Изобилие материальных благ

Рост выработки на одного работника, то есть производительности труда или просто производительности, спровоцированный современными экономиками, был и остается устойчивым. Если рассуждать в качественных терминах, страны с современными экономиками (а также экономики стран, включившихся в глобальную экономику с тем или иным отставанием) перешли от стационарного состояния к взрывному безграничному росту. Если бы темп роста производительности составлял всего полпроцента в год или еще меньше, тогда рост, вероятно, вообще не был бы заметен. В этих условиях стране понадобилось бы 144 года, чтобы выработка на одного работника удвоилась. Современные экономики привели не только к безграничному, но и к быстрому росту.

Рост выработки на одного работника за «долгий XIX век» (закончившийся в 1913 году с началом Первой мировой войны) не может не поражать. К 1870 году совокупный объем производства на душу населения в Западной Европе в целом вырос на 63 % по сравнению с уровнем 1820 года. К1913 году рост составил 76 % по сравнению с уровнем 1870 года. В Британии первая величина составила 67 %, а вторая — 65 %. В США та же первая величина равнялась 95 %, а вторая —117 %. (Подобный рост сегодня, возможно, и не произведет впечатления на читателя, который знаком с поразительным развитием Китая в 1980–2010 годы. Однако у Китая была возможность приобретать за рубежом и внедрять многие производственные технологии и знания, тогда как Европе и Америке неоткуда было их взять.)

Совокупный рост с начала экономического «взлета» до 1913 года, почти утроивший производительность в Британии и почти учетверивший ее в Америке, создал такой уровень жизни для обычных людей, который в XVIII веке был просто немыслим. Изменение уровня жизни привело к преобразованиям, часть из которых будет описана ниже. Но было и косвенное последствие: поскольку совокупный выпуск и, следовательно, доходы в экономике растут безгранично, размер богатства домохозяйств уже не сможет оставаться прежним по отношению к доходу. Люди, которые мало сберегали при старом стационарном состоянии, начали откладывать больше и пытаться заработать больше (чтобы сберечь еще больше), чем в XVIII веке, чтобы уровень их богатства не отставал от темпа роста доходов. Поэтому можно было бы ожидать, что доля рабочей силы в общей численности населения в современных экономиках будет намного больше, чем в меркантилистской экономике. К сожалению, у нас нет данных, позволяющих проверить эту догадку.

Однако заработная плата, а не производительность, — вот единственный важный индикатор материальных благ, доступных людям, которые вступают в экономику без значительного унаследованного богатства и без перспектив его получения. Адекватная материальная зарплата была — и остается — условием получения важных благ. В XIX веке именно заработная плата, в противоположность сегодняшней ситуации, определяла, какие первичные блага могли позволить себе работники, — базовые материальные блага, такие как жилье и медицинское обслуживание, а также нематериальные блага, в которых нуждаются почти все, например наличие работы, которая не была бы опасной или чрезмерно тяжелой, наличие семьи и участие в жизни местного сообщества.

Рост производительности не является гарантией роста заработной платы — точно так же, как последняя может расти и без роста производительности. Как отмечалось во введении, Фернан Бродель, выдающийся французский историк послевоенного периода, показал, что, хотя великие путешественники и колонисты XVI века вернулись домой с грузом серебра для своих правителей, эти доходы не привели к подъему заработной платы[34]. Хотя заработная плата работника и производительность связаны между собой (кто-то однажды сказал, что в экономике все зависит от всего по крайней мере двумя разными способами), отдельные факторы могут влиять на связь между производительностью и заработной платой. Но это неважно. Современные экономики привели к росту заработной платы трудящихся, чего не смогли сделать запасы серебра.

Как было показано во введении, формирование современных экономик позволило порвать с мрачной закономерностью, которую выявил Бродель. (В XVI и в XVIII веках — С 1750 по 1810 год, то есть не в современную эпоху или эпоху современных экономик, — заработная плата падала — по крайней мере в Британии, по которой у нас имеются данные.) В Британии дневная заработная плата рабочих, выраженная в реальных единицах или покупательной способности, в профессиях, по которым у нас имеются данные, начала устойчиво расти примерно в 1820 году — то есть в то же время, когда начала резко расти выработка на рабочего. (В Америке столь ранних данных почти нет.) В Бельгии схожий рост заработной платы начался около 1850 года. Во Франции заработная плата тоже вскоре начала расти — и вплоть до 1914 года она то догоняла британскую, то отставала от нее. В Германии заработная плата то резко поднималась, то опускалась, а в начале 1820-х годов пошла вниз и опускалась вплоть до 1840-х годов, что стало одной из причин революционных выступлений 1848 года; устойчивый рост начался в 1860 году или, согласно другим источникам, в 1870 году. Таким образом, реальная заработная плата строителей, промышленных и сельскохозяйственных рабочих в современных экономиках резко начала расти вместе с ростом производительности труда.

Здесь возникает один вопрос — действительно ли заработная плата росла столь же значительно, что и производительность труда? Возможно, заработная плата несколько отставала от производительности, поскольку доля труда в растущем продукте снижалась. В действительности же номинальная дневная плата «среднего городского неквалифицированного мужчины», выраженная в местной валюте, не просто держалась на уровне производства продукции надушу населения в стоимостном выражении, но и постепенно увеличивалась. После 1830 года в Британии отношение заработной платы к производительности труда, немного снизившись к 1848 году (снова этот неудачный год), к 1860-м годам смогло вернуться к прежнему уровню и даже превзойти его, потом снова упало в 1870-х годах, чтобы наконец резко вырасти в 1890-х годах и продолжить рост вплоть до 1913 года. Во Франции это отношение изменялось по похожей схеме. В Германии оно, сохраняясь на постоянном уровне в 1870–1885 годы, несколько снизилось в 1890-х годах, но потом снова достигло высокой отметки в 1910-х годах, на которой продержалось до начала войны. И в этих данных не учитывается, что рабочие покупали на свою зарплату не единицы внутреннего валового продукта; они все больше покупали импортные потребительские товары по ценам, которые снижались вместе с ростом поставок и сокращением транспортных издержек. В одном британском исследовании делается следующий вывод: «после продолжительной стагнации реальная заработная плата <…> почти удвоилась в 1820-1850-х годах»[35]. Тезис о том, что в современных экономиках заработная плата играет меньшую роль, чем незаработанный доход, доказать невозможно. Однако в случае с менее привилегированными и неимущими людьми заработная плата определенно имела большое значение.

В общественном мнении утвердилась идея, будто новая система, к которой семимильными шагами шел XIX век, была адовой экономикой с несчастными рабочими, которые трудились на фабриках, шахтах и в качестве чернорабочих. Некоторые считают, что социальные условия практически не менялись на протяжении всего столетия до тех пор, пока социалистические идеи не преобразили Европу, а «Новый курс» — Америку. Возможно, такое впечатление создалось благодаря литературе. Но часто даты обманчивы. «Отверженные» Виктора Гюго были посвящены противоречиям, возникшим в 1815–1832 годы во время правления Луи-Филиппа, а не негативным сторонам современной экономики, к которой Франция пришла спустя несколько десятилетий. Но есть и впечатляющие произведения середины XIX века. Благодаря созданным Диккенсом в его «Оливере Твисте» подробнейшим картинам жизни лондонской бедноты и графике Оноре Домье, изображающей борьбу парижских рабочих, которая продолжалась до 1870-х годов, создается впечатление, будто, когда производительность труда начала расти, значительная масса трудоспособного населения страдала от снижения заработной платы или, в лучшем случае, долгое время оставалась в столь же бедственном, безнадежном и неприкаянном состоянии, как и раньше. Этот тезис необходимо проверить.

Для этого нужно выяснить, действительно ли заработная плата так называемого рабочего класса, то есть заводских рабочих, занятых ручной работой и физическим трудом в целом, стагнировала (или даже падала), когда современные экономики укреплялись, становясь все более эффективными. То есть следует спросить, действительно ли заработная плата синих воротничков стояла на месте или снижалась. Согласно распространенному представлению, на протяжении всего XIX века заработная плата наименее квалифицированных рабочих падала в результате механизации труда или по крайней мере снижалась по сравнению с заработной платой квалифицированных работников.

Но это тоже ложное представление. Согласно ранее упомянутому британскому исследованию, средняя заработная плата на одного работающего в 1815–1850 годы превышала заработную плату заводского рабочего примерно на 20 %. Но это в значительной степени определялось заработной платой людей, занятых ручным трудом в сельском хозяйстве, но современный сектор едва ли можно винить в том, что сельское хозяйство переживало непростые времена. Британские оценки из другого источника показывают, что средняя заработная плата всех квалифицированных рабочих в несельскохозяйственном секторе в этот период выросла ненамного больше, чем заработная плата неквалифицированных рабочих, — разница составляла 7 %[36]. Данные Кларка по дневной заработной плате мастеров и «подсобных» рабочих в строительной отрасли Британии показывают, что в 1810-х подсобные рабочие постепенно начали все больше уступать мастерам (хотя начиная с 1740-х годов не было тренда ни на понижение, ни на повышение), но в середине века ситуация начала меняться; подсобные рабочие вернули свои позиции к 1890-м годам, а в следующее десятилетие даже улучшили их. Таково же было впечатление современников. Премьер-министр Гладстон, наблюдавший за бурным потоком налоговых поступлений от самых разных категорий работников, заявил в палате общин:

Я должен был бы с некоторой болью и немалой встревоженностью взирать на этот удивительный рост, если бы считал, что он ограничен классом лиц, которых можно назвать зажиточными <…> Однако <…> глубочайшее и бесценное утешение мне приносит мысль о том, что, хотя богатые стали еще богаче, бедные перестали быть такими бедными <…> Если посмотреть на средние условия британского работника, будь то крестьянина, шахтера, механика или ремесленника, многочисленные и совершенно бесспорные свидетельства говорят нам о том, что за последние двадцать лет в его средствах к существованию образовалась такая прибавка, которую мы можем почти без колебаний считать беспримерной, историю какой бы страны и какой бы эпохи мы ни взяли для сравнения[37].

Следовательно, в Британии современная экономика не вела к систематическому или постоянному увеличению неравенства в заработной плате. Однако Маркс никогда не признавал факты, на которые обратил внимание Гладстон.

Представление о том, что, в отличие от капиталистов, положение рабочих в XIX веке становилось все хуже, выдерживает проверку не лучше, чем другие ложные мнения. Недавно полученные данные показывают дневную заработную плату на работника в виде отношения к национальному продукту на душу населения. В Британии этот показатель рос, а не опускался — с 191 в 1830 году до 230 в 1910 году. Во Франции тот же показатель вырос с 202 в 1850 году до 213 в начале 1920-х годов. В Германии он увеличился со 199 в начале 1870-х годов до 208 в начале 1910-х годов[38]. Эта картина была описана еще в 1887 году Робертом Гиффеном, журналистом и главным статистиком британского правительства, который использовал данные по индивидуальным доходам, собиравшиеся со времени введения в Британии подоходного налога в 1843 году. Эти данные показывают, что за прошедшие с тех пор сорок лет совокупный доход «богатых» удвоился, но и число «богатых» тоже удвоилось; тогда как совокупный доход работников физического труда вырос больше чем вдвое, хотя их число увеличилось незначительно.

Богатых стало больше, но каждый из них не стал намного богаче; «бедные» же стали в среднем в два раза богаче, чем пятьдесят лет назад. То есть бедные воспользовались почти всеми материальными благами последних пятидесяти лет[39].

Рост реальной заработной платы, несмотря на то что на протяжении нескольких десятилетий XIX века заработная плата неквалифицированных работников оставалась относительно низкой, привел, судя по всему, к двум благоприятным последствиям, которые в целом можно признать социально значимыми. Первое заключается в том, что повышение общего уровня заработной платы ведет к освобождению: оно позволяет людям, запертым внизу шкалы заработной платы, то есть, если пользоваться обычной терминологией, неквалифицированным рабочим, перейти с работы, отказаться от которой они раньше не могли, на другую, более им интересную. Человек, занятый работами по хозяйству в «домашней экономике» своего собственного дома или в качестве наемного работника в чужом доме, смог перейти на работу, которая не вела к такой социальной изоляции; тот, кто работал в «теневом» секторе, смог позволить себе работу в «белой», официальной экономике, считающейся более респектабельной и свободной; другие люди смогли перейти на более интересную работу, требующую инициативности, ответственности и коммуникации и приносящую большее удовлетворение. Следовательно, более высокая заработная плата привела также к тому, что можно назвать экономической интеграцией. Все больше людей включались в экономику, внося свою лепту в основной проект общества и, следовательно, получая вознаграждение, которое было возможно только благодаря такой занятости.

Рост заработной платы принес еще одно важное социальное благо — снижение уровня бедности и нищеты. Наблюдения двух выдающихся экономистов тех времен подтверждают, что заметное падение бедности произошло во всех современных экономиках, складывавшихся в XIX веке, — по крайней мере в тех, по которым у нас имеются данные. Рассуждая о трендах в Англии и Шотландии, в 1887 году Гиффен отметил резкое падение числа пауперов (то есть лиц, освобожденных от выплаты долгов) С 4,2 % в первой половине 1870-х годов до 2,8 % в 1888 году — и это несмотря на самый большой прирост населения за всю историю. Гиффен опять же указывает, что в Ирландии, куда современная экономика пришла позднее, «имел место рост числа пауперов в сочетании с сокращением численности населения». Дэвид Уэллс, писавший в 1890-х годах об Америке, заметил, что «число бедняков по отношению к общей численности населения в целом снизилось; и это несмотря на всю сложность борьбы с пауперизмом в такой стране, как США, которая каждый год принимает армии бедняков из европейских стран»[40]. Другой способ оценить утверждение, будто современная экономика ведет к ухудшению положения большинства, — исследовать довольно неожиданные данные по инфекционным заболеваниям, питанию и смертности. История изменения этих данных, как и все, о чем говорилось выше, не является историей линейного прогресса. Она показывает, что после страданий XVIII века общества достигли процветания. Удивительно, к примеру, то, что смертность от оспы, встречавшейся в основном у маленьких детей, росла на протяжении всего XVII века вплоть до середины XVIII века, времени расцвета коммерческой экономики, когда две трети всех детей умирали, не достигнув пятилетнего возраста. Современная экономика не могла быть причиной эпидемий оспы, поскольку ее тогда еще попросту не было. Причина заключалась в росте международной торговли — в «импорте более опасных штаммов с ростом мировой торговли». Затем смертность от оспы начала падать. Ко второй четверти XIX века детская смертность упала на две трети. Главным фактором тут представляется современная экономика, начавшая формироваться в 1810-х годах, а не первый этап промышленной революции 1770-х годов, которая, как уже отмечалось, была в основном ограничена одной-единственной отраслью и продлилась относительно недолго[41]. По мере становления современных экономик в XIX веке сокращение смертности от оспы стало еще более заметным. Уэллс сообщает, что «в 1795–1800 годы за год в Лондоне умирало в среднем 10180 человек, а в 1875–1880 годы — всего 1408»[42].

Распространенность инфекционных заболеваний, от которых, как правило, больше страдали взрослые, также значительно сократилась в XIX веке. Уэллс пишет, что «чума и проказа практически исчезли [в Британии и Америке]. Сыпной тиф, который раньше был настоящим бичом Лондона, как сообщается, ныне полностью исчез из этого города». В результате уровень смертности резко снизился. «В Лондоне коэффициент смертности, который в среднем составлял 24,4 на 1,000 в 1860-х годах, упал до 18,5 в 1888 году. В Вене коэффициент смертности составлял 41, но упал до 21. В европейских странах снижение составляло от одной трети до одной четверти. В США (если считать в целом) в 1880 году он составлял от 17 до 18»[43].

Было ли это связано только с наукой? Эксперты так, видимо, не считают. Обсуждая сокращение случаев целого ряда инфекционных заболеваний в Лондоне — оспы, «лихорадки» (сыпного и брюшного тифа), «конвульсий» (диареи и желудочно-кишечных заболеваний), Раццел и Спенс указывают на гигиену и санитарию, которые стали возможны благодаря более высоким доходам:

В большинстве своем эти болезни были связаны с грязью. [Падение смертности] произошло в равной мере как среди богатых, так и среди небогатых <…> Возможно, что изменение среды повлияло на определенное число заболеваний <…> Замена шерстяного белья льняным и хлопковым <…> а также более эффективная стирка, включающая кипячение одежды, — вот, вероятно, факторы, отвечающие за постепенное уничтожение как тифа, так и вшей[44].

Уэллс указывает на более качественное питание, которое стало доступным с ростом доходов:

Итак, хотя совершенствование знаний в области санитарии и введение соответствующих норм способствовали этим результатам, в основном они объяснялись ростом доступности и дешевизны пищевых продуктов, что, в свою очередь, полностью определяется совершенствованием методов производства и распространения <…> Американец явно набирает в весе и росте, но этого бы не произошло, если бы массы снова впали в бедность[45].

Таким образом, современная экономика помогла сократить заболеваемость и смертность. Постепенное повышение производительности труда позволило семьям и обществам получить средства, необходимые для того, чтобы бороться с болезнями как самостоятельно, так и с помощью системы здравоохранения. Меры по улучшению больничной практики, например применение антисептиков, способствовали снижению числа многих инфекционных заболеваний. Кроме того, современные больницы сами по себе являются частью современной экономики. Идеи и знания, формирующиеся в больницах, и их распространение в системе здравоохранения стали важной частью стремительного роста знаний, производимых современными экономиками.

Благодаря развитию современных экономик и приросту производительности, распространившемуся и на многие другие страны, мир вступил в полосу везения, в которой одни положительные результаты усиливались другими. Благодаря более низкой смертности появилось больше молодежи, то есть больше людей, которые хотели бы изобретать, развивать и проверять новые концепции, что, в свою очередь, запускало новый цикл повышения заработной платы и снижения смертности.