Стратегия и событие
Стратегия и событие
Без сомнения главная особенность китайской традиции заключена в том обстоятельстве, что реальность в ней воспринимается не как идея сущность, субстанция или материя, вообще не как предмет, но как событие, нечто осуществляющееся и свершающееся. Соответственно, главный вопрос китайской мысли заключался не в том, что такое мир или человек, и даже не в том, как человек познаёт мир, но — каким образом человек вовлечён в мир? Ибо событие всегда предполагает наличие некой перспективы, взгляда, в которых оно опознаётся. Субъективное измерение настолько важно в событии, что последнее, по словам М. Мёрло-Понти, вообще «не имеет места в объективном мире»[129].
Интересно, что слова, обозначающие событие в западноевропейских и русском языках, указывают на разные измерения этой реальности. В английском и романских языках слово «событие» (event, e-vent) обозначает нечто неотвратимо приближающееся и притом изливающееся в мир, превосходящее собственные пределы, взрывающееся или, говоря по-русски, про-ис-ходящее. Подлинное событие обладает качеством внезапности, неожиданности и почти не поддаётся сознательному контролю. Оно всегда застигает врасплох, изумляет, даже ошеломляет. Оно путает все планы человека и награждает его новым будущим. Событие нельзя познать, как познают объекты. Его можно только принять, с ним можно «плыть» по жизни, им даже можно жить, и, наконец, ему можно и нужно доверять. При всей кажущейся внезапности события его всё же никак нельзя назвать совершенно неожиданным. Человек ждёт события всю жизнь.
В русском же языке слово «событие» свидетельствует о том, что в нём разные планы бытия существуют совместно, со-бытийствуют. Событие в любом случае предполагает некое взаимное соответствие свойств и сил и, следовательно, определённое изменение, превращение свойств. Это означает, что событие есть некая смычка, связь человека и мира, субъективной и объективной плоскостей бытия. В событии воплощается целостность мира. Но из этого следует и неожиданный на первый взгляд вывод: событие при всей его единичности и уникальности на самом деле обеспечивает особого рода преемственность существования, но преемственность не количественную и физическую, обладающую доступными измерению протяжённостью и длительностью, но качественную: речь идёт о реальности, обладающей вертикальной, не поддающейся наблюдению и измерению осью возрастания качества. Истинный смысл и оправдание события заключаются в том, что оно несёт в себе «совсем Другое», открывает бесконечный ряд превращений. Событие одновременно воплощает предельную цельность бытия и его бесконечное разнообразие. В этом смысле событие есть сам мир, или, точнее, в нём и через него мир проявляет себя. Более того, событие только и делает нашу жизнь разнообразной: оно и есть подлинный источник неисчерпаемого разнообразия.
Понимаемое таким образом событие имеет много общего со случаем, хотя и не сводится к нему целиком. С античных времён случай понимался в Европе прежде всего как койрос — некий уникально-решительный момент в жизни, поворотный пункт в судьбе и познании вещей. Древние греки мечтали о том, чтобы схватить внезапно представившийся случай «за вихор», что было под силу, конечно, только человеку смелому, решительному, а главное, наделённому хитроумием (метис). Последнее отличается бесконечным разнообразием, подобно неисчерпаемому разнообразию возможных случаев. Хитроумие есть знание множественного и единичного, которое нельзя подвести ни под какие законы и правила. По этой же причине в древнегреческой картине мира оно предстаёт как непостижимый принцип «распределения сил между различными фигурами (греческого) пантеона, уподобляясь в беспредельном разнообразии своих проявлений стихии огня»[130].
Тем не менее представление о случае или «превратностях судьбы» не продвинулось намного дальше наивных мечтаний о том, чтобы «схватить случай», и не менее наивных упований на решающую роль силы и доблести в этом деле. Греки мифологизировали (мы сказали бы сегодня: мистифицировали) природу хитроумия, приписывая ему магический характер, объявляя его принадлежностью всемогущих богов, абсолютизируя непознаваемость случая. Даже для такого рассудительного мыслителя, как Аристотель, успех — дар богов, и человека удачливого в жизни он называет «любимцем богов». В христианской традиции непостижимую игру случая оказалось удобнее всего отнести на счёт действия Провидения. За подобными оценками случая и успеха стоит, вообще говоря, представление о практике как прежде всего субъективном действии и человеке — как разумном и свободном субъекте. С течением времени этот «человеческий» фактор всё явственнее выдвигался на первый план и с эпохи Ренессанса заявил о себе уже в полную силу. Достаточно вспомнить рассуждения Макиавелли о том, что благосклонности капризной Фортуны нужно добиваться так, как завоёвывают женщину: натиском и пинками. Правда, неизбежной ценой этой «гуманизации» мифологии случая было принятие человеком абсолютного риска свободного действия[131]. Мы имеем здесь дело с характерной для европейской мысли, и особенно в эпоху Нового времени, мистификацией связи между сознанием и миром, которая составляет сущность случая (этому, в частности, соответствует противостояние идеализма и материализма в постренессансной европейской мысли). Вот и главный авторитет в области военной стратегии Клаузевиц называл войну «царством случая». На этой почве расцвёл столь свойственный цивилизации Европы культ романтического героя, бросающего вызов судьбе, рискующего всем — и погибающего: «Будет буря, мы поспорим…».
Европейская мысль, беря за точку отсчёта самостоятельного субъекта, вынуждена в итоге мистифицировать событие, сводя его к непостижимому дару богов или Провидения или — в гуманистическом варианте мифологии события — к трагическому вызову судьбе. И, как ни странно, при всей популярности самого слова «событие» европейская мысль не содержит сколько-нибудь чёткой теории этого предмета. Этим, кстати сказать, объясняются слабости и нынешний кризис классической теории менеджмента, которая не в состоянии убедительно разъяснить связь целей и средств в деятельности корпорации или её отношения с общественной средой. Напротив, в китайской философии практики событие занимает центральное место, будучи свободным от крайностей как непознаваемого, рискованного случая, так и произвольного действия. Жить событием, в китайском понимании, — значит на-следовать исходному динамизму бытия и в этом смысле — быть хозяином своей судьбы.
Легко заметить, что описанная выше природа события как иерархически структурированной событийственности довольно точно соответствует содержанию центрального понятия китайской мысли — понятия «таковости» бытия. Ибо китайская «таковость» тоже являет собой немыслимую, но каждому существованию прирождённую и оттого лишь в конкретности практики воплощаемую связь единого и единичного, метафизического принципа и имманентности вещи. Эту связь можно изобразить в виде двойной спирали, фокус которой для постороннего взгляда сливается с каждой точкой пространственно-временного континуума мира. Другими словами, каждый актуальный момент существования представляет собой пересечение или, точнее, наложение разных сил в вертикальном измерении бытия, причём само событие как бы двухслойно: в нём всякому явленному движению соответствует скрытое, «теневое» движение в противоположную сторону, так что выявление есть сокрытие и в каждом действии сокрыто противотечение, а покой и движение пронизывают друга друга. Следовательно, в событии всегда есть нечто несвершаемое: в нём актуальность действия сопрягается с потенциальностью состояния. А если вообразить некое идеальное, абсолютное событие, то оно будет иметь своим прообразом равновесие вселенского круговорота. Одним словом, событие есть всепроницающее, вездесущее, но нелокализуемое, вечноотсутствующее превращение. Оно примиряет все противоположности, не отменяя и не умаляя ни одной из них.
В противоположность субъективному действию, которое как бы накладывается на мир и в пределе способно этот мир сотворить из своего замысла, событие есть внутренне присущая миру со-бытийность. Его природа по-своему диалектична, ведь оно само в себе отсутствует и само собой не владеет. Оттого же в китайской традиции теория события сводится, по сути, к семантике соответствующих понятий: превращение, чтобы быть собой, должно само превратиться и стать… постоянством. Аналогичным образом, сокрытие должно себя сокрыть и предстать полной несокрытостью. Даосские патриархи уподобляли эту внутреннюю структуру события (или круговорота Великого Пути) отношению зародыша в эмбриональной стадии и его матери. Мать, как воплощение женственности, выступает здесь символом пассивности и бесконечной уступчивости (а также, заметим, сопутствующей ей нежности), но из пустоты её утробы рождается всё сущее. В широком же смысле мифологема мировой «единотелесности» как своего рода «двухслойного» тела матери-ребёнка, не отменяя иерархических отношений старшинства, указывает на недвойственность истока жизни и её завершения, начала и конца.
Китайская мысль выработала оригинальный, не имеющих аналогов в европейской философской традиции способ соединения субъективного и объективного, внутреннего и внешнего измерений бытия посредством не отвлечённого познания вещей в данности трансцендентального опыта, а как бы «самораспускания», само-высвобождения сознания в состоянии именно соучастия, со-бытийственности со всем сущим в акте (само)превращения; состояния как со-стоятельности. Речь идёт об акте «(само)опустошения», или раскрытия в своём роде универсального «(само)отсутствия» (у). Это означает, что действительным условием события и, следовательно, всякого свершения и успеха является отнюдь не действие, а, напротив, покой. Последний, как хорошо известно, только и делает возможным творчество, поскольку оправдывает неисчерпаемое богатство разнообразия бытия. Но по той же причине покой, как говорили древние даосы, не может успокоить сам себя, подобно тому, как чистота не может стать совершенной сама по себе. Как заметил Морис Бланшо, «покоя никогда не может быть достаточно». Та же мысль угадывается в загадочном наставлении из «Дао-Дэ цзина»: «Собирая энергию и достигая мягкости, можешь ли стать как младенец?»
К предельной мягкости, как и к высшей гармонии, можно идти, но ими нельзя обладать как вещами. В духовной литературе Китая по этому поводу говорится о необходимости «приводить к покою покойную воду».
Покой сверх покоя — вот совершенство вольного, «самораспускающегося» духа. Он достигается, говоря языком даосов, «ещё большим одухотворением духовного». Речь идёт об импульсе чистой самотрансформации, превосходящем всякое тождество, о безмерной творческой мощи самой жизни. Главный принцип реальности как события, согласно классической формуле «Книги Перемен», есть «животворение живого», самопорождение жизни (шэн-шэн). В уже известной нам древнедаосской книге «Чжуан-цзы» мы находим классическое описание реальности как события. Бытие здесь уподобляется цельности всего сущего, неотличимой, с одной стороны, от пустоты мировой утробы, а с другой стороны, от вселенского ветра — апофеоза мирового динамизма. Взаимодействие ветра и пустоты задаёт тональность человеческого существования, рождает неповторимый голос человеческой индивидуальности. Чжуан-цзы прибегает к языку иносказаний:
«Великий Ком выдыхает воздух, зовущийся ветром. Изначально недвижим, бездеятелен он. Но вот вдруг приходит в движение, и тотчас взволнуются, зазвучат на все лады бесчисленные отверстия природы. Кто не слышал этого громоподобного пения? Вздымающиеся гребни гор, дупла исполинских деревьев в сотню обхватов — как нос и рот, и уши, как горлышко кувшина, как чарка для вина, как ступка, как омут или лужа. Наполнит их ветер — и они завоют, закричат, заревут, заухают, залают. Могучие деревья шумят грозно: у-у-у! А молодые деревца жалобно откликаются им: а-а-а! При слабом ветре — гармония малая, при сильном ветре — гармония великая. Но стихнет вихрь, и все отверстия замолкают. Не так ли раскачиваются и шумят на ветру деревья?»
Бытие, сообщается нам в этом пассаже, есть вселенская гармония — типично китайский тезис. Но эта гармония имеет разные уровни и проявления. Как поясняется в тексте, вездесущая тиэка типсапа исполняется на одном и том же инструменте, но в трёх его разновидностях: флейте Человека, флейте Земли и флейте Неба: первое — это просто «бамбуковая трубка с отверстиями», второе — всевозможные отверстия и каверны в природном мире, а третье — само присутствие бесконечного разнообразия голосов мира, которое становится возможным, мы могли бы добавить, благодаря бескрайней, всеобъемлющей пустоте небес.
В этой замечательной игре метафор нам представлены три важных мотива китайской идеи события: во-первых, событие, строго говоря, не имеет причины, но случается «вдруг», «внезапно» среди первозданного покоя бытия. Покой не является причиной действия, подобно тому, как ночь не является логическим следствием дня, а смерть-жизни. Он лишь увеличивает вероятность изменения, которое рано или поздно «внезапно» случается. Изменение в данном случае соответствует некоему бесконечно малому увеличению вероятности, не поддающемуся точному количественному выражению: первый момент дуновения «почти» не отличается от покоя предельной цельности бытия. Этот переход от покоя к движению относится к тончайшему трепету, составляющему природу одухотворённой жизни. В объективном же смысле он есть несчислимая неизбежность. Мы уже встречали подобное отношение к действительности в учении об очень постепенном, бесконечно долгом «накоплении» стратегического преимущества («потенциала обстановки»), которое внезапно в неуловимо-стремительном выпаде. Так действует и сама жизнь или, точнее, принцип «животворения живого»: множество незаметных перемен, достигнув некоей критической массы, как бы внезапно порождают видимую трансформацию. Аналогичным же образом китайцы мыслили накопление «жизненной силы», или «внутреннего совершенства» (дэ), которое происходит незаметно для обыкновенных людей. Отметим, что накопление «жизненной силы» соответствует как раз «опустошению» сознания, его освобождению от бремени предметности.
Во-вторых, единство мироздания, а также нераздельность бытия и человеческой практики (символизируемой игрой на флейте) осуществляется посредством именно пустоты, определяющей и форму вещей, и качество их существования на шкале интенсивности («малая» и «большая» гармонии). Пустота есть то, что соединяет безусловной связью артефакты культуры и природные вещи, выступая необъективируемым условием человеческой деятельности. В пустоте, согласно древним даосским трактатам, осуществляется «сокровенное тождество» всего сущего — ещё одно название для «тако-вости» существования. Эта пустота есть одновременно среда и средоточие (в своём пределе — равно пустотные), фон и фокус — в равной мере лишённые предметности. И предстаёт она как своего рода срединное бытие, ме-зокосм, предел смешения всего сущего — подобно тому, как сила-дэ, согласно классической формуле из «Книги Перемен», «происходит из смешения вещей». В этом смысле она выступает другим названием уже известного нам принципа «срединности» со всей его метафизической значимостью.
Примечательно, что и китайская медицина обращает внимание прежде всего на пустоты и отверстия в человеческом теле: суставы, жизненные точки, в которых каналы циркуляции жизненной энергии сообщаются с внешним миром, и т. д.
Наконец, третий важный аспект китайской феноменологии события заключается в том, что всякое изменение в его свете есть результат не воздействия извне, а внутреннего преображения, каковое можно мыслить лишь как самоограничение, дифференциацию изначальной цельности, но речь идёт, в сущности, об ограничении безграничного, которое устраняет само себя, стирает собственные следы. Такое преображение есть условие культурного творчества как акта — точнее, именно события — типизации, стилизации нетематизируемой заданности опыта. Типизация отличается от действия своим объективным характером: она выявляет — едва ли даже создаёт — всеобщие и непреходящие качества существования. Формы китайской культуры потенциально, а на поздней стадии китайской истории уже и актуально имели характер символических типов, которые и составляют действительный фонд традиции[132].
Это обстоятельство напоминает также о том, что событие есть в равной мере событие внешнего мира и внутренней жизни, ещё точнее — усилия прояснения сознания, возрастания интенсивности переживания. Мировой ветер, как недвусмысленно намекает автор приведённого отрывка из «Чжу-ан-цзы», соответствует душевным порывам человека и самой жизни сознания. Нетрудно в таком случае понять, что покой Великого Кома указывает на покой «изначального сердца» как своего рода бытийственного «дна», исходной за-данности сознания, которая является условием всякого существования, делает возможным всякий опыт.
Теперь мы можем подробнее рассмотреть структуру события в китайской мысли в её темпоральном (временном) измерении. Основные понятия, относящиеся к ней, восходят к древнейшему китайскому канону «Книга Перемен», и, пожалуй, наиболее общим и ёмким среди них является выражение тун бянь, которое по-русски можно передать словосочетанием «вечнопреемственность в переменах» или «проницание всех перемен мира». Проницаемость есть главное свойство пустоты, которая способна, с одной стороны, всё в себя вмещать, а с другой — всюду проникать и всё проницать.
Недаром в Китае было принято называть реальность, помимо прочего, «всепроницающим отверстием». Такое отверстие должно быть, разумеется, предельно малым и уподобляется порам на теле или отверстию от иглы.
Уже в «Книге Перемен» со всей ясностью указывается внутренняя связь перемен и постоянства в понятии события. Там сказано: «Исчерпав себя, превращается; претерпев превращение, всё проницает; проницая всё, существует вечно». В позднейших памятниках чаще подчёркивается универсализм превращения, так что «вечнопреемственность» получает значение «досконального проникновения в превращения» мира. В главе, посвящённой этому принципу в средневековом «Каноне суждений от обратного», говорится, например:
«В старину прежние правители устанавливали законы в соответствии с временем и занимались делами по мере необходимости. Если закон соответствует времени, он истинен. Если заниматься делами по мере необходимости, то будет успех. А нынче законы не меняют в соответствии с течением времени и занимаются делами по старинке, не замечая изменения обстоятельств, отчего законы расходятся со временем, а поступки не согласуются с необходимостью. Если не копировать древность, не мудрствовать в современности, а добиваться успеха в соответствии с обстоятельствами времени, тогда даже в трудном положении избегнешь неудачи…»
И далее в трактате подчёркивается объективный характер знания того, что требует время:
«Человеческое знание вещей не проникает глубоко. Желать озарить светом своей мудрости мир и вместить в себя всю тьму вещей и притом не следовать истине и полагаться только на личные способности — значит никогда не достигнуть своей цели. Государь в своём знании мира должен опираться на знание других людей…»[133].
В очередной раз мы сталкиваемся с фундаментальной для китайской традиции идеей нераздельности знания и действия, но достигаемой не умозрительно-диалектически, а посредством своеобразной редукции одного к другому через преодоление или, лучше сказать, отстранение, освобождение сознания от оппозиции субъекта и объекта, мысли и предмета, возвращение к состоянию, предшествующему индивидуальной рефлексии. Здесь отсутствует тождество знания и бытия, но то и другое пребывает, пользуясь термином Хайдеггера, во взаимной «близости», в бесконечно малом пространстве духовного «трепета», соответствующего средней области между действием и бездействием, не-различению (но и не субстанциальному единству) покоя и движения. Великий Путь, говорится в «Дао-Дэ цзине», «пребывает в малом». Бытие в китайской традиции воспринимается в экзистенциально-динамическом модусе и трактуется как бесконечно малая «щель», «перерыв» (цзянь, си) в существовании. Тот же Чжуан-цзы уподобляет жизнь «прыжку скакуна через расщелину» или «мельканию солнечного луча в щели». В трактате «Гуй Гу-цзы», как мы помним, стратег пользуется «трещинами» в позиции своих соперников, и хотя речь там идёт о практической эффективности дипломатии или политики, мы чувствуем, что в подобных советах присутствует своя метафизическая глубина.
Сказанное означает, что бытие в китайской мысли наделяется аффективной природой: оно непрерывно ускользает от себя, чтобы прийти к себе, возобновляет своё присутствие, охватывая собой нечто «иное». Тем самым оно собирает мир, выявляя его неисчерпаемое разнообразие. Оно есть неведомая неизбежность, интимно внятное Другое. Чжуан-цзы, напомню, отзывается о мудреце в загадочных и исполненных внутренней силы словах:
«Сидя недвижно, кок мертвец, он являет драконий образ. Храня глубокое безмолвие, он издаёт громоподобный глас…».
Мудрый не имеет своего «я», противостоящего миру. Его знание проистекает из непристрастного, всеобъятного, пан-оптического взгляда на мир, в котором нет «предметов» созерцания, но все явления разлагаются на конкретные моменты восприятия — неуловимые «точки» трансформации, подобные точке как порогу улавливания изменения в процессе сканирования. Эта операция, которая соответствует приращению знания, воплощает также аффективную природу сознания и акт типизации как созидания культуры. Это означает, что мудрец никоим образом не вмешивается в течение событий (отчего он всегда «соответствует времени»), не пытается ничего изменить силой. Он просто позволяет быть бытию, что значит: пребывает в символическом круговороте Пути, с непостижимой быстротой перемещаясь от (не)себя к (не)Себе — и, разумеется, нигде при этом не находясь. Прописная буква во втором случае — в точке не-возврата праведного Пути — призвана напомнить о том, что в этом круговом движении есть своя ось возрастания качества, соответствующего повышению чувствительности, последовательному прояснению духа.
Китайский стратег не лелеет мечты «схватить случай». Он не столько пользуется случаем, сколько использует себя по случаю. Подобно младенцу, прильнувшему к матери (даосская литература изобилует подобными образами), он приникает к течению событий в его бесконечно увеличивающейся дробности и, вникая в мельчайшие подробности «текущего момента», не будучи ничему подобным и потому не имея внешней идентичности, уже не отделяет себя от всеобщего хода вещей, оберегает его, как мать ребёнка, и поэтому в каком-то смысле направляет его, что, впрочем, никому не может доставить беспокойства и даже остаётся незамеченным. Китайская мысль склонна отождествлять бытие с действенностью. Она говорит о чистом, бытийственном успехе, в котором не бывает победителя.
Утверждение Ф. Жюльена о том, что знаток стратегии в Китае пребывает в режиме пассивного ожидания, вводит в заблуждение. Идеальный стратег на китайский лад в своём роде очень деятелен, ибо практикует «самоопустошение» и «накапливает» в себе силу сообщительности с миром, дарующей способность предвосхищения событий. Как точно определяет Лао-цзы, он «делает неделание» (вэй у вэй). И он совершенно покоен, потому что для него мгновение растянуто в вечность.
Итак, первичный аффект Пути относится к некой символической реальности прото-бытия, первозданной алхимии самой жизни, где всё существует только как сигнал, указание, ориентация и исчезает прежде, чем обретёт внешнюю форму.
«Пускай в душевной глубине встают и заходят оне.
Безмолвно, как звёзды в ночи…»
В китайской мысли этот экзистенциальный круговорот или срединное пространство, «срединность» во всяком бытии описывали в понятиях «ось Пути», «раскрытия-закрытия Небесных Врат», «воздействия-отклика», «утончённого отклика» или «утончённого совпадения» (ничего ни с чем). Его действие уподобляли «полёту птицы в воздухе», не имеющему признаков и не оставляющему следов.
Таково действие «просветлённого сердца», тайно преобразующего мир. Это сокровенное микровоздействие, почти что не-действие, обозначается в китайской литературе термином хуа. Последнее противопоставляется макропревращениям (бянь), доступным чувственному восприятию и умозрительным расчётам. Отсюда традиционное выражение: «тысяча перемен, десять тысяч превращений». Например, в медицинском каноне Китая «Книге Внутреннего» сказано: «Рождение вещи есть действие микропревращения (хуа), а когда существование вещи достигает предела, происходит макропревращение (бянь). Когда микропревращения переходят в макропревращения, проявляются симптомы болезни».
Мудрый правитель, по китайским представлениям, управляет миром посредством микропревращений — точнее, своего знания их как умения позволять свершаться благим тенденциям и пресекать зло ещё до того, как оно проявится. Самое понятие благого правления в Китае обозначалось термином хуа. Речь идёт об очень тонких и постепенных изменениях, непостижимых для тех, кто не имеет длительного опыта духовного просветления. Мудрец воздействует на мир, «как весеннее солнце растапливает лёд». Его воздействие ощущается всегда, всюду и всеми, но проявляется и опознаётся лишь время от времени, и это становится в мире подлинным событием. Именно в этом смысле китайские учителя, начиная с Конфуция, утверждали, что простой народ непременно пойдёт за мудрым государем, но не сможет понять его мудрости. А Лао-цзы утверждал даже, что люди вообще не замечают присутствия мудрого государя и считают его свершения собственной заслугой (что, разумеется, мудреца ничуть не огорчает).
Созерцание мира под знаком микропревращений предполагает одновременно способность некоего целостного, беспредельного или, как говорили в Китае, «великого» видения и видения точечного, обращённого к самой предельности опыта. В любом случае оно исключает фиксированность взгляда на отдельных привилегированных образах, «зрелищах» — возвышенных или, как в сегодняшней культуре, нарочито низменных. Китайская литература, как известно, не знает эпоса и, начиная с древнейших своих канонов, являет, в сущности, образы управленческой рутины, поток житейской trivia. В этом пункте конфуцианские каноны с их «срединностью в обыденном» сходятся с программой «Гуй Гу-цзы», требующей совершенно незаметно претворять стратегические планы. Следуя этой установке, китайцы, к частому удивлению европейцев, настаивают ещё и на неоспоримой нравственной значимости любой мелочи жизни. Мы знаем теперь почему.
Разлагая или, вернее, растягивая все видимые превращения на долгий — в сущности, бесконечный — ряд микро-превращений, мы вписываем событие в один вечнодлящийся процесс, в сокровенный континуум вечнопреем-ственности. Ещё одна классическая сентенция из «Книги Перемен» содержит максимально широкое определение связей между двумя разрядами превращений, постоянством и собственно событием:
«Отметить микропревращение — значит перейти к макропревращению. Длить его осуществление — значит всё проницать. А его явление миру называется событием».
Возможность взаимного преобразования единичного явления, или происшествия, и преемственности процесса есть, пожалуй, важнейшая отличительная черта категории события, внутренне ему присущая. Одно сводится к другому не диалектическим путём и не по аналогии, а именно по пределу своего существования: В Одном (то есть также сплошном, непрерывном) Превращении (и хуа) мира, где превращение одной пылинки равнозначно мировой катастрофе, всё подобно друг другу ровно в той мере, в какой уникально. И чем больше человек осознаёт своё ничтожество перед творческой мощью бытия, тем больше оснований он имеет считать себя великим благодаря своей сопричастности вселенскому танцу вещей. Таким он и предстаёт на старинных китайских пейзажах: песчинка мироздания, которая, однако, выступает внутренним фокусом композиции картины.
Способность проявить в своём восприятии всеобщую среду-событийность вещей, прояснить в своём опыте момент самоаффектации «животворения живого» как раз и даёт мудрому правителю-стратегу способность «опережающего знания» — непостижимое для обыкновенных людей умение предвосхищать события. В китайских канонах это протобытие систематически обозначается с помощью определённого ряда понятий, которые указывают на разные аспекты события. Это неудивительно, ведь последнее не имеет субстанциальной идентичности. Таково понятие «семени» (цзин) вещей, «утончённого» или «великого» единства (мяо и, тай и), превосходящего формально-логическое единство, а также понятие «неисчислимо-малого» (вэй), знакомого нам по военному канону Китая. В «Книге Перемен» последний термин определяется как «мельчайший признак движения».
Важное место в этом ряду занимает понятие «импульса» (цзи), выступающее в словосочетаниях «жизненный импульс», «небесный импульс», «сокровенный импульс», «глубинный импульс». В «Книге Перемен» мудростью называется, помимо прочего, «знание импульса, «сбережение постоянства». Этот термин обозначал также спусковой крючок арбалета и механические устройства вообще. Примечательное обстоятельство, поскольку речь идёт об импульсе, который действует в пространстве жизненного трепета и, следовательно, некоего сопряжения сил, в бесконечно малом зазоре между покоем и движением. Недаром в древних текстах он взаимозаменяем с близким ему по звучанию и написанию знаком, который обозначает близость. По Чжуан-цзы, постичь истину Пути — значит пребывать «вблизи» неё (или претворять в себя изначальный «импульс» бытия). Тот же Чжуан-цзы часто говорит об «импульсе жизненной» силы», но произносит гневную тираду против «механического сердца» (цзи синь) — сознания, порабощённого, как мы сказали бы сегодня, механическим и инженерным способом мышления.
В средневековом даосском трактате «Инь Фу-цзин» мы находим, наконец, осмысленное соединение в понятии «импульса» субъективного и объективного измерений мира. Импульсом названа здесь сама природа «человеческого сердца», то есть сознание (которое в Китае всегда мыслилось как укоренённое в телесном опыте) способно воспринять динамизм бытия и притом утвердить его как основу именно человеческого существования: в китайском тексте далее говорится, что нужно «установить путь Неба, дабы утвердить человека». Ниже сообщается, что импульс (устройство) сознания позволяет человеку «украсть», тайно перенять силу мировых перемен. Так человек соединяется с Небом, то есть с изначальной матрицей своего существования.
В китайской традиции способность следовать жизненному «импульсу» соответствовала постижению мельчайших «семян» явлений, истоков всех событий и, как следствие, умению входить в непосредственный контакт с действительностью, прозревая благодаря полному покою духа предельную деятельность мгновения. Значение «жизненного импульса» для стратегии хорошо описано в трактате Цзе Сюаня «Военный канон в ста главах» (XVII век):
«Импульс — это то, что находится прямо перед нами. Стоит нам отвернуться — и мы уже упустим его. Протяни руку — и ты схватишь импульс. Отвлекись хотя бы на мгновение — и ты упустишь его»[134].
Чтобы импульс почувствовать, надо вникать глубоко и скрываться тщательно.
Умение схватить импульс идёт от большого знания, а выгода от этого знания даётся быстрым решительным действием».
Вечнопреемственность события в её аффективном измерении обозначается в китайских текстах также термином и, который относится к первичному динамизму жизни-события и одухотворённой воле мудрого правителя. Этот динамизм проистекает из «движения сердца» и, согласно преобладающему взгляду, вторичен по отношению к пустотности «изначального сердца». Но речь идёт об абсолютной скорости духовного аффекта, «воздействия себя на себя» (смысл временности по Хайдеггеру), неизмеримо превосходящей все скорости физического мира. В приведённой выше притче о «флейте Небес» этот динамизм духа символизирует мировой Ветер, который «внезапно» возникает в первозданном покое и в конце концов в него возвращается. Тот же жизненный динамизм соответствует существу осмысленной речи, каковая есть, в понятиях современной феноменологии, «всеобъемлющая предвосхищающая истолкованность мира» (Г.Г. Гадамер). Согласно остроумной формуле Чжуан-цзы, тот, кто «постиг смысл (и), забывает слова». В позднейшей даосской литературе эта точка смыкания смысла и бытия относится к вечнопреемственности жизни, достигаемой духовным просветлением. Отсюда формула: «когда в воле нет воли — вот подлинная воля». Учёный-живописец Шэнь Чжоу (XV век) в надписи к одной из своих картин отмечал, что одухотворённая воля (Шэнь Чжоу употребляет здесь конфуцианский термин — чжи) рождается из ясного сознания различия между воздействием вещей и откликом на них, то есть в символическом, «междубытном» пространстве духовного трепета или «чудесного соответствия» различных моментов существования. Именно континуум воли-и составляет духовный субстрат чистой сообщительности, восприимчивость к которой делает возможным «упреждающее знание». О результатах его постижения сообщает уже знакомая нам старинная поговорка мастеров боевых искусств Китая: «Он не двигается, и я не двигаюсь. Он сдвинулся — а я сдвинулся прежде него».
Итак, между событием и смыслом существует глубинное родство, которое обусловлено всё тем же символическим круговоротом Пути. Смысл события как раз в том, что оно всегда предваряет, упреждает само себя и вместе с тем — себе на-следует. Мудрец потому и мудр, что никуда не торопится, но, по словам Лао-цзы, «изготавливается прежде других». В изречениях чань-буддийских учителей та же мысль выражена так:
«Прежде чем открыть рот, ты уже всё сказал.
Прозрение приходит быстрее, чем можешь понять…»
Зафиксируем это взаимопроникновение постоянства и проистечения: событие опознаётся только в соположенности состояний «прежде» и «после», предвосхищения и завершения. Его всегда «уже нет» и «ещё нет». Китайские каллиграфы и мастера боевых искусств говорят, в частности, о «голове» и «хвосте» действия «силы обстоятельств». По той же причине, как уже говорилось, событие как таковое не может быть «предметом рассмотрения». Его идеальный предел — безмятежный покой «мира в целом», покой мировой пучины, поглощающий любое воздействие.
Если вещь ценна своей метаморфозой, то событие ценно самоупразднением. Семиолог Р. Барт замечает по поводу японского мировосприятия: «Событие не относится ни к какому виду, его особенность сходит на нет; след знака, который, казалось, намечался, стирается: ничто не достигнуто, камень снова был брошен напрасно: на водной глади смысла нет ни кругов, ни даже ряби».
Смысл человеческой деятельности, согласно китайской традиции, есть не что иное, как «удержание», «сбережение» (шоу). Реальность — это то, что остаётся, даже когда всё пройдёт: бездонный резервуар, «Волшебная Кладовая» (Чжуан-цзы) абсолютной потенциальности, которая, однако, неотличима от бесчисленного множества мировых свершений.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.