видящие в государстве благожелательного и сознательного агента общества, не в состоянии найти выход из нагромождения такого рода нелепостей.

Поэтому мы должны сделать вывод, что мы не правительство, а правительство не мы. Ни в какой степени правительство не представляет большинство населения, но если бы даже и представляло, даже если бы 90% населения решили убить или поработить другие 10%, это всё равно было бы убийством и порабощением, а не добровольным самоубийством или самопорабощением, самодеятельно осуществлённым попранным меньшинством. Преступление есть преступление, агрессия против прав есть агрессия, сколько бы граждан не проголосовало за попрание этих прав. В большинстве нет никакой святости; толпа линчевателей – это тоже большинство в своём околотке.

Хотя большинство может стать активно деспотичным и агрессивным, как это происходит в толпе линчевателей, нормальное и устойчивое состояние государства – это олигархическое правление, правление элиты, сумевшей установить контроль над государственным аппаратом. Для этого есть две основные причины: одна – это неравенство и разделение труда, соответствующие природе человека, что приводит в действие «железный закон олигархии»[3], дающий себя знать во всех видах человеческой деятельности, а другая – это сам по себе паразитический характер государства.

Мы сказали, что индивидуалист не является эгалитаристом. Отчасти причиной этого является то, что индивидуалист понимает огромное разнообразие человечества, усиливающееся по мере прогресса цивилизации и повышения уровня жизни. Люди различаются по своим способностям и интересам независимо от профессии и общественного положения, и возьмём ли мы производство стали или организацию клуба любителей бриджа, лидерами неизбежно окажется горстка самых способных и энергичных, тогда как большинство довольствуется положением рядовых последователей. Это относится ко всем видам деятельности, как полезным, так и вредным (например, в преступных сообществах). Вспомним, что «железный закон олигархии» был открыт итальянским социологом Робертом Михельсом, который обнаружил, что cоциал-демократическая партия Германии, несмотря на официальную приверженность эгалитаризму, функционировала как организация жёстко иерархическая и олигархическая.

Второй основной причиной олигархического характера государства является его паразитическая природа – оно живёт за счёт того, что силой удерживает часть продукции, производимой гражданами. Чтобы идти на пользу участникам, плоды паразитической эксплуатации должны распределяться среди сравнительно небольшой группы чиновников, потому что если каждый ограбит каждого, выгода не достанется никому. Никто не описал насильственную и паразитическую природу государства с большей ясностью, чем великий немецкий социолог конца XIX века Франц Оппенгеймер. Он отметил, что есть два и только два взаимоисключающих способа разбогатеть. Первый – это путь производства и добровольного обмена, путь свободного рынка или, в терминологии Оппенгеймера, «экономические методы», а второй – это путь грабежа и насилия, или «политические методы». Политические методы, несомненно, паразитичны, поскольку требуют предварительного производства, которое эксплуататоры могли бы конфисковать, результатом чего оказывается не прибавление к совокупному общественному производству, а вычитание из него. Оппенгеймер определил государство как «организацию политических методов» – систематизацию хищничества на данной территории[4].

Короче говоря, частное преступление единично и негарантированно; такого рода паразитизм мимолётен, а жизненный путь паразита и насильника в любой момент может быть оборван, если его жертвы воспротивятся. Государство представляет собой законный, упорядоченный, систематический канал паразитирования на собственности производителей; оно гарантирует паразитической касте общества обеспеченную, безопасную и сравнительно мирную жизнь. Великий либертарианский автор Альберт Джей Нок написал, что «государство монополизировало преступление… Оно запрещает частное убийство, но само организует убийства в колоссальных масштабах. Оно наказывает частное воровство, но само невозмутимо накладывает руку на всё, что ему приглянется, будь это собственность его граждан или иностранцев»[5].

Конечно, человека непривычного бросает поначалу в оторопь от предложения смотреть на налогообложение как на грабёж, а на правительство – как на банду грабителей. Но каждому, кто предпочитает думать о налогообложении как о своего рода добровольных платежах, стоит представить, что будет, если он предпочтёт не платить. Великий экономист Йозеф Шумпетер, никоим образом не придерживавшийся либертарианских убеждений, написал, что «государство стало жить на доход, создававшийся в частной сфере и предназначавшийся для частных целей. Посредством политической силы его надо было изъять из частного использования. Существование теории, проводящей аналогию между налогами и членскими взносами в клуб или, скажем, оплатой услуг врача, свидетельствует лишь о том, насколько далека эта область обществоведения от научного подхода»[6]. Знаменитый венский «правовой позитивист» Ганс Кельзен попытался в своём трактате «Общая теория права и государства» сформулировать политическую теорию и оправдание государства на строго научной основе, не прибегая к оценочным суждениям. Естественно, что уже в начале книги он наткнулся на pons asinorum, камень преткновения политической философии: что отличает государственные указы от приказов бандитской шайки? Кельзен сказал только то, что государственные указы «правомерны», и двинулся дальше, не потрудившись объяснить или определить свою концепцию «правомерности». А ведь всякому учёному, не являющемуся либертарианцем, было бы полезно поразмышлять над этим вопросом: как определить налогообложение, чтобы оно не было бы идентичным воровству?

Для великого индивидуалиста-анархиста XIX века и специалиста по конституционному праву Лисандера Спунера ответ на этот вопрос не составил проблемы. Его взгляд на государство как на шайку грабителей производит чрезвычайно сильное впечатление:

Действительно, в теории по нашей конституции все налоги платятся добровольно, а наше правительство представляет собой компанию взаимного страхования, в которую народ вступил также добровольно…

Но эта теория нашей системы правления совершенно не совпадает с практикой. А фактом является то, что наше правительство, подобно разбойнику с большой дороги, говорит человеку: «Кошелёк или жизнь». И многие налоги, если не большинство, уплачиваются под давлением этой угрозы. На самом деле правительство не подстерегает человека в безлюдном месте, чтобы выскочить на него из укрытия и приставить нож к горлу. Но от этого грабёж не перестаёт быть грабежом, и он осуществляется куда более подлым и постыдным образом

Разбойник с большой дороги принимает всю ответственность, опасность и преступность своего деяния исключительно на себя. Он не делает вид, что у него есть какие-то законные права на ваши деньги или, что он намерен использовать их для вашего блага. Он не делает вид, что он не грабитель, а кто-то совсем другой. Ему недостаёт наглости, чтобы заявлять, что он ваш защитник и забирает деньги против воли прохожих только для того, чтобы иметь возможность защищать безрассудных путешественников, воображающих, что они в состоянии сами за себя постоять, или неспособных оценить своеобразие его системы защиты. Он слишком здравомыслящий человек, чтобы делать подобные заявления. Более того, забрав ваши деньги, он, в соответствии с вашим желанием, оставляет вас одного. Он не настаивает на том, чтобы против вашей воли сопровождать вас и далее под тем предлогом, что, защитив вас, он стал вашим законным правителем. Он не продолжает защищать вас, отдавая приказ смириться и служить ему, требуя от вас делать одно и не делать другое, отбирая у вас деньги всякий раз, как ему это понадобится или захочется, и клеймя вас при этом мятежником, предателем и врагом собственной страны. Он не поставит вас безжалостно к стенке, если вы оспорите его авторитет или воспротивитесь его требованиям. В нём слишком много от джентльмена, чтобы поступать столь фальшиво, подло и оскорбительно. Короче говоря, ограбив вас, он не станет в дополнение дурачить вас или превращать в своего раба[7].

Если государство – это шайка грабителей, кто же тогда образует государство? Понятно, что правящая элита всегда включает: а) профессиональных аппаратчиков – королей, политиков и бюрократов, которые и управляют государством; и б) группы, которые сумели получить от государства привилегии, субсидии и прибыльные должности. Все остальные в обществе – это подданные. Упомянутый выше Джон К. Калхун с предельной ясностью показал, что не имеет значения, сколь малы полномочия правительства и налоговое бремя и насколько справедливо распределение доходов, потому что сама природа государства создаёт в обществе два неравных и внутренне конфликтующих класса: тех, кто в конечном счёте платит налоги (налогоплательщики), и тех, кто живёт за счёт налогов (налогопотребители). Представим себе, что правительство установило небольшой равномерно распределённый налог, чтобы оплатить строительство дамбы. Тем самым оно берёт деньги у большей части населения, чтобы выплатить их чистым налогопотребителям: бюрократам из налогового ведомства, подрядчикам и рабочим, строящим плотину, и т.д. Чем обширнее масштаб правительственной деятельности, тем больше его финансовые потребности, продолжает Калхун, а следовательно, больше налоговое бремя и искусственно создаваемое неравенство между двумя классами:

Сравнительно малочисленные агенты и служащие правительства образуют ту часть населения, которая является исключительным получателем налоговых поступлений. Всё, что взято у общества в виде налога, если не утрачено, используется ими для покрытия расходов или оплаты услуг. Вся фискальная деятельность правительства сводится к этим двум позициям – налоги и расходы. Они взаимосвязаны. Всё, что взято у общества под именем налогов, передаётся части общества, которая является получателем платежей. Но поскольку получатели составляют только часть общества, результаты фискального процесса приводят к неравенству между плательщиками налогов и получателями государственных платежей. Да иначе и быть не может, разве что собранный с каждого налог возвращать потом налогоплательщику в виду государственных выплат, что было бы совершенной бессмыслицей…

Неизбежным результатом фискальной деятельности правительства является разделение общества на два больших класса: один состоит из тех, кто в действительности платит налоги и несёт на себе всё бремя поддержки правительства, а другой состоит из тех, кому собранные налоговые средства достаются в виде государственных расходов и кто живёт за счёт поддержки правительства; короче говоря, общество распадается на налогоплательщиков и налогополучателей. В результате они оказываются антагонистами в отношении к фискальной деятельности правительства и к связанному с ней направлению политики. Ведь чем выше налоги и налоговые расходы, тем больше выгоды одних и потери других, и наоборот… Результатом каждого повышения [налогов] становится обогащение и усиление одних и ослабление других[8].

Если государства всегда и везде возглавлялись хищническими олигархическими группами, как же им удавалось править массой населения? Ответ, как указал более двухсот лет назад философ Давид Юм, заключается в том, что в долгосрочной перспективе каждое правительство, сколь угодно тираническое, опирается на поддержку большинства своих подданных. Это не основание, чтобы счесть систему правления добровольной, потому что само существование налогов и других средств принуждения показывает, в какой степени государство зависит от насилия. И совсем не обязательно, чтобы поддержка большинства выражалась в виде энергичного и восторженного одобрения; вполне достаточно пассивного согласия и покорности. Союз «и» в знаменитой фразе про «смерть и налоги»[9] указывает на пассивное и смиренное принятие государства и его налогообложения как предполагаемой неизбежности.

Налогополучатели – группы, получающие выгоду от деятельности правительства, – будут, конечно, пылкими сторонниками государства. Но они составляют лишь меньшинство. Как же обеспечить согласие основной массы населения? Здесь мы подошли к главному вопросу политической философии – той ветви философии, которая имеет дело с политикой, с осуществлением упорядоченного насилия, – к тайне гражданского повиновения. Почему люди повинуются указам и грабительским повелениям правящей элиты? Консервативный автор Джеймс Бернэм, придерживаясь взглядов прямо противоположных либертарианским, очень ясно сформулировал проблему, признав, что у гражданского повиновения нет рационального обоснования: «Ни источник, ни обоснование системы правления не поддаются формулировке в чисто рациональных терминах… почему я должен принимать наследственный, или демократический, или любой другой принцип легитимности? Каким образом этот принцип объясняет господство кого-то надо мной?» Его собственный ответ вряд ли может убедить многих: «Я принимаю принцип, ну… потому что принимаю, потому что так есть и так было»[10]. Но представим, что кто-то не принимает этот принцип, что будет тогда? И почему подавляющее большинство населения его принимает?

Государство и интеллектуалы

Ответ заключается в том, что с самых ранних времён существования государства правители всегда стремились заручиться поддержкой класса интеллектуалов. Массы не создают абстрактных идей и не придумывают их, они пассивно следуют идеям, которые порождают и распространяют интеллектуалы, эти «творцы общественного мнения». А поскольку государство отчаянно нуждается в формировании поддерживающих его мнений, существует естественная основа для вековечного союза между интеллектуалами и правящими классами. Союз держится на принципе quid pro quo*( Услуга за услугу (лат.)): интеллектуалы распространяют в массах идею, что государство и его правители мудры, хороши, имеют благословение свыше, по меньшей мере, неизбежны и лучше, чем любая мыслимая альтернатива. В обмен на эту идеологическую мишуру государство включает интеллектуалов в состав правящей элиты, наделяет их властью, статусом, престижем и материальным обеспечением. Более того, интеллектуалы необходимы, чтобы поставлять кадры бюрократии и планировать развитие экономики и общества.

До наступления Нового времени в качестве слуг государства чаще всего выступало духовенство, а опорой государства служил внушающий ужас союз военного вождя и жреца, трона и алтаря. Государство учредило церковь и наделило её властью, престижем и богатством, источником которого были подданные. В ответ церковь освящала государство и поддерживала в населении веру в его божественную сущность. С наступлением Нового времени, когда теократические аргументы в значительной мере утратили свою силу, интеллектуалы превратились в научных экспертов, внушающих несчастной публике, что политика, внешняя и внутренняя, – это слишком сложное дело, чтобы среднему человеку стоило ломать над ней голову. С этими проблемами может справиться только государство с его сонмом экспертов, плановиков, учёных, экономистов и специалистов по национальной безопасности. Даже в демократических государствах роль масс сводится к тому, чтобы одобрять и соглашаться с решениями знающих руководителей.

Исторически союз церкви и государства, трона и алтаря, был самым эффективным инструментом достижения послушания и поддержки со стороны подданных. Бернэм подтверждает тезис о власти мифа и таинства в обеспечении массовой поддержки, когда пишет, что «в древности, до того как научные иллюзии исказили традиционную мудрость, основателями городов считались боги или полубоги»[11]. Для духовенства правитель был либо помазанником Божьим, либо, в случае абсолютистских восточных деспотий, просто богом, поэтому даже простое сомнение или попытка сопротивления ему были заведомым богохульством.

На протяжении столетий государство и служащие ему интеллектуалы использовали множество утончённых инструментов для того, чтобы внушить подданным покорность и повиновение. Превосходнейшим инструментом была власть традиции. Чем дольше длилось правление любого данного государства, тем могущественнее был этот инструмент – ведь тогда династия или государство могли сослаться на многовековую традицию. Культ предков превратился в инструмент обожествления правителей прошлого. Силу традиции поддерживает, естественно, привычка, так что подданным нетрудно было верить в разумность и законность власти, которой они подчиняются. Политический мыслитель Бертран де Жувенель пишет об этом:

Основной довод в пользу покорности состоит в том, что она стала привычкой биологического вида… Для нас власть – это природное явление. На протяжении всей человеческой истории она управляла судьбами людей… правитель… в прежние времена не мог уйти от власти, не передав свои полномочия преемнику и не оставив в сознании людей следы, накапливавшиеся во времени. Последовательность правительств, которые в ходе столетий правили одним и тем же обществом, можно рассматривать как единое правительство, сохраняющее непрерывность во времени[12].

Ещё одним мощным инструментом государства является осуждение индивидуализма и превознесение прошлой или нынешней коллективности и сплочённости. Это даёт возможность нападать на любой выбивающийся из общего хора голос, на любого усомнившегося как на богохульно посягающего на мудрость предков. Более того, любая новая идея, тем более любая новая критическая идея, неизбежно возникает как мнение незначительного меньшинства. И чтобы не позволить этой потенциально опасной идее разрушить покорность большинства своей воле, государство старается уничтожить её в зародыше, подвергая осмеянию любой взгляд, не совпадающий с распространёнными представлениями. Норман Джекобс рассказал о том, как правители Древнего Китая использовали религию для сплочения подчинённого государству общества:

Китайская религия – это религия социальная, нацеленная на решение общественных проблем, а не личных… По сути своей, эта религия представляет собой силу безличной социальной адаптации и контроля, а не средство решения личных проблем, при этом социальная адаптация и контроль достигаются посредством образования и почитания вышестоящих… Почитание вышестоящих, имеющих превосходство в возрасте, а значит, в образовании и опыте, – это этический фундамент социальной адаптации и контроля… В Китае политическая власть и традиционная религия настолько взаимосвязаны, что нетрадиционность отождествляется с политической ошибкой. Традиционная религия была особенно активна в преследовании и уничтожении нетрадиционных сект, и в этом ей помогали светские власти[13].

Стремление правительства искоренять любые нетрадиционные взгляды подчеркнул с обычным для себя блеском и остроумием либертарианец Г. Л. Менкен:

В оригинальной идее правительство может усмотреть только потенциальное изменение и, соответственно, посягательство на свои прерогативы. Для любого правительства опаснее всего человек, способный самостоятельно мыслить, не обращая внимания на господствующие предрассудки и табу. Он почти неизбежно приходит к заключению, что правительство его страны бесчестно, безумно и нетерпимо, а если он к тому же романтик, то непременно попытается поменять его. И даже если он сам вовсе не романтичен, он легко может распространить недовольство среди романтиков[14].

Для государства особенно важно, чтобы его владычество казалось нерушимым: даже если его ненавидят, что бывает довольно часто, к нему будут относиться с пассивным смирением в стиле «смерть и налоги». Для этого можно привлечь на свою сторону исторический детерминизм: если нами правит государство Х, значит, того требуют неумолимые законы истории (или Божественное провидение, или Абсолют, или законы развития производительных сил), и никакой ничтожный человек не может здесь ничего изменить. Государству также важно привить своим подданным отвращение к любым проявлениям того, что сегодня называют «конспирологической теорией исторического процесса». Потому что поиск заговоров, чаще всего, разумеется, заводящий не туда, означает поиск мотивов и вменение личной ответственности за исторические злодеяния правящих элит. А вот если любая тирания, продажность или развязанная государством агрессивная война стали результатом деятельности не конкретных правителей, а загадочных и потаённых общественных сил, или результатом мировой дисгармонии, или некой таинственной всеобщей вины («мы все убийцы» – гласит лозунг), то нет никакого смысла возмущаться этими злодеяниями или восставать против них. Более того, дискредитация теорий заговора – да и любых утверждений, отдающих экономическим детерминизмом, – помогает подданным поверить в доводы всеобщего благосостояния, которые неизменно выдвигает современное государство в оправдание своих агрессивных действий.

Благодаря всему этому господство государства выглядит неизбежным. Более того, любая альтернатива существующему государству окутана аурой страха. Забывая о своей монополии на воровство и грабёж, государство грозит своим подданным призраком хаоса, который якобы воцарится, если оно вдруг исчезнет. При этом людям вдалбливают в сознание, что сами по себе они не в состоянии защититься от единичных вспышек преступности и мародёрства. Более того, каждое государство веками было особенно успешным в навязывании своим подданным страха перед правителями других государств. Поскольку земная твердь распределена между разными государствами, одна из основных тактик правителей каждого из них заключается в отождествлении себя с территорией страны. Так как большинству людей свойственно любить родину, отождествление земли и населения с государством заставляет природный патриотизм работать во благо государства. Тогда если Руритания подвергнется нападению Уоллдавии, государство и интеллектуалы Руритании первым делом постараются убедить население, что целью нападения являются именно они, а не правящий класс, не государство. В результате война между правителями обращается в войну между народами, и каждый народ спешит защитить своих правителей, пребывая в заблуждении, что и правители стремятся защитить их. Механизм национализма очень успешно работал в последние столетия, а ведь ещё сравнительно недавно жители Западной Европы воспринимали войны как не затрагивающие их битвы между группировками знати.

Ещё одним испытанным и верным методом подчинения подданных своей воле является внушение чувства вины. Любой рост материального благосостояния может быть подвергнут нападкам как проявление бессовестной алчности, материализма или чрезмерной зажиточности, а взаимовыгодные рыночные сделки можно осудить как проявление эгоизма. При этом всегда каким-то образом делается вывод, что следует откачать из частного сектора избыточные ресурсы и направить их в паразитический публичный или государственный сектор. Требование дополнительных ресурсов зачастую украшают суровые призывы жертвовать ради блага народа или общего блага. И всегда получается, что когда публика приносит жертвы и обуздывает свою алчность, жертвы оказываются односторонними. Государство жертв не приносит, государство только захватывает всевозможные материальные ресурсы. Кстати говоря, есть полезное правило: когда ваш правитель призывает к жертвам, постарайтесь сохранить свою жизнь и бумажник!

Такого рода аргументация отражает общие двойные стандарты в оценке моральной приемлемости действий глав государств – и ничего более. Никого, например, не удивляет и не ужасает, что бизнесмены всегда стремятся к увеличению прибыли. Никого не ужасает, что рабочие переходят с одной работы на другую, более оплачиваемую. Всё это признаётся правильным и нормальным. Но если кто-нибудь заявит, что политики и бюрократы руководствуются желанием максимизировать свои доходы, немедленно последуют обвинения в теории заговора или экономическом детерминизме. Общее мнение, разумеется, тщательно культивируемое самим государством, гласит, что люди идут в политику и на государственную службу исключительно из стремления служить общему благу. Откуда у джентльменов из государственного аппарата такой налёт благородной моральной патины? Возможно, это результат смутного и инстинктивного знания населения, что государственная власть занята систематическим воровством и хищничеством, а потому оно чувствует, что только приверженность государства альтруизму может сделать ситуацию более или менее сносной. Если считать, что политики и бюрократы подвержены тому же стремлению к богатству, как и все остальные, государственное хищничество немедленно лишится прикрывающего его плаща Робин Гуда. Ведь тогда станет ясно, что, по словам Оппенгеймера, обычные граждане стремятся к богатству мирными и созидательными экономическими методами, а государственный аппарат использует политические методы, т.е. организованную насильственную эксплуатацию. Тогда король останется без драпирующих его одежд альтруистической заботы об общем благе.

Интеллектуальные аргументы, которые на всём протяжении истории использовало государство для достижения общественной поддержки, можно разбить на две части: 1) правление существующего правительства неизбежно, абсолютно необходимо и намного лучше, чем те неописуемые беды, которые, несомненно последуют за его падением; и 2) руководители государства – это люди чрезвычайно великие, мудрые и альтруистичные, они куда значительнее, мудрее и лучше, чем простые подданные. В прежние времена второй аргумент включал ссылку на божественное право или даже на божественного правителя либо на аристократичность правящей группы. В Новое время, как мы уже отметили, ссылка на божественное покровительство заменена указанием на мудрость научных экспертов, посвящённых в искусство управления государством и вооружённых тайными знаниями о мире. Распространение научного жаргона, особенно в общественных науках, позволяет интеллектуалам плести сказочные объяснения действий государства, способные сравниться по своей невразумительности с древними речениями пифий. Например, вор, вздумавший оправдаться тем, что в действительности помогал жертвам своими расходами, стимулируя таким образом розничную торговлю, будет немедленно освистан. Но когда та же теория облечена в форму кейнсианских математических уравнений и учёных ссылок на «эффект мультипликации», одураченная публика внимает ей с абсолютным доверием.

В последние годы мы стали свидетелями того, как в Соединённых Штатах возникла профессия эксперта по национальной безопасности. Ей занимаются никогда и никуда не избиравшиеся бюрократы, которые тайно используют некие особые знания при планировании войн, вторжений и военных авантюр, работая на сменяющие друг друга администрации. Они привлекли внимание общественности только после чудовищных просчётов во Вьетнамской войне, а до этого им удавалось действовать в полной тайне от публики, которую они воспринимали преимущественно как пушечное мясо для своих игр.

Публичные дебаты между изоляционистом сенатором Робертом А. Тафтом и одним из ведущих специалистов по национальной безопасности Макджорджем Банди были поучительны, поскольку пролили свет на суть возникших проблем и на позиции близкой к власти интеллектуальной элиты. Банди атаковал Тафта в начале 1951 года за то, что тот устроил публичное обсуждение хода войны в Корее. Банди настаивал на том, что только руководители исполнительной власти имеют все необходимые возможности для военного и дипломатического противостояния коммунистическим странам в многолетней локальной войне. Чрезвычайно важно, утверждал он, чтобы общественное мнение и открытые дебаты не создавали помех политике в этой области. Дело в том, предостерегал Банди, что публика, к сожалению, не в состоянии хранить приверженность долгосрочным национальным целям, сформулированным экспертами, поскольку она всегда реагирует только на ad hoc* (Случайные (лат.)) черты сложившейся ситуации. Банди также утверждал, что обвинения в адрес экспертов по национальной безопасности и даже простой анализ их решений недопустимы, поскольку важно, чтобы публика без рассуждений принимала и поддерживала их решения. Тафт, напротив, резко осудил тайное принятие решений военными советниками и экспертами, решений, тщательно скрываемых от публики. Более того, он выразил недовольство тем, что «если кто-то рискнёт выступить с критикой или даже с открытым обсуждением этой политики, его сразу объявляют изоляционистом, подрывающим национальное единство и двухпартийную внешнюю политику»[15].

Сходным образом, когда президент Эйзенхауэр и госсекретарь Даллес в частном порядке обсуждали целесообразность участия в войне в Индокитае, другой видный специалист по национальной безопасности, Джордж Ф. Кеннан, наставлял публику, утверждая, что «бывают времена, когда нам лучше всего было бы предоставить возможность править и говорить от нашего имени нашему выборному правительству, как оно делает это на международном совещании глав государств»[16].

Нам понятно, зачем государству нужны интеллектуалы, но зачем интеллектуалам государство? Попросту говоря, интеллектуалу не так-то просто добывать средства к существованию на свободном рынке, потому что он, как и все остальные на рынке, попадает здесь в зависимость от ценностей и решений множества других людей, а для массового потребителя характерно отсутствие интереса к интеллектуальным вопросам. А вот государство готово предложить интеллектуалам тёплое, защищённое и постоянное место в своём аппарате, гарантированный доход и престиж.

Ярким символом союза между государством и интеллектуалами может служить небескорыстное желание профессоров Берлинского университета в XIX веке стать, по их выражению, «интеллектуальными телохранителями дома Гогенцоллернов». Нечто подобное проявилось и в той откровенной ярости, с какой видный марксистский исследователь Древнего Китая Джозеф Нидхем ответил на едкую критику древнего китайского деспотизма со стороны Карла Виттфогеля. Виттфогель показал, что характерное для конфуцианства прославление благородных мужей, т.е. учёных, поставлявших кадры для бюрократического аппарата деспотического китайского государства, было существенным элементом поддержания системы власти. Нидхем возмущённо возразил, что «цивилизация, на которую так ожесточённо нападает профессор Виттфогель, назначала на высокие посты поэтов и философов»[17]. Что плохого в тоталитаризме, если правящий класс так насыщен дипломированными интеллектуалами!

В истории много примеров льстивого и подобострастного отношения интеллектуалов к своим правителям. Современным американским аналогом «интеллектуальных телохранителей дома Гогенцоллернов» может служить отношение многих либеральных интеллектуалов к должности и личности президента. Так, для профессора политологии Ричарда Нейштадта президент – это «несравненный верховный символ единства нации». А высокопоставленный политический советник Таунсенд Хупс зимой 1960 года написал, что «в нашей системе только президент может определить природу внешне- и внутриполитических проблем и те жертвы, которые потребуются для их эффективного решения»[18]. Когда такая риторика становится традицией, уже не удивляет, что Ричард Никсон накануне своего избрания президентом следующим образом описал свою роль: «Он [президент] должен формулировать ценности народа, определять его цели и направлять его волю». Это понимание своей роли заставляет вспомнить, как в 1930-е годы в Германии Эрнст Хубер сформулировал Конституционный закон великого Германского рейха. Он писал, что глава государства «устанавливает великие цели и составляет планы использования всех национальных ресурсов для достижения общих целей… он даёт национальной жизни её истинный смысл и значение»[19].

Отношение и мотивация современных интеллектуальных телохранителей государства из системы национальной безопасности были едко описаны Маркусом Раскиным, который состоял членом Совета государственной безопасности в администрации Кеннеди. Обозвав их «смертоносными интеллектуалами», Раскин писал, что