Глава 7. Самозащита

Глава 7. Самозащита

Если любой человек имеет абсолютное право на свою законно приобретенную собственность, то из этого следует, что он имеет право сохранять эту собственность – защищать ее с помощью насилия против насильственного посягательства. Абсолютные пацифисты, которые также отстаивают свои убеждения по поводу прав собственности – такие, как м-р Роберт Лефевр (Robert LeFevre), – впадают в неизбежное внутреннее противоречие: дело в том, что если человек владеет собственностью и все же отрицается право на то, чтобы защищать ее от нападения, тогда очевидно, что отрицается очень важный аспект владения собственностью. Утверждать, что кто-либо имеет абсолютное право на определенную собственность, однако, лишен права защищать ее от нападения или посягательства, также означает утверждать, что у него нет полного права на эту собственность.

Более того, если каждый человек имеет право защищать свою личность и собственность от нападения, тогда он должен также иметь право нанимать других людей или принимать их помощь, чтобы осуществить такую защиту: он может нанимать или принимать защитников точно так же, как он может нанимать или принимать добровольные услуги садовников для своего газона.

Насколько широким является право человека на самозащиту своей личности и собственности? Фундаментальный ответ должен быть таким: до того предела, когда он начинает посягать на права собственности кого-либо другого. Поскольку, в таком случае, его «защита» будет на самом деле представлять собой преступное посягательство на законную собственность какого-либо другого человека, а последний сможет правомерно защищать себя против такого посягательства.

Из этого следует, что оборонительное насилие может использоваться только против фактического посягательства или явной угрозы по отношению к собственности личности – и не может использоваться против любого ненасильственного «вреда», который может быть причинен доходу личности либо ценности собственности. Таким образом, предположим, что A, B, C, D . . . и т.д. решают, по какой-либо причине, бойкотировать продажи товаров фабрики или магазина Смита. Они организуют пикет, раздают листовки и произносят речи – все ненасильственным образом, – призывая всех бойкотировать Смита. Смит может лишиться значительного дохода, и, вполне возможно, что они делают все это по незначительным или даже аморальным причинам; однако остается фактом, что организация такого бойкота остается совершенно в рамках их прав, а если бы Смит попытался применить насилие для ликвидации такой деятельности по бойкотированию, то он стал бы преступным посягателем на их собственность.

Оборонительное насилие, следовательно, должно быть ограничено сопротивлением против агрессивных действий по отношению к личности или собственности. Однако подобное посягательство может включать два дополнительных аспекта для фактической физической агрессии: устрашение, или прямая угроза физического насилия; и мошенничество, которое включает присвоение собственности кого-то другого.

Таким образом, предположим, что кто-то приближается к вам на улице, выхватывает пистолет и требует ваш кошелек. Возможно, он не покушался на вас физически во время этого столкновения, однако, он изъял у вас деньги на основе прямой, неприкрытой угрозы застрелить вас, если вы не подчинитесь его требованиям. Он использовал угрозу совершить посягательство, чтобы добиться вашего повиновения своим требованиям, а это эквивалентно самому посягательству.

Однако важно настаивать на том, что угроза агрессии должна быть ощутимой, непосредственной и прямой; иначе говоря, что она должна составлять единое целое с началом явного действия. Любой отдаленный либо непрямой критерий – любой «риск» или «угроза» – является просто оправданием для агрессивного действия со стороны предполагаемого «обороняющегося» по отношению к мнимой «угрозе». Например, одним из основных аргументов для запрещения алкоголя в 1920-е годы было то, что употребление алкоголя увеличивает вероятность совершения (неустановленными) людьми различных преступлений; следовательно, запрещение отстаивалось как «оборонительный» акт в защиту личности и собственности. Фактически, конечно, это было грубое нарушение прав личности и собственности, права продавать, покупать и потреблять алкогольные напитки. Сходным образом, можно было бы утверждать, что (a) нежелание потреблять витамины делает людей более раздражительными, что (b) такое нежелание, тем самым, повышает вероятность преступлений и что, следовательно, (c) следует каждого заставить ежедневно принимать требуемое количество витаминов. Если уж мы обращаемся к «угрозам» личности и собственности, которые являются неопределенными и относятся к будущему – то есть, не являются открытыми и непосредственными, тогда все виды тирании становятся простительными. Единственным способом защиты от подобного деспотизма становится установление критерия для воспринимаемого посягательства как отчетливого, непосредственного и открытого. Таким образом, в неизбежном случае неопределенных или неявных действий, мы должны отступить назад и потребовать, чтобы угроза посягательства была прямой и непосредственной, то есть, тем самым, позволить людям делать то, что они, возможно, делают. Иначе говоря, бремя доказательства того, что агрессия на самом деле началась, должно быть возложено на личность, которая применяет оборонительное насилие.

Мошенничество как скрытое воровство связано с правом на свободу контрактов, которая, в свою очередь, следует из прав частной собственности. Таким образом, предположим, что Смит и Джонс соглашаются по контракту обменять титулы собственности: Смит заплатит 1000 долларов в обмен на автомобиль Джонса. Если Смит присвоит автомобиль и откажется передать тысячу долларов Джонсу, тогда Смит, в сущности, украдет тысячу долларов; Смит является агрессором по отношению к тысяче долларов, которая теперь правомерно принадлежат Джонсу. Таким образом, отказ придерживаться контракта такого типа эквивалентен воровству и, следовательно, физическому присвоению собственности другого, столь же «насильственному», как посягательство или простой грабеж без вооруженного нападения.

Мошенническая фальсификация эквивалентна скрытому воровству. Если Смит платит тысячу долларов и получает от Джонса не оговоренную модель автомобиля, а более старую и дешевую машину, тогда это также является скрытым воровством: здесь снова собственность кого-либо была присвоена по контракту, без того, чтобы ему была передана собственность, о которой договаривались.

Однако мы не должны угодить в ловушку, утверждая, что все контракты, независимо от их природы, должны подлежать исполнению (то есть, что насилие может правомерно применяться для их принудительного осуществления). Единственная причина того, что упомянутые выше контракты подлежат исполнению, состоит в том, что нарушения подобных контрактов подразумевает скрытое воровство собственности. Те контракты, которые не подразумевают скрытое воровство, не должны подлежать исполнению в либертарианском обществе. Предположим, например, что A и B составили соглашение, «контракт», заключить брак в течение шести месяцев; или что A обещает следующее: в шестимесячный срок, A даст B определенную сумму денег. Если A нарушает эти соглашения, то, возможно, он подлежит моральной ответственности, однако он не украл скрытым образом собственность другой личности и, следовательно, такой контракт не может быть исполнен принудительно. Применить насилие с целью принудить A выполнить подобные контракты будет столь же преступным нарушением прав A, как это произошло бы, если бы Смит решил применить насилие против людей, которые бойкотировали его магазин. Таким образом, простые обещания не являются контрактами, которые правомерно исполняются принудительно, поскольку их нарушение не означает посягательства на собственность или скрытого воровства.

Долговые контракты правомерно исполняются принудительно не потому, что наличествует обещание, а потому, что собственность кредитора присваивается без его согласия – то есть, крадется, – если долг не уплачен. Таким образом, если Браун одалживает Грину тысячу долларов в этом году при условии предоставления тысячи ста долларов на будущий год и Грин отказывается уплатить эти 1100 долларов, тогда правильный вывод состоит в том, что Грин присвоил собственность Брауна на 1000 долларов, которую Грин отказывается передать – в сущности, крадет. Этот правовой способ интерпретации долга – утверждение, что кредитор имеет собственность в виде долга – должен применяться ко всем долговым контрактам.

Таким образом, это не прерогатива закона – в сущности, правил и институций, с помощью которых личность и собственность защищаются посредством насилия – делать людей моральными с помощью законного насилия. Это не подходящее применение для закона – делать людей правдивыми или способными сдерживать обещания. Назначение законного насилия состоит именно в том, чтобы защищать личности и их собственность от насильственных нападений, от посягательства и присвоения их собственности без их согласия. Утверждать нечто большее – утверждать, например, что простые обещания должны исполняться принудительно, – означает делать неоправданный фетиш из «контрактов», забывая о том, почему некоторые из них являются принудительно выполняемыми: ради защиты законных прав собственности.

Тогда оборонительное насилие ограничивается ситуацией насильственного посягательства – фактического, подразумеваемого либо посредством прямой и открытой угрозы. Однако, учитывая этот принцип, насколько широким является право на оборонительное насилие? С одной стороны, было бы очевидно абсурдным и преступно агрессивным выстрелить в мужчину на другой стороне улицы потому, что его сердитый вид показался вам предвестником посягательства. Угроза должны быть немедленной и открытой, мы можем сказать, «очевидной и реальной» – критерий, который хорошо подходит не для ограничений свободы речи (безусловно, недопустимых, если мы рассматриваем такую свободу как составную часть прав личности и собственности), но для права осуществить принудительное действие против предполагаемого неизбежного посягателя.

Во-вторых, мы можем спросить: должны ли мы согласиться с теми либертарианцами, которые заявляют, что лавочник имеет право убить парнишку в качестве наказания за украденный кусок его жевательной резинки? Позиция, которую мы могли бы назвать «максималистской», раскрывается следующим образом: украв жевательную резинку, этот сорванец поставил себя вне закона. Он демонстрирует своим действием, что он не придерживается или не признает правильную теорию прав собственности. Следовательно, он утрачивает все свои права, а лавочник вправе убить этого паренька в качестве возмездия.

Я полагаю, что данная позиция страдает абсурдным отсутствием пропорции. Сосредоточившись на праве лавочника на его жевательную резинку, она полностью игнорирует иное, весьма драгоценное право собственности: право каждого человека – в том числе этого уличного сорванцы – на самого себя. На основе чего должны мы утверждать, что небольшое посягательство на собственность другого влечет за собой расплату в виде полной утраты собственности на самого себя? Я предлагаю еще одно фундаментальное правило относительно преступления: преступник, или посягатель, утрачивает собственное право в той же степени, в какой он лишает другого человека его права. Если человек лишает другого человека части собственности на самого себя или на ее продолжения в виде материальной собственности, тогда именно в такой же степени он утрачивает собственные права. Из этого принципа немедленно следует теория пропорциональности в виде наилучшего наказания, которая подытожена в давнем изречении: «пусть наказание соответствует преступлению».

Мы приходим к выводу, что лавочник, стреляя в совершившего проступок паренька, выходит за пределы пропорциональной утраты прав, когда стремится ранить или убить преступника; такое превышение предела самообороны само по себе является посягательством на право собственности на собственную личность для вора, укравшего жевательную резинку. Фактически, лавочник становится гораздо более значительным преступником, поскольку он убил или ранил свою жертву – а это гораздо более серьезное посягательство на права другого, чем первоначальная магазинная кража.

Должно ли это быть незаконным, можем мы дальше спросить, «подстрекать к мятежу»? Предположим, что Грин призывает толпу: «Иди! Поджигай! Грабь! Убивай!», и толпа начинает делать именно это, а сам Грин не принимает никакого участия в дальнейших преступных действиях. Поскольку любой человек свободен принять или не принять любой способ действий, по своему желанию, то мы не можем сказать, что каким-то образом Грин заставляет членов этой толпы совершать их преступные действия; мы не можем сделать его, из-за таких призывов, полностью ответственным за их преступления. Следовательно, «призыв к мятежу» является всего лишь простым осуществлением права человека высказываться, не будучи тем самым обвиняемым в преступлении. С другой стороны, очевидно, что если бы Грин оказался вовлеченным в некий план или заговор с другими для совершения различных преступлений, а затем Грин сказал бы им начинать, то тогда он был бы вовлечен в эти преступления точно так же, как остальные – и даже больше, если он был главным вдохновителем, который возглавлял преступную банду. Это различие кажется тонким, однако на практике оно является совершенно отчетливым – существует гигантское различие между главой преступной банды и оратором, выступающим стоя на ящике во время мятежа; первый подлежит правомерному обвинению не только за «подстрекательство».

Далее из наших рассуждение про оборону должно быть ясно, что любой человек имеет абсолютное право носить оружие – как для самозащиты, так и для иной законной цели. Преступлением является не ношение оружия, а использование его ради угроз либо фактического посягательства. Занятно, между прочим, что законы особо запрещают спрятанное оружие, тогда как именно доступное и не спрятанное оружие может использоваться для запугивания.

В любом преступлении, в любом нарушении прав, от самого мелкого нарушения контракта и до убийства, всегда участвуют две стороны (или две группы, для каждой из сторон): жертва (истец) и предполагаемый преступник (ответчик). Цель любого юридического процесса состоит в том, чтобы выяснить, прилагая все наши усилия, кто является либо не является преступником в данном случае. В целом, эти юридические правила определяют наиболее широко применяемые средства для установления того, кто может быть преступниками. Однако у либертарианца имеется одно важнейшее предостережение по поводу этих процедур: сила не может использоваться против не-преступников. Дело в том, что любая физическая сила, примененная против не-преступника, является нарушением прав этой невинной личности и, следовательно, сама по себе становится преступной и недопустимой. Возьмем, например, полицейскую практику избиения и пыток подозреваемых – или, по крайней мере, перехвата их разговоров. Люди, которые возражают против таких практик, неизменно обвиняются консерваторами в том, что «нянчатся с преступниками». Однако вся суть дела состоит в том, что мы не знаем, являются ли они преступниками или нет, и до признания виновными по суду, они не должны считаться преступниками и должны пользоваться всеми правами невинных: используя слова из популярной фразы, «они невиновны, пока их вина не доказана». (Единственным исключением может быть жертва, осуществляющая самозащиту на месте против агрессора, поскольку она знает, что преступник ворвался в ее дом.) Тогда «нянчится с преступниками» означает, в действительности, убеждаться в том, что полиция не нарушает преступно права собственности на самого себя для тех, кто считается невинным, но кого полицейские подозревают в совершении преступления. В таком случае, «нянька» и сторонник ограничений для полиции оказывается гораздо более подлинным защитником прав собственности, чем консерватор.

Мы можем смягчить эти рассуждения в одном важном смысле: полиция может использовать подобные принудительные методы, при условии, что подозреваемый оказывается виновным, и при условии, что сама полиция рассматривается как преступная, если вина подозреваемого не доказана. Дело в следующем: в подобном случае, правило неприменения силы против не-преступников по-прежнему действовало бы. Предположим, например, что полиция избивает и пытает подозреваемого в убийстве, чтобы найти информацию (не для того, чтобы вынудить признание, поскольку очевидно, что признание под принуждением никогда не может оцениваться как достоверное). Если окажется, что подозреваемый виновен, тогда полиция должна быть оправдана, поскольку полицейские причинили преступнику только часть того, что он заслуживает в качестве возмездия; он уже утратил права в значительно большей степени. Однако если подозреваемый не осужден, тогда это означает, что полиция избивала и пытала невинного человека и что полицейские, в свою очередь, должны быть отданы под суд за преступное деяние. Иначе говоря, в любом случае, к полиции следует относиться точно таким же образом, как ко всем остальным; в либертарианском мире любой человек обладает равной свободой, равными правами в соответствие с либертарианским законом. Не может быть особых привилегий, особых лицензий на совершение преступления. Это означает, что полиция, в либертарианском обществе, должна рисковать как любой другой; если полицейские совершат акт посягательства против кого-либо, то будет лучше, если этот некто заслуживает такого отношения, в противном случае они окажутся преступниками.

В качестве короллария: полиции никогда не должно дозволяться совершать посягательство, которое хуже – или превышает пропорциональное – по сравнению с расследуемым преступлением. Таким образом, полиции никогда не должно дозволяться избивать и пытать кого-либо, обвиненного в мелкой краже, поскольку избиение намного превышает пропорциональное нарушение прав человека, по сравнению с кражей, даже если этот человек и вправду является вором.

Должна быть ясно, что ни один человек, пытаясь осуществить свое право на самозащиту, не может принуждать кого-либо другого защищать себя. Дело в том, что это будет означать следующее: сам обороняющийся стал бы преступным посягателем на права других. Таким образом, если A совершает агрессию против B, то B не может использовать силу, чтобы заставить C вместе с ним защищать его, поскольку тогда B стал бы точно таким же преступным агрессором по отношению к C. Это сразу же отрицает повинность защищать, поскольку такая повинность порабощает человека и вынуждает его сражаться ради выгоды кого-то другого. Это также отрицает такую глубоко укоренившуюся часть нашей системы правосудия, как принудительные свидетельские показания. Ни один человек не должен иметь право принуждать кого-либо высказываться по любому предмету. Всем известное запрещение принудительно свидетельствовать против самого себя – это правильно, однако данная норма должна быть расширена и до отстаивания права не изобличать кого-либо другого либо вообще ничего не говорить. Свобода слова становится бессмысленной без выводимой из нее свободы хранить молчание.

Если сила не может применяться против не-преступника, тогда нынешняя система принудительной обязанность быть присяжным также должна быть отменена. Повинность является формой рабства, и то же самое верно для принудительной обязанности быть присяжным. Именно потому, что быть присяжным является такой важной службой, эта служба не должна выполняться обозленными рабами. И как может любое общество само быть «либертарианским», если оно опирается на основание в виде рабства присяжных? При нынешней системе, суды порабощают присяжных, поскольку они платят поденную зарплату настолько ниже рыночных расценок, что неизбежная нехватка труда присяжных должна компенсироваться с помощью принуждения. Проблема почти та же самая, что с набором в армию, когда армия платит гораздо меньше рыночной заплаты рядовым и не может заполучить то количество людей, которое военные хотели бы на такую зарплату, и тогда они прибегают к повинности, чтобы заполнить этот разрыв. Пусть суды платят рыночную зарплату присяжным, и найдется достаточное количество людей

Если не может быть повинности по отношению к присяжным или свидетелям, тогда либертарианский правовой порядок должен будет исключить само понятие принудительной повестки для вызова в суд. Конечно, можно добиваться появления свидетелей. Однако данный принцип добровольности следует прилагать и к ответчикам, поскольку они еще не осуждены за преступление. В либертарианском обществе истец уведомил бы ответчика, что последний обвиняется в совершении преступления и что ведется судебный процесс над ответчиком. Ответчика просто пригласили бы явиться. На него не возлагалась бы обязанность явиться. Если бы он выбрал отказ от защиты, тогда судебный процесс состоялся бы в его отсутствие, что, конечно, означало бы, что шансы ответчика сильно снизились бы. Повинность могла бы применяться по отношению к ответчику только после его окончательного осуждения. Сходным образом, ответчика нельзя удерживать в тюрьме до его осуждения, иначе, наподобие случая с полицейским принуждением, тюремщик должен готовиться к осуждению за похищение человека, если окажется, что ответчик невиновен.