Глава 10 Кризисы падения эффективности капитала. Кризис первый

Теперь, когда определены те самые замкнутые системы, о которых писал Адам Смит, пора вернуться к кризисам падения эффективности капитала. Напомню, к концу XIX в. уже существовали три полноценные технологические зоны и где-то на периферии (с учетом тогдашней логистики) формировалась четвертая. На первом этапе развития капитализма, когда вокруг него была масса территорий с более архаичными моделями развития и патриархальным населением, проблем с расширением новых, капиталистических воспроизводственных контуров не было и все ограничивалось классическими циклическими кризисами (кризисами перепроизводства в политэкономической терминологии).

Но уже на грани веков Британская, Германская и Американская технологические зоны всерьез столкнулись. Еще существовали спорные территории, до которых они пытались дотянуться, однако уровень логистики не позволял это сделать быстро, имели смысл только сверхприбыльные операции; например, очень серьезно ограбили Китай в Опиумных войнах. Но в любом случае столкновение в Атлантическом бассейне становилось неизбежным. ПЭК-кризис уже начинался (его первые проявления начались в 90-е годы XIX в., их еще застал Энгельс, который вместе с Марксом ввел в политэкономию конец капитализма как базовую составляющую), а быстро компенсировать проблемы за счет расширения рынков было уже невозможно.

Быстрее всего это почувствовали банки, которые в XIX в. брали на себя основную тяжесть по снижению рисков производителей. Однако по мере углубления разделения труда эти риски продолжали расти – и предприниматели в какой-то момент начали требовать снижения ставки кредитования. У банков проблемы были противоположными, рост рисков требовал повышения ставки. Практически весь XIX в. между двумя этими показателями (максимальной ставкой, которую готовы были принять на себя производители, и минимальной, на которую были готовы согласиться банки) был люфт, однако он постепенно сокращался и к концу века сошел на нет. Отмечу, что спекулятивных финансовых рынков тогда практически (в их современном масштабе и значении) не было, точнее, их масштаб был слишком мал, риски участия в них были слишком велики, поэтому кредитование было главным источником доходов банков.

Разберем эту ситуацию подробнее. Пусть у нас есть банк, у него есть 100 постоянных клиентов, которые берут кредиты. При этом в среднем 95 его возвращают, а 5 разоряются, и выданные им деньги нужно списывать в убытки.

Если средний кредит составляет 100 монет, то всего банк дает в кредит (в одном цикле) 10 000 монет, а возвращают ему (если процента нет) 9500 монет. Значит, он в любом случае должен брать процент – т. е. разделить невозвращенные 500 монет на 95 успешных компаний. Это даже не прибыль, не лихва, это, скорее, страховой взнос. Получается чуть больше 5 монет на нос, что делает для банка категорически необходимым обеспечить стоимость кредита как минимум в 5,26 %, иначе он разорится автоматически.

В реальности, разумеется, расчеты сложнее, поскольку даже обанкротившиеся клиенты часть средств все-таки возвращают. А некоторые возвращают почти все. Но данное рассуждение является достаточно абстрактным, оно предназначено для описания сути явления, и строить сложные математические модели мы сейчас не будем, возвращаемся к нашему банку. Исторически, доходы его клиентов составляют как минимум 25 % (почитайте художественные книги середины XIX в., Дюма или Бальзака, какой там был процент в банках? И какие доходы у производителей? Не нужно только путать доход от кредитования производителей с биржевыми спекуляциями), они берут кредиты по 15-18 % (разница между этими показателями и есть тот люфт, о котором я говорил чуть выше), и такая ситуация устраивает всех участников процесса.

Спекулянты (Данглар в «Графе Монте-Кристо») могут по отдельным операциям получать и 100 %, но так и риски для них соответствующие. При этом, поскольку по мере развития экономики риски производителей, как мы уже знаем, растут, их доходность начинает снижаться (с условных 25 %), и они начинают давить на банки с целью снизить кредит.

Банк в ситуации разбирается (на примере своих клиентов, по крайней мере), он видит ухудшение конъюнктуры, но при этом считает, что это начало очередного циклического кризиса, а значит, можно пойти навстречу клиентам (сила банков – в его клиентах!), временно, до начала восходящей стадии следующего цикла, понизить для них стоимость кредита, может быть даже чуть ниже реальной себестоимости для самого банка. И, кстати, целый век, т. е. четыре поколения банкиров, такая стратегия вполне обеспечивала успех, локальные проблемы сменялись очередным ростом.

И поэтому, когда нормальная рентабельность его клиентов падает до 20 % на вложенный капитал, банк снижает (в его понимании, на время) стоимость кредита для клиентов до некоторых взаимно приемлемых показателей, например, до 10-12 %. Но ситуация продолжает ухудшаться, причем сразу по двум направлениям. Во-первых, клиенты видят дальнейшее ухудшение и просят еще снизить процент, а во-вторых, не забудем, что 25 % в начале, а 20 % потом – это средние значения. Даже при 25 % средней доходности пять из ста клиентов разорялись, а при средней доходности в 15 % их количество выросло до 20 из ста…

И что получается в результате? Банк выдает 100 клиентам 10 000 монет, 80 из них возвращают кредит, который они получили пусть под 15 % (т. е. каждый возвращает 115 монет), что дает для банка по итогам кредитного цикла 9200 монет. То есть банк уже в убытках. В реальности, конечно, как мы уже упоминали, все сложнее; прежде чем объявить о банкротстве, предприятие может вернуть часть кредита, оно пытается сохранить свою деятельность и реструктурирует у банка задолженность и т. д. Но в любом случае доходность банковской деятельности падает, а еще быстрее падает ликвидность банков.

При этом сами они продолжают воспринимать ситуацию как временную, поскольку общей картины рынков, в разрезе регионов, отраслей и предприятий, тогда ни у кого не было. Не говоря уже о соответствующей макроэкономической теории, которой, как мы видим, не было до начала XXI в. Банки были независимыми, чисто частными, конкурирующими структурами, института регулятора тоже не существовало, и по этой причине банки пытались кредитовать своих старых клиентов даже по заниженным, с точки зрения чистой оценки рисков, ставкам. Частично они, скорее всего, предполагали, что кризис рано или поздно закончится, в полном соответствии со своим опытом работы с обычными экономическими циклами. Частично – у них просто не было выбора, поскольку альтернативы по большому счету тогда не существовало.

Но нужно было решать незначительные и краткосрочные (по мнению банкиров, основывающих свои выводы на многолетнем опыте) проблемы с ликвидностью. Простейший способ тут был в использовании межбанковского кредитования, тем более что суперуспешные банки были всегда (например, те, которые финансировали торговлю наркотиками на международном уровне или ограбление колоний крупных держав). И банки начали кредитовать друг друга (фактически перераспределяя уже свои риски более или менее равномерно по всей финансовой системе), пока рост рисков не привел к тому, что экономика встала, причем механизмом этого кризиса стали проблемы ликвидности, остановка межбанковского кредита, хорошо знакомые российскому читателю, например, по кризису 1995 г.

Для США свою роль сыграло то обстоятельство, что часть ликвидности они получали от британских банков (напомню, что Дж. П. Морган, главный банкир США тех времен, начинал свою карьеру как агент банковского дома Ротшильдов в тот период, когда они финансировали северян в период Гражданской войны в США). И когда Лондон в 1906 г. поднял свою учетную ставку, это сыграло свою негативную роль в стимулировании кризиса.

Отметим, что понять базовую причину проблем, связанную с тем, что банковская система была уже не в состоянии брать на себя риски производителей, для банков на тот момент было невозможно (это и сейчас подчас банкирам трудно объяснить). Соответствующей теории, как мы уже говорили, не существовало, и, соответственно, реакция на сложившееся кризисное положение была чисто ситуативной. Более того, проблему усугубляло то, что ПЭК-кризис развивается как кризис-матрешка: на поверхности, внешне, очередной циклический кризис, а внутри – нечто сильно более сложное и, к началу ХХ в., совершенно неизведанное.

В США (для них картина событий видна наиболее четко, поскольку в тогдашней Западной Европе она была сильно замутнена серией острых политических конфликтов) ситуация стала критической в 1907-1908 гг., начался острый кризис банковской ликвидности. Тогда в США проблему решил лично Джон Пирпонт Морган-старший, который собрал руководителей крупнейших банков, провел между ними взаимозачет и недостающую сумму денег добавил из своих собственных средств. Кризис межбанковского кредита был преодолен (долги перед Морганом, впрочем, у банков остались), однако новых возможностей для кредитования производителей не прибавилось. Расширение рынков было ограничено конкуренцией с альтернативными технологическими зонами, а все остальные механизмы были исчерпаны в предкризисный период.

В результате началась длинная (по сравнению с предыдущими рецессиями) депрессия. В США она закончилась только с началом Первой мировой войны (в период которой ВВП США вырос практически в два раза), из-за чего и получила в прессе название «Великая». И только теперь мы понимаем, что это был первый классический ПЭК-кризис! А термин «Великая» был затем перенесен на вторую ПЭК-кризисную депрессию, уже 30-х годов!

Отметим, что на графиках ВВП США, сделанных по современным методикам, наблюдается специфический эффект, два близких спада, разделенных небольшим ростом в 1910-1911 гг. При этом, разумеется, возникает вопрос об адекватности этих методик и оценки тех параметров, которые тогда статистикой не считались и сегодня определяются достаточно спорными методами. Во всяком случае, литература тех времен не оставляет сомнений: никакого серьезного роста доходов домохозяйств перед Первой мировой войной в США не было. Именно по этой причине я и не привожу график: совершенно непонятно, что он в реальности показывает.

Рост ВВП был вызван резким увеличением государственных расходов, осуществленных путем увеличения государственного долга. Выражаясь языком, разработанным в этой книге, речь шла о том, что были созданы инфраструктура и основные средства, которые на момент своего создания не вошли в воспроизводственный контур! Но зато, как только началась Первая мировая война, США начали поставки всем ее участникам, что и позволило эти мощности загрузить, что вызвало не только резкий рост ВВП, но и существенно увеличило среднюю заработную плату (т. е. увеличило совокупный спрос и тем самым расширило воспроизводственный контур).

Попытки более или менее четко увидеть эти эффекты на современных статистических данных получаются плохо. Во-первых, они все не имеют отношения к первичной информации того времени, тогда такой статистики не было. То есть это восстановленные по некоторым современным моделям цифры. Во-вторых, модели эти разные для разных показателей. И, например, из них не видно, как эти данные друг другу соответствуют. Ну, например, уровень зарплат вроде бы упал не сильнее ВВП, но более половины населения США на тот момент, по современным представлениям, относилось к частным предпринимателям или самозанятым (практически все сельское население, в частности). В-третьих, например, совершенно непонятно, насколько релевантны данные по безработице, с учетом того, что обедневшие люди стали хвататься за совсем уж ничтожные и не очень отраженные в статистике заработки.

В результате даже самые простые прикидки дают неожиданный результат: по официальным данным, расходы населения падали в кризис примерно теми же темпами, что и ВВП (а потом вместе с ним стали расти, буквально через полтора года после начала кризиса), но при этом увеличилась доля государственных расходов, доля частных расходов в ВВП упала (с рекордных в 1906 г. 80 %), и, как это неминуемо бывает при кризисе, выросли сбережения.

Как понятно, одновременно таких эффектов быть не может: если частные расходы вели себя так же, как ВВП, то и доля их не должна падать. Можно себе представить, что зарплаты падали синхронно, тогда рост сбережений и безработицы действительно снижает долю частных расходов в ВВП. Но прямо это из статистики не следует. По этой причине мне пришлось дважды (в начале 2000-х и в 2008-2009 гг.) подробно разбирать этот вопрос с экспертами, но подробности этих исследований я здесь излагать не буду, это довольно сложные и узкоспециализированные вопросы.

Часть из них я описывал в своих статьях в Интернете, часть публиковали мои коллеги, но для основной задачи книги это не является принципиальным. Соответствующие эффекты описаны в литературе того времени очень подробно (без статистики), и то, что современная экономическая статистика их не показывает, говорит скорее о качестве статистики, чем об отсутствии самого эффекта. Ну, а о причинах такого явления я подробно написал выше, в гл. 7.

А теперь я перейду к самому главному эффекту от первого ПЭК-кризиса! В ноябре 1910 г. на секретном (это, как будет понятно позднее, принципиальный момент!) совещании на даче Моргана на острове Джекил было принято решение о том, что необходимо сделать более или менее постоянный механизм рефинансирования банковской системы (т. е. фактически речь шла о разработке технологии снижения рисков уже для банков), для чего к 1913 г. был пролоббирован закон о федеральном резерве. В результате возник центральный банк нового типа, главной задачей которого является снятие части рисков с банковской системы путем ее рефинансирования эмиссионными деньгами, что позволяло коммерческим банкам продолжить кредитование производителей по более низким ставкам.

Политические и конспирологические перипетии этого процесса я в настоящей книге опущу, поскольку она посвящена в основном экономике и ее социальным аспектам. Их можно посмотреть, например, в книге Сергея Егишянца «Тупики глобализации: торжество прогресса или игры сатанистов?», затем мы с Сергеем Щегловым рассмотрели ее не с экономической, а с элитной точки зрения в книге «Лестница в небо». Для нас здесь важно, что во многом именно механизм рефинансирования банков на фоне послевоенной разрухи позволил мировой экономике развиваться до начала 30-х годов. Правда, увеличив ее зависимость не просто от финансового сектора, но от очень узкой группы финансистов, которая управленчески контролировала ФРС США и правила игры в финансовом секторе.

Но с точки зрения экономики важно другое. ФРС стала первым институтом, который не просто стал печатать деньги в пользу своих бенефициаров (к каким негативным процессам это приводит, хорошо знали по британскому опыту еще XVIII в., это описано в приведенной выше книге С. Егишянца), но обеспечил некоторое общее благо в виде снижения рисков производителей во всей экономической системе. Платой за это стало повышение объема финансовых активов в экономической системе (поскольку денежная эмиссия технически была организована как выкуп части таких активов, ранее выпущенных коммерческими банками) и увеличение доли финансового сектора в перераспределении прибыли, создаваемой в экономике. Но поскольку этот процесс обеспечивал экономический рост, то никто этой проблемой на тот момент особо не заморачивался. А мы к ней вернемся – но несколько ниже.

Повторю еще раз. У процессов создания и функционирования ФРС, безусловно, есть как элитные (хотя их часто называют конспирологическими), так и чисто коммерческие аспекты. Никто здесь не спорит, но меня в этой книге они не очень интересуют. Для меня ключевым фактором ее создания и существования стало то, что ФРС решает объективную экономическую проблему, поскольку обеспечивает для банковской системы возможность продолжать свою базовую общественную функцию – снижение рисков производителей в условиях углубления разделения труда. И это объективное обстоятельство было главным, обеспечивающим устойчивость существования этой организации и ее фактической защищенности от разного рода критики. Точнее, так продолжалось до тех пор, пока этот функционал работал, т. е. до начала текущего века.

Сам факт создания ФРС стал доказательством того, что в начале ХХ в. кризисные процессы в экономике приобрели некоторую новую сущность, которую я и назвал ПЭК-кризисом. До того как он случился, в создании института с функционалом ФРС просто не было необходимости, все попытки сделать частный центральный банк, в общем, сводились к масштабному мошенничеству (см. историю Первого и Второго Американских банков в упомянутой книге С. Егишянца). И они при первой возможности были закрыты. А вот в начале ХХ в. ФРС не просто возникла, но и начала бурную и активную жизнь, которая продолжается до сих пор.

Создание ФРС породило еще один феномен, который сыграл крайне важную роль уже в XXI в. (о чем я буду писать дальше). Дело в том, что государства всегда крайне ревниво относились к своему праву на эмиссию денег. История полна разного рода внутренних войн, направленных на ликвидацию альтернативных источников эмиссии. Соответствующий доход государства даже получил специальное название: «сеньораж». Появление ФРС создало ситуацию, при которой главным бенефициаром эмиссии стали частные банки, что существенно усилило их влияние в рамках отношений различных субъектов экономики, а их бенефициаров – в рамках построения всей пирамиды общественно-политических отношений.

Нужно учесть, что эмиссия в принципе не создает ценности, это делают только природа (и тогда процесс присвоения этих ценностей носит название ренты) и труд. Но эмиссия их перераспределяет, поскольку себестоимость денег меньше стоимости тех активов, которые можно приобрести на эмитированные деньги. Фактически появление ФРС создало независимую от государства систему перераспределения активов в экономике, и, как будет видно в дальнейшем, это сыграло весьма важную роль в истории человечества.

Отметим еще, что именно первый ПЭК-кризис стал причиной Первой мировой войны. В ситуации, когда описанные выше методы перераспределения рисков производителей внутри воспроизводственного контура перестали давать эффект из-за исчерпания возможностей существующих технологических зон, на первое место вышел главный способ их снижения: расширение рынков за счет конкурентных технологических зон.