Мы

Дефектная демократия

Корр.: Советник Клинтона по национальной безопасности выступает за расширение демократии в дальних краях. Не следует ли ему распространить ее и на США?

Не могу сказать, что на уме у Энтони Лейка, но выдвигаемая концепция демократии очень специфическая, более честные люди справа дают ей достаточно точную оценку. Например, Томас Кэротерс, работавший в так называемом Проекте содействии демократии при Рейгане, написал об этом книгу и несколько статей.

По его словам, США стремятся к созданию некоей нисходящей демократии, при которой традиционные структуры власти — собственно, это корпорации и их союзники — не утрачивали бы контроля. Допустима любая форма демократии, оставляющая у власти традиционные структуры. Только та форма, которая подрывает их власть, так же нетерпима, как и прежде.

Корр.: То есть одно дело словарное определение демократии и другое — определение из реальной жизни.

Кэротерс описывает как раз второе определение. У словарного определения масса измерений, но, грубо говоря, общество демократично в той степени, в какой люди в нем обладают реальными возможностями для участия в формировании государственной политики. Для этого существует множество различных путей, но пока эти возможности имеются, общество остается демократическим.

Общество может обладать формальными ловушками демократии, но при этом совершенно не быть демократическим. Например, в Советском Союзе тоже проводились выборы…

Корр.: Очевидно, что в США имеется формальная демократия с предварительными выборами — праймериз, основными выборами, референдумами, отзывом избранных и так далее. Но каково содержание этой демократии в терминах народного участия?

Уже давно участие общества в разработке и осуществлении государственной политики остается совершенно маргинальным. Обществом управляет бизнес. Политические партии издавна отражают интересы бизнеса.

По-моему, весьма верен подход политолога Томаса Фергюсона, названный им инвестиционной политической теорией. По его мнению, государство подчинено коалициям инвесторов, объединяющим усилия ради достижения общих целей. Для выхода на политическую арену у вас должно хватать средств и личной власти, чтобы войти в такую коалицию.

Фергюсон утверждает, что еще с начала XIX века такие группы инвесторов ведут борьбу за власть. Длительные периоды, когда ничего вроде бы не происходит, означают, что главные группы инвесторов более-менее сходятся во взглядах на то, какой должна быть политика государства. Конфликты происходят тогда, когда мнения групп инвесторов расходятся.

Например, в годы «нового курса», проводимого президентом Рузвельтом, группы частного капитала конфликтовали по различным вопросам. Фергюсон выделяет из этих групп высокотехнологический, капиталоемкий, ориентированный на экспорт сектор, поддерживавший «новый курс» и реформы. В этом секторе жаждали дисциплинированности рабочей силы и открытости для внешней торговли.

Сектор, ориентированный на более трудоемкие производства и внутреннее потребление, группировавшийся в основном вокруг Национальной ассоциации производителей, был резким противником «нового курса». Там всех этих реформ не желали. Этими группами расклад сил, естественно, не исчерпывался. Играло свою роль рабочее движение, общественные течения и пр.

Корр.: Вы считаете, что корпорации несовместимы с демократией, и говорите, что если пользоваться понятиями из политического анализа, то корпорации — это фашисты. Сильное обвинение! Что вы имеете в виду?

Я имею в виду фашизм в его традиционном смысле. Когда такой автор «мейнстрима», как Роберт Скидельски, биограф британского экономиста Дж. Мейнарда Кейнса, утверждает, что первые послевоенные системы брали пример с фашизма, он просто подразумевает систему, в которой государство объединяет труд и капитал под контролем корпоративной структуры.

Такой же была традиционная фашистская система. Она работала по-разному, но стремилась в идеале к абсолютистскому государству с нисходящим контролем, где общество подчиняется приказам.

«Фашизм» — термин из политической области и не вполне применим к корпорациям, но если к ним приглядеться, то власть в них исходит сверху и направлена строго вниз, от совета директоров к менеджерам, от них к низшим менеджерам и, наконец, к работникам низового уровня: продавцам, машинисткам и т. д. Поток власти и планирования снизу вверх отсутствует. Вся власть сосредоточена в руках инвесторов, хозяев, банков и пр.

Можно идти наперекор, вносить предложения, но так происходит и в рабовладельческом обществе. Те, кто не принадлежит к хозяевам и к инвесторам, почти лишены права голоса. Они выбирают, продавать ли им свой труд корпорациям, приобретать ли производимые ими товары и услуги, искать ли свое место в командной цепочке — вот и все. Этим и ограничивается их контроль за корпорациями.

Это, конечно, некоторое преувеличение, поскольку корпорации подчиняются неким законным требованиям и в некоторой степени подлежат общественному контролю. Существуют налоги и так далее. Но корпорации тоталитарнее большинства политических институтов, называемых нами тоталитарными.

Корр.: Крупные корпоративные конгломераты вообще не делают ничего хорошего?

Многое из того, что делают корпорации, все равно сказывается на населении благоприятно. То же относится к делам правительства. Но чего они стремятся добиться? Не лучшей жизни для работников и для фирм, в которой те трудятся, а прибылей и увеличения своей доли рынка.

Это не такая уж тайна: люди узнают об этом в третьем классе школы. Бизнес пытается максимизировать свои прибыли, свою силу, долю на рынке, власть в государстве. Порой то, что он делает, помогает другим людям, но это происходит случайно.

Корр.: Считается, что после убийства Кеннеди наша так называемая демократия полностью подчинена бизнесу и политической элите. Изменилось ли это как-то при Клинтоне?

Во-первых, и Кеннеди был большим союзником бизнеса, настоящим кандидатом деловых кругов. Его убийство не оказало мало-мальски заметного влияния на политику. Перемены в политике произошли в начале 1970-х годов, при Никсоне, но привели к ним изменения в мировой экономике.

Клинтон сам называет себя кандидатом бизнеса, им и является. Сразу после голосования по НАФТА «Уоллстрит джорнал» поместила большую оптимистическую передовую статью о нем. В ней подчеркивалось, что республиканцы остаются партией всего бизнеса, демократы — это партия крупного, а не мелкого бизнеса, и Клинтон — ее типичный представитель. Цитируются шишки из «Форд мотор компани», металлургической промышленности и др., называющие эту администрацию самой для них лучшей.

На следующий день после голосования палаты представителей по НАФТА «Нью-Йорк таймс» вышла с показательной передовой статьей своего вашингтонского корреспондента Р. Эппла в поддержку Клинтона. Там говорилось примерно следующее: раньше Клинтона критиковали за беспринципность. В Боснии, в Сомали он отступил от своей программы экономического стимулирования, на Гаити — программы здравоохранения. Казалось, он будет пятиться и дальше.

Но потом он доказал свою принципиальность и наличие у него стержня: не отступил от корпоративной версии НАФТА. Значит, принципы у него есть: он внемлет зову больших денег. Таким же был и Кеннеди.

Радиослушатель: Меня часто поражают люди, обладающие властью благодаря своим средствам. Возможно ли достучаться до них при помощи логики?

Они и так действуют весьма логично и рационально — в собственных интересах. Взять руководителя страховой компании «Этна лайф», получающего в год 23 миллиона долларов одной зарплаты. Если будет принят план Клинтона, то он станет одним из руководителей нашего здравоохранения.

Предположим, его удастся убедить в необходимости борьбы с преобладанием в здравоохранении страховщиков, реально опасным для населения. Предположим, он даже откажется от своей зарплаты и превратится в трудящегося. Что произойдет после этого? Его попросту вышибут вон и заменят кем-то другим. Это все институциональные проблемы.

Корр.: Почему так важно держать в узде население?

Концентрированная власть любого типа не желает народного, демократического контроля — как, кстати, и рыночной дисциплины. Поэтому могущественные секторы, в том числе богатые корпорации, — это естественные враги действенной демократии, как и работающего рынка. По крайней мере для них желательно исключить из сферы действия принятых ими законов самих себя.

Это совершенно естественно. Им не нужны внешние препятствия, утрата возможности свободно принимать решения и действовать.

Корр.: Так и происходит?

Всегда. Конечно, в описании фактов имеются нюансы, так как современная «теория демократии» четче и совершеннее, чем в прошлом, когда население называли сбродом. Правда, не так давно Уолтер Липпман назвал его невежественными и надоедливыми чужаками. По его мнению, «ответственным людям» следует принимать решения и не давать «нестройному стаду» разбредаться.

По современной теории демократии роль общества — «нестройного стада», по Липпману, — оставаться наблюдателями, не становясь участниками. Раз в два года ему надлежит одобрять принятые другими решения и делать выбор среди представителей доминирующих секторов на так называемых выборах. Это полезно, так как обладает легитимизирующим эффектом.

Очень любопытно взглянуть на то, как эта идея продвигается в ловких пропагандистских материалах правых фондов. Одним из самых влиятельных из них на идеологической арене является Фонд Брэдли. Его директор Майкл Джойс недавно посвятил этой теме статью. Не знаю, кто ее написал — он сам или кто-то из его пиарщиков, но она меня восхитила.

Начинается она с риторики, позаимствованной — вероятно, сознательно — у левых. Начав ее читать, левые либералы и радикальные активисты испытывают чувство узнавания и солидарности (подозреваю, мишенями служат именно они и молодежь). Для зачина говорится о том, как далека от нас политическая система, требующая, чтобы мы просто иногда появлялись на избирательных участках, отдавали свои голоса и шли по домам.

В статье говорится, что это бессмысленно и вовсе не является участием в делах мира. Вместо этого требуется работающее, активное гражданское общество, где люди объединяются и вместе делают важные дела, а не просто жмут иногда на кнопку.

Затем в статье задается вопрос: как преодолеть эту несообразность? Самое странное, что в качестве способа предлагается вовсе не более активное участие в политике. Наоборот, по мнению автора, надо уйти с политической арены и ограничиться школьными комитетами, церковью, работой, посещением магазинов и покупками… Вот он, путь истинного гражданина в демократическом обществе!

Участвовать в деятельности школьного комитета совсем не плохо. Но автору недостает логики. Как насчет политики? Она пропадает из обсуждения после нескольких пассажей о ее бессмысленности.

Как только вы уйдете с политической арены, ее займут другие. Корпорации не разойдутся по домам и не ограничатся школьными комитетами. Они будут всем заправлять. Но об этом молчок.

Далее в статье говорится об угнетателях — либеральных бюрократах, социальных планировщиках, уговаривающих помогать бедным. Вот кто, оказывается, управляет страной. Это они — та самая безликая, отчужденная, безответственная власть, которую нам надо сбросить со своих плеч, для чего мы и станем исполнять свой гражданский долг в школьных комитетах и в офисах.

В статье эта аргументация представлена не так, как здесь, шаг за шагом. Это очень умелая пропаганда, хорошо задуманная и исполненная, за ней стоит много раздумий. Ее цель — сделать людей максимально тупыми, невежественными, пассивными и послушными, но одновременно создать у них ощущение, будто они движутся к более высоким формам участия в общественной жизни.

Корр.: Рассуждая о демократии, вы часто пользуетесь цитатами из Томаса Джефферсона.

Джефферсон умер 4 июля 1826 года, ровно через пятьдесят лет после подписания «Декларации о независимости». К концу жизни он говорил о достигнутом со смесью озабоченности и надежды, призывал население бороться за сохранение побед демократии.

Он различал две группы — аристократов и демократов. Аристократы «боятся народа и не доверяют ему, стремятся лишить его всякой власти, отдав ее высшим классам». Ныне так же считают уважаемые интеллектуалы из многих, самых разнообразных обществ, и это очень похоже на ленинскую доктрину о том, что передовая партия радикальных интеллектуалов должна завладеть властью и повести глупые массы к светлому будущему. Большинство либералов — аристократы в понимании Джефферсона. Крайним примером такого аристократа может служить бывший госсекретарь Генри Киссинджер.

Демократы, писал Джефферсон, «отождествляют себя с народом, доверяют ему, лелеют его и считают самым честным и здоровым, пускай и не самым мудрым, носителем общественного интереса». Иными словами, демократы считают, что рычаги власти должны находиться в руках народа, не важно, верны ли будут его решения. Сегодня демократы существуют, но все более оттесняются на обочину.

Джефферсон особо предостерегал против «банковских учреждений и денежных корпораций» (теперь мы называем все это корпорациями), говорил, что в случае их роста аристократы одержат победу, а Американская революция потерпит поражение. Худшие опасения Джефферсона осуществились, хотя и не совсем так, как он предрекал.

Позднее русский анархист Михаил Бакунин предсказывал, что современные интеллектуальные слои разойдутся на две группы (и обе олицетворяют аристократов по Джефферсону). Одна группа, «красная бюрократия», захватит власть и создаст одну из самых злобных и порочных тираний в человеческой истории.

Другая группа придет к выводу, что власть должна принадлежать частнику, и станет служить государству и частному капиталу в так называемых обществах государственного капитализма. Они станут «бить народ народной палкой», то есть, проповедуя демократию, удерживать народ в повиновении.

Корр.: Еще вы цитируете американского философа и просветителя Джона Дьюи. Что он говорил по этому поводу?

Дьюи был одним из последних поборников джефферсоновского подхода к демократии. В начале XX века он писал, что демократия не самоцель, а средство, при помощи которого народ открывает, расширяет и провозглашает свою фундаментальную человеческую природу и человеческие права. Демократия коренится в свободе, солидарности, свободном выборе труда и способности участвовать в общественном порядке. Он говорил, что демократия порождает настоящих людей. Они и есть главное производное демократического общества.

Дьюи признавал, что демократия такого пошиба — сильно увядший цветок. К тому времени «банковские учреждения и денежные корпорации» Джефферсона приобрели огромную силу, и Дьюи чувствовал, что «тень, отбрасываемая на общество большим бизнесом», сильно затрудняет реформу, а то и делает ее невозможной. Он считал реформирование полезным, но в отсутствие демократического контроля на рабочем месте оно все равно не принесло бы демократии и свободы.

Подобно Джефферсону и другим классическим либералам, Дьюи признавал, что институты частной власти являются абсолютистскими и в основе своей тоталитарными по внутренней структуре. Ныне они превосходят могуществом все, что могло пригрезиться Дьюи.

Вся эта литература доступна. Трудно назвать более вдохновляющие фигуры американской истории, чем Томас Джефферсон и Джон Дьюи. Они — самая суть Америки, как яблочный пирог. Но, читая их сегодня, мы невольно видим в них свихнувшихся марксистов. Это лишний раз свидетельствует об истощении нашей интеллектуальной жизни.

Эти идеи во многом были впервые — и часто наиболее сильным образом — сформулированы такими людьми, как немецкий мыслитель Вильгельм фон Гумбольдт, вдохновивший английского философа Джона Стюарта Милля и ставший одним из основателей классической либеральной традиции в конце XVIII века. Подобно Адаму Смиту и иже с ним, Гумбольдт догадывался, что в фундаменте человеческой природы лежит потребность в свободном творческом труде под собственным контролем. Таковой и должен лечь в основу любого достойного общества.

Эти идеи, подхваченные Дьюи, по самой своей сути глубоко антикапиталистические. Адам Смит не называл себя антикапиталистом, потому что в своем XVIII веке только предрекал капитализм, но с большим скептицизмом относился к капиталистической идеологии и практике, даже в виде «акционерных компаний». Ныне мы называем это корпорациями, но в его времена они существовали совсем в другом виде. Его тревожил разрыв между управленческим контролем и прямым участием, страшила возможность «бессмертия» акционерных компаний.

В XIX веке, после смерти Смита, его страхи реализовались (по современным законам права корпораций превосходят права отдельных лиц, поэтому им обеспечена вечная жизнь). Для этого не потребовалось решений парламента — в конгрессе за это никто не голосовал. В США, как и во всем мире, это произошло вследствие решений судов. Судьи и корпоративные юристы попросту создали новое общество, где корпорации располагают колоссальной властью.

Сегодня двести корпораций, возглавляющие список богатейших, контролируют более четверти мировых активов, и степень этого контроля неуклонно растет. Ежегодный рейтинг главных американских корпораций, составляемый журналом «Форчун», сопровождается сведениями о росте прибылей, концентрации капитала, сокращении рабочих мест — тенденциях, набирающих силу уже не один год.

Идеи Гумбольдта и Смита напрямую питают традицию социализма и анархизма, левой либертарианской критики капитализма. Эта критика может идти за Дьюи и превращаться в вариант демократического социализма на основе рабочего контроля, а может перерождаться в левый марксизм в духе голландского астронома и политического теоретика Антона Паннекука, польско-немецкой революционерки Розы Люксембург или ведущего анархиста Рудольфа Рокера с его анархо-синдикализмом.

В современной интеллектуальной жизни все это грубо извращается или предается забвению, но, на мой взгляд, эти идеи напрямую произрастают из классического либерализма XVIII века. Думаю даже, что их предтечей следует искать в рационализме XVII века.

Богачи на пособии

Корр.: В книге двух репортеров «Филадельфиа инквайер» «Америка: кто платит налоги?» наглядно показано, что в США резко падает сумма выплачиваемых корпорациями налогов.

Без сомнения, это так. В последние лет пятнадцать это бросается в глаза.

Несколько лет назад ведущий специалист в этой области Джозеф Печмен указывал, что, несмотря на прогрессивную систему налогообложения (чем выше доход, тем выше процент взимаемого налога), налогообложение благодаря всевозможным налоговым льготам становится почти фиксированным.

В Алабаме произошла занятная вещь с крупным немецким автоконцерном «Даймлер-Бенц».

При Рейгане США по оплате труда отставали от своих конкурентов (кроме Британии). Это имело последствия не только в Мексике и в самих США, но и во всем индустриальном мире.

Например, одной из целей так называемого соглашения о свободной торговле с Канадой было стимулирование перетока рабочих мест из Канады на юго-восток США, регион со слабыми профсоюзами. Там меньше зарплаты, не нужно заботиться о дополнительных выплатах трудящимся, рабочие разобщены. Это явный удар по канадским рабочим.

«Даймлер-Бенц», крупнейший немецкий конгломерат, мечтал об условиях третьего мира. Ему удалось развязать конкуренцию между штатами нашего Юго-Востока за возможность заплатить наибольшую мзду и тем самым заманить к себе этот концерн. Победа осталась за Алабамой, посулившей сотни миллионов долларов налоговых скидок и практически представившей «Даймлер-Бенц» землю для строительства завода, да еще согласившейся обеспечить его всей необходимой инфраструктурой.

Кое-кто от этого выиграет — немногие, кто занят на заводе, владельцы киосков, торгующих гамбургерами; но главные получатели барышей — это банкиры, юристы корпораций, те, кто занимается капиталовложениями и финансами. Им сильно повезло, но за счет большинства жителей Алабамы.

Даже «Уолл-стрит джорнал», редко критикующая бизнес, не скрывает, что это сильно смахивает на процессы, происходящие при внедрении богатых корпораций в третьем мире, и задается вопросом, приобретет ли что-либо от этого сам штат Алабама. «Даймлер-Бенц» тем временем снизит уровень жизни немецких рабочих.

Немецкие корпорации открывают заводы и в Чешской Республике, где рабочим можно платить в десять раз меньше, чем в Германии. До Чехии им рукой подать, это общество западного типа с высоким уровнем образования и приятными голубоглазыми жителями. Поскольку немецкие корпорации верят в свободный рынок не больше всех прочих богачей, они переложат на Чехию все социальные, экологические, долговые и прочие проблемы, а сами будут подсчитывать барыши.

В точности так же поступает «Дженерал моторе», строящая свои заводы в Польше, где настаивает на 30-процентной тарифной скидке. Свободный рынок — это для бедных. У нас двойственная система: защита богатых и рыночная дисциплина для всех остальных.

Корр.: Меня поразила статья в «Нью-Йорк таймс» под заголовком «Нация размышляет, как ей избавиться от своего плутония». Выходит, нация должна придумывать, как ей быть с тем, что создано крупным капиталом!

Знакомая песня: доходы — частнику, затраты — обществу. Расплачивается нация, народ, прибыли предназначаются не ему, хотя не он принимал решение о производстве плутония и не он решает, как от него избавляться, не он определяет разумную энергетическую политику.

Корр.: Работая с вами, я уяснил, насколько важно читать «Бизнес уик», «Форчун» и «Уолл-стрит джорнал». В бизнес-разделе «Нью-Йорк таймс» помещен восхитительный материал одного бюрократа из японского министерства внешней торговли и промышленности, стажировавшегося в бизнес-школе Гарварда.

Они разбирали там пример одной обанкротившейся авиакомпании, слушали интервью с президентом компании, гордившимся тем, что, несмотря на финансовый кризис и неминуемое банкротство, он не просил помощи у правительства. К удивлению японца, аудитория разразилась аплодисментами. Он пишет: «В Америке не одобряется государственное вмешательство. Я понимаю это. Но я был шокирован. У компаний много акционеров. Что, например, произошло с его служащими?» Затем он размышляет о том, что называет слепой преданностью американцев идеологии свободного рынка. Он говорит: «Это очень близко к религии. С большинством людей об этом не поспоришь. Либо ты веришь, либо нет». Интересно!

Интересна, в частности, неспособность японца понять, что происходит в США на самом деле. Видимо, и остальные в его бизнес-классе этого не понимают. Если у них шла речь об «Истерн эрлайнз», то директор этой компании Фрэнк Лоренцо пытался вывести ее из бизнеса и сам на этом нажился.

Он хотел сломить профсоюзы и оказать помощь другим своим проектам (на них пошли его прибыли от «Истерн эрлайнз»). Он боролся с влиянием профсоюзов в авиации, стремясь увеличить в этой отрасли контроль корпораций и заодно самому нажиться. Он добился того и другого. Естественно, он не призывал правительство его спасать — ведь все происходило именно так, как ему хотелось.

С другой стороны, говорить о том, что корпорации обходятся без государственной помощи, можно только в шутку. Напротив, они требуют от правительства колоссального вмешательства. Собственно, на этом основана вся пентагоновская система.

Возьмем авиастроение. Вся эта отрасль создана при государственном участии. Гигантский рост Пентагона в конце 1940-х годов был во многом связан со спасением тонувшей авиационной промышленности, которая никак не выжила бы сама на гражданском рынке. Это сработало — и теперь это ведущая экспортная отрасль США, а «Боинг» — ведущий экспортер.

Недавно вышла интересная и важная книга на эту тему Фрэнка Кофски. В ней описывается искусственная военная истерия в 1947–1948 годах, целью которой было протолкнуть через конгресс расходы на спасение авиастроения. (Эта цель была не единственной, но являлась важным фактором.)

Массированное государственное вмешательство служит для зарождения и поддержания на плаву целых отраслей экономики. Для многих корпораций это залог выживания. Для некоторых это в данный момент не главный элемент прибылей, а подушка безопасности. Общество предоставляет также базовые технологии (металлургия, авионика) через систему государственного субсидирования.

Это верно в отношении всех. Вряд ли в США существует хотя бы одна отрасль производства или услуг, не прибегающая к помощи правительства.

Администрация Клинтона щедро финансирует Национальный институт стандартов и технологии, который все больше обслуживает нужды частного капитала. В двери администрации стучатся в целях получения субсидий сотни корпораций.

Задача сводится к тому, чтобы заменить угасающую пентагоновскую систему. «Холодная война» кончилась, и сохранять ее стало сложнее, однако крупные корпорации не должны оставаться без субсидий. За науку и за внедрение приходится расплачиваться обществу.

То, что японский бюрократ этого не разглядел, весьма примечательно. Ведь в Японии это не секрет.

Здравоохранение

Корр.: Вряд ли из окна вашего дома в Лексингтоне видны небоскребы Бостона. Но, возможно, вы знаете, какие самые высокие?

«Джон Хэнкок» и «Пруденшл».

Корр.: Кто такие?

Если Клинтон добьется своего, то именно они станут проводить его программу реформы здравоохранения.

Корр.: Все согласны, что американская система здравоохранения нуждается в реформе. Что стоит за этим согласием?

Все очень просто. Наша система здравоохранения более-менее частная. В результате в ней делается упор не на здоровье людей и не на профилактику, а на высокотехнологичное медицинское вмешательство. К тому же она безнадежно неэффективна и крайне забюрократизирована, с огромными административными издержками.

Для американского бизнеса она стала слишком дорогой. Меня сильно удивил главный журнал деловых кругов «Бизнес уик» серией статей в защиту программы канадского стиля — с одним плательщиком. Там лечение индивидуальное, а страховщиком выступает государство. Похожие планы существуют в любой индустриальной стране мира, кроме США.

Корр.: План Клинтона называется «управляемая конкуренция». Что это такое и почему его поддерживают крупные страховщики?

«Управляемая конкуренция» — это создание крупными страховыми компаниями огромных конгломератов здравоохранения — больниц, клиник, лабораторий и пр. Эти конгломераты и станут между собой конкурировать — вот где развернутся силы рынка.

На самом деле очень ограниченное количество страховых конгломератов, ведущих между собой ограниченное соревнование, станет организовывать охрану вашего здоровья. Этот план изгонит с рынка мелких страховщиков, поэтому они против него возражают.

Цель крупных страховщиков — прибыль, а не ваше удобство, поэтому управление здравоохранением будет, без сомнения, минимальным, как можно менее затратным. Профилактикой и охраной здоровья общества они заниматься не станут, их это не заботит. Эффективность снизится еще больше: огромные прибыли, затраты на рекламу, крупные корпоративные зарплаты и иные выплаты, бюрократия, тщательно контролирующая, что делать и чего не делать докторам и медсестрам, — и платить за все это придется нам.

Есть и другое соображение. При системе государственного страхования «по-канадски» затраты распределяются так же, как налоги. При прогрессивном налогообложении — когда богатые отдают в виде налогов более высокий процент своих прибылей (все другие индустриальные общества справедливо считают такой принцип единственным этически верным) — более зажиточные финансируют бОльшую долю затрат на здравоохранение.

Однако программа Клинтона, как и все остальные, подобные ей, радикально регрессивна. Дворник и исполнительный директор платят одинаково. Можно подумать, их налоговые выплаты тоже одинаковые, что неслыханно в цивилизованном обществе.

Собственно, дело обстоит и того хуже: дворник будет, вероятно, платить больше. Он ведь житель бедного района, тогда как директор проживает в богатом пригороде или в небоскребе, то есть они принадлежат к разным группам здоровья. В группе дворника много других бедняков, людей из категорий высокого риска, поэтому страховые компании запросят с него больше, чем с директора, принадлежащего к категории людей состоятельных, пониженного риска.

Корр.: По данным опроса службы Харриса, большинство американцев предпочитают здравоохранение «по-канадски». Это удивительно, учитывая, как мало внимания уделяется такой системе с одним плательщиком в прессе.

Лучшая известная мне работа на эту тему принадлежит перу Висенте Наварро. Он обнаружил, что система канадского образца пользуется неизменной поддержкой с тех пор, как на эту тему стали проводиться опросы, то есть уже больше сорока лет.

В 1940-х годах Трумэн предпринял попытку перехода на такую программу. США могли бы догнать в этой сфере остальной развитой мир, но этого не произошло: крупные корпорации перешли в наступление, поднялся шум, что так наше общество уподобится большевистскому, и т. д.

Стоит появиться этому вопросу, как крупные корпорации бьют тревогу. Не зря Рональд Рейган выступал в конце 1960-х годов с мрачными речами (сочиненными для него в Американской медицинской ассоциации) о том, что если у нас воцарится всеобщая система здравоохранения, то потом нам останется рассказывать своим детям и внукам, какая она была — свобода…

Корр.: Стеффи Вулхендлер и Дэвид Химмельштейн (оба с медицинского факультета Гарвардского университета) приводят результат еще одного опроса: только 5 процентов опрошенных канадцев выступают за здравоохранение по принципу США.

Теперь против него настроена еще большая часть бизнес-сообщества. Слишком она неэффективна, забюрократизирована и расточительна. Пару лет назад автомобильные компании прикинули, что неэффективность здравоохранения США обходится им в дополнительные 500 долларов затрат на каждый автомобиль по сравнению с ситуацией, например, в Канаде.

Когда начинает страдать бизнес, то вопрос превращается в муку для всего общества. Общество уже давно выступает за большие перемены, но его мнение мало что значит.

Об этом хорошо написал «Экономист». Там забеспокоились из-за демократических выборов в Польше — явного излишества. Населению всех стран Восточной Европы навязывают разорительные перемены. (Для благозвучия их называют «реформами».) На последних выборах поляки проголосовали за противников реформирования. «Экономист» оговорился, что беда невелика, так как «государственная политика изолирована от политиков» — как будто это похвально!

Такая же изолированность имеет место и в США. Можно иметь собственное мнение, можно даже голосовать, если есть желание. Но политика остается прежней, так как ее определяют иные силы.

Желания общественности называют «политически нереалистичными». В переводе это означает, что против них возражают главные центры власти и привилегий. Изменения нашей системы здравоохранения стали теперь более реальными с политической точки зрения, так как перемен захотело корпоративное сообщество, испытывающее серьезные неудобства от существующей системы.

Корр.: Висенте Наварро считает, что всеобщая система здравоохранения «напрямую связана с силой рабочего класса и его политико-экономических инструментов».

Это так и есть в Канаде и в Европе. До середины 1960-х годов канадская система напоминала скорее нашу. Ее поменяли сначала в одной провинции, Саскачеван, где у власти находилась Новая демократическая партия (умеренно реформистская партия-ширма, имеющая поддержку профсоюзов).

НДП сумела внедрить на уровне провинции программу медицинского страхования, вытеснившую из медицинского бизнеса страховые компании. Начинание оказалось весьма успешным. Люди стали получать добротное медобслуживание при сокращении затрат, сама система финансирования оказалась прогрессивной. Под давлением профсоюзов со Саскачевана стали брать пример другие провинции, часто прибегая к НДП как к рычагу. Очень скоро система утвердилась во всей Канаде.

Примерно также происходило и в Европе. Организации рабочего класса являются главными, хотя не единственными, механизмами, позволяющими людям с ограниченным влиянием и возможностями объединяться и решать дела государственной важности. Это одна из причин лютой ненависти к профсоюзам бизнеса и вообще элит. По самому своему характеру они слишком демократичны.

Так что Наварро, конечно, прав. Сила и организованность трудящихся, их способность влиять на общество напрямую — возможно, даже определяющим образом — влияют на принятие такого рода социальных программ.

Корр.: Нечто подобное развивается в Калифорнии, где собирают подписи в пользу здравоохранения с одним плательщиком.

Ситуация в США несколько отличается от описанной Наварро, так как здесь бизнес до сих пор играет чрезмерную роль при определении того, какая система будет применяться. Если в США не произойдут крупные перемены — если общественность и ее организации, включая профсоюзы, не сделают значительно больше того, что они делают сейчас, — результат в который раз будет определяться интересами бизнеса.

Корр.: В прессе СПИДу уделяется гораздо больше внимания, чем раку груди, хотя за 1990-е годы в США от рака груди умрут полмиллиона женщин. Мужчины умирают от рака простаты. Эти вопросы не считаются политическими?

Они не ставятся на голосование, но, конечно, имеют политическое измерение. К опасностям онкологии можно добавить детские болезни и смертность от неприемлемых условий жизни в младенчестве и детстве.

Возьмем недоедание. Оно очень сильно сокращает продолжительность жизни. По количеству смертельных исходов оно опережает все остальные причины. Вряд ли многие деятели здравоохранения станут спорить, что очень крупный вклад в улучшение здоровья, снижение смертности и повышение качества жизни внесли бы простые меры — обеспечение нормальным питанием, безопасными и здоровыми условиями жизни, чистой водой, переработка отходов и т. д.

Казалось бы, в такой богатой стране, как наша, этих проблем быть не должно, тем не менее с ними сталкивается немалый процент населения. Британский медицинский журнал «Лэнсет», самый престижный медицинский журнал в мире, недавно писал, что в Нью-Йорке 40 процентов детей живут ниже уровня бедности. Они страдают от недоедания и прочих проблем, приводящих к высокой смертности, а если выживают, то на всю жизнь остаются больными людьми.

Пару лет назад «Нью-Ингланд джорнал оф медисин» указывал, что уровень смертности чернокожих мужчин Гарлема почти не отличается от уровни смертности в Бангладеш. Главная причина — крайне неудовлетворительное состояние самых элементарных параметров общественного здравоохранения и социального положения.

Корр.: Некоторые связывают распространение рака груди и простаты с состоянием окружающей среды, рационом питания, пищевыми добавками и консервантами. Что вы об этом думаете?

Нет сомнения, это тоже играет роль. Но я не знаю, насколько серьезную.

Корр.: У вас вызывает интерес движение за органическое питание?

Вызывает. Качество пищи не может не тревожить. По-моему, это тоже относится к теме общественного здравоохранения, вместе с важностью доступа к чистой воде, канализации, исключением недоедания и т. д.

Все это вещи одного порядка: здесь имеет значение не высокотехнологическое лечение, а элементарные параметры жизни. Вопросы общественного здоровья, в том числе контроль за тем, чтобы в нашей еде не было яда, являются первостепенными факторами качества жизни и ее продолжительности.

Преступление и наказание

Корр.: В последние годы местные теленовости уделяют главное внимание преступлениям, изнасилованиям, похищениям и т. д. Теперь тем же самым занимаются национальные сети теленовостей.

Так и есть, но это поверхностное явление. Почему растет внимание к насильственным преступлениям? Связано ли это со значительным уменьшением доходов большинства населения и возможности найти приличную работу?

Но пока вы не зададите вопрос, почему растет общественная дезинтеграция, почему все больше общественных средств передается успешным и привилегированным, вы не поймете, почему растет преступность и как с ней бороться.

В последние двадцать — тридцать лет происходит усиление неравенства. Эта тенденция ускорилась в годы президентства Рейгана. Заметно, что общество движется в сторону модели третьего мира.

В результате растет преступность и прочие признаки социального распада. Большая часть преступности — это нападения бедняков друг на друга, но достается и более привилегированным. Люди крайне обеспокоены — и с полным на то основанием, так как общество становится очень опасным.

Конструктивный подход к проблеме потребует обращения к ее фундаментальным причинам, но об этом речи нет, потому что неизменная цель нашей социальной политики — укрепление государства-благотворителя для богатых.

В этих условиях единственный доступный для правительства ответ — потворство страху перед преступностью, наступление на гражданские свободы и попытки управлять бедными, в основном с применением силы.

Корр.: Знаете, что такое «бей и хватай»? Ваша машина стоит в пробке или на светофоре, подбегают люди, разбивают стекло и хватают сумочку или бумажник.

То же самое творится по всему Бостону. Есть и новая форма — «грабеж доброго самаритянина». На дороге имитируют спущенное колесо, кто-нибудь останавливается помочь, а у него утоняют машину, избивают — это если повезет, или убивают — если нет.

Это все из-за усиливающейся поляризации общества, происходящей последние двадцать пять лет, и из-за маргинализации широких слоев населения. Эти люди лишние, им нет места в производстве благ (читай — прибылей), а при доминировании идеологии, по которой права людей зависят от того, что они могут себе раздобыть в рыночной системе, они лишаются ценности как люди.

Все более широкие слои населения остаются без организационных форм и способов конструктивного реагирования и ищут доступных решений, часто насильственных. Во многом именно такие решения поощряются массовой культурой.

Корр.: Многое можно сказать об обществе, глядя на его юридическую систему. Любопытно, что бы вы сказали о клинтоновском Билле о борьбе с преступностью — дополнительном найме 100 тысяч полицейских, создании новых колоний для несовершеннолетних, новых ассигнований на тюрьмы, смертной казни по пятидесяти дополнительным составам, превращении членства в банде в федеральное преступление… Не противоречит ли последнее Биллю о правах с его свободой ассоциаций?

Крайне правые приветствуют эти предложения, называя их величайшим шагом в борьбе с преступностью. Это, конечно, самый невероятный билль о преступности в истории. По нему федеральные расходы на подавление взлетают в пять-шесть раз. Но ничего конструктивного в нем нет. Просто больше тюрем, полиции, еще более суровые приговоры, расширение применения смертной казни, новые преступления, три удара — и вам конец…

Неясно, сколько еще давления и социальной деградации надо, чтобы люди сказали «хватит». Некоторые готовы просто загнать их в городские трущобы, по сути, концентрационные лагеря, и позволить друг друга истреблять. Но кое-кто норовит вырываться на свободу и ставить под угрозу интересы зажиточных и привилегированных. Значит, надо укреплять тюремную систему, кстати, это еще и полезная инъекция для экономики.

Клинтон, естественно, подает этот свой законопроект как крупную социальную инициативу, и не только из извращенных политических соображений — ведь вокруг него легко устроить истерику, — но и потому, что он отражает подходы так называемых новых демократов — ориентированного на бизнес сегмента Демократической партии, к которому принадлежит сам Клинтон.

Корр.: Ваше отношение к смертной казни?

Как к преступлению. По этому вопросу я согласен с «Эмнести интернэшнл», да и с большей частью мира. У государства не должно быть права отнимать у людей жизнь.

Радиослушатель: Не заинтересованы ли США в поддержке наркоторговли?

Это сложный вопрос, не хотелось бы прибегать к скороговорке. Во-первых, нельзя валить в одну кучу марихуану и кокаин. Марихуана не имеет тех смертельных последствий, которые бывают у кокаина. Можно спорить о пользе и вреде марихуаны, но на шестьдесят миллионов людей, прибегающих к марихуане, не выявлено, кажется, ни одного случая передозировки. Криминализация марихуаны имеет причины, не относящиеся к заботе о здоровье людей.

Другое дело сильные наркотики, к применению которых людей толкает отчасти запрет на слабые. Они чрезвычайно вредны, однако вред от них многократно меньше вреда от табака и алкоголя, если говорить о последствиях для общества, включая летальные.

Некоторые слои американского общества получают барыши от торговли сильными наркотиками. К ним относятся крупные интернациональные банки, занимающиеся отмыванием денег, и корпорации, продающие химикаты для производства сильных наркотиков в промышленных масштабах. С другой стороны, жителям городов наркотики доставляют страдания: одних разоряют, других доводят до крайнего отчаяния. Так что существуют различные интересы.

Право на ношение оружия

Корр.: Сторонники свободного владения оружием ссылаются на Вторую поправку. Вы считаете, что она позволяет неограниченное и неконтролируемое владение огнестрельным оружием?

Совершенно ясно, что если воспринимать Вторую поправку буквально, то в ней нет разрешения людям владеть оружием. Но законы никогда не понимаются буквально, в том числе поправки к конституциям и конституционные права. Законы позволяют, чтобы с течением времени им сообщали разрешительное толкование.

Но разногласия по огнестрельному оружию отражают серьезные проблемы. В стране есть ощущение, что люди находятся под ударом. Думаю, они неверно воспринимают источник удара, но само ощущение безошибочное.

Правительство — единственная структура власти, хотя бы частично подотчетная населению, поэтому бизнес, естественно, превращает во врага его, а не совершенно никому не подотчетную корпоративную систему. После десятилетий усиленной пропаганды, организованной бизнесом, люди видят в правительстве врага, от которого необходимо защищаться.

И это небезосновательно. Правительство действительно авторитарно и враждебно большинству населения. Зато на него можно хоть как-то влиять — и порой влияние может быть сильным, причем оказывает его само население.

Многие из выступающих за ношение оружия инстинктивно опасаются правительства. Но это — ненормальная реакция на реальную проблему.

Корр.: Пресса разжигает в людях ощущение, что им угрожают?

Пресса способствует глубинному чувству, что правительство — враг, и мешает осознать источники реальной власти в обществе — тоталитарные институты, каковыми являются корпорации, ставшие интернациональными и властвующие в экономике и почти во всей нашей социальной жизни. Собственно, это корпорации устанавливают условия для действий правительства и в значительной степени его контролируют.

Пресса день за днем рисует одну и ту же картину. Люди просто не сознают, что представляет собой причиняющая им страдания система власти. В результате они начинают видеть врага в правительстве — так и было задумано.

У людей есть самые разные соображения, делающие их противниками контроля за огнестрельным оружием, но существует слой населения, ощущающий угрозу, которая исходит от могущественных сил, начиная от Федеральной резервной системы и Совета по международным отношениям и кончая большим правительством и «вы сами знаете кем»; эти люди ищут защиты в огнестрельном оружии.

* * *

Радиослушатель: Насчет контроля над оружием. Я считаю, что США все больше превращаются в страну третьего мира, и этот процесс мало что могло бы прервать. Оглядываясь вокруг, я вижу много стран третьего мира, где граждане не потерпели бы свои нынешние правительства, будь у них оружие. Вот я и думаю, что люди проявляют близорукость, когда выступают за контроль над оружием и одновременно понимают, что правительство у них совсем не то, какое надо бы иметь.

Это отличная иллюстрация главного заблуждения. Да, на правительстве пробу негде ставить. С другой стороны, оно хотя бы частично подотчетно нам, и то, в какой степени, зависит от нас самих.

А все зло, самый большой вред заключается в том, о чем вы даже не упоминаете, — во власти бизнеса с его высокой концентрацией и нынешней высокой степенью транснациональности. Власть бизнеса — вот истинное зло, и она совершенно никому не подотчетна. Это — тоталитарная система, оказывающая огромное влияние на нашу жизнь. И она же — главная причина того, что правительство не отражает наши интересы.

Видеть в оружии способ этому противостоять — нелепость. Во-первых, США — не слабосильная страна третьего мира. У людей револьверы, а у правительства танки. Если люди обзаведутся танками, правительство пустит в ход атомное оружие. Насилием с ним не сладить, даже если вы считаете морально оправданным прибегать к силе.

Огнестрельное оружие в руках американских граждан не сделает их страну доброкачественнее, а только усугубит жестокость, беззаконие, разрушения. Поэтому, даже признавая те соображения, из которых исходят противники контроля над оружием, я считаю их жертвами прискорбного заблуждения.

Превращение в страну третьего мира

Корр.: В докладе Американского бюро переписи населения говорится, что количество работающих бедняков выросло на 50 процентов: люди имеют работу и все равно живут ниже уровня бедности.

Наше общество переползает в третий мир, и это — один из признаков этого процесса. Имеет место не только безработица, но и сокращение заработков. В реальном исчислении зарплата снижается с конца 1960-х годов. С 1987 года этот процесс распространился на людей с высшим образованием — поразительная перемена!

Нам твердят о каком-то выздоровлении, и подобие выздоровления действительно имеет место. Оно происходит в два раза медленнее, чем прошлое, послевоенное выздоровление от рецессии (всего таких выздоровлений можно насчитать с полдюжины), а темпы создания новых рабочих мест составляют всего треть тогдашних. К тому же — еще одно отличие от прежних выздоровлений — сами создаваемые рабочие места теперь низкооплачиваемые, огромное их число попросту временные.

Называется это «растущей гибкостью рынка труда». Словечко «гибкость» сродни слову «реформа»: предполагается, что это что-то хорошее. Но на самом деле «гибкость» означает неуверенность. То есть вы ложитесь спать в сомнении, останется ли у вас наутро работа. Любой экономист объяснит, что это благотворно для экономики — для извлечения прибыли, а не для уровня жизни людей.

Низкие зарплаты тоже увеличивают ненадежность рабочих мест. При них подавляется инфляция, и это хорошо для людей с деньгами — например для держателей облигаций. Доходы корпораций растут в разы, но перспективы большинства населения не радужные. Мрачные обстоятельства, не сулящие перспектив для будущего и для конструктивных социальных действий, приводят к всплескам насилия.

Корр.: Интересные вещи вы говорите! Массовые убийства чаще всего происходят прямо на рабочем месте. Вспоминаются убийства в почтовых отделениях, в заведениях быстрого питания, где люди по тем или иным причинам раздражены, уволены или отправлены в принудительный неоплачиваемый отпуск.

Имеет место не только застой или снижение реальной оплаты труда, но и резкое ухудшение условий труда. Чтобы увидеть это, достаточно подсчитать продолжительность рабочей недели. Гарвардский экономист Джулия Шор посвятила этому большую книгу под названием «Перерабатывающий американец». Если я правильно запомнил цифры, в 1990 году, когда она писала свою книгу, рабочим приходилось работать в год шесть дополнительных недель, чтобы сохранить примерный уровень реальной оплаты труда 1970 года.

Дополнительные рабочие часы сопровождаются ухудшением условий труда, ростом неуверенности и неспособности защитить себя — из-за упадка рабочего движения. В годы президентства Рейгана были сокращены в целях повышения прибылей даже минимальные государственные программы защиты рабочих от несчастных случаев на производстве и т. п. Отсутствие конструктивных путей, в частности через профсоюзы, ведет к насилию.

Рабочее движение

Корр.: Гарвардский профессор Элейн Бернард и профсоюзный деятель Тони Маццочи ведут речь о создании партии на базе профсоюзов. Как вы к этому относитесь?

Я считаю это важной инициативой. В США растет деполитизация общества, распространяются негативные настроения. Около половины населения вообще выступает за роспуск обеих главных политических партий. Есть реальная потребность в структуре, способной оформить тревоги значительного большинства населения, остающегося за рамками социального планирования и политического процесса.

Профсоюзы были и остаются значительной силой — фактически главной в обществе, — заинтересованной в демократизации и прогрессе. С другой стороны, когда они не связаны с политической системой через партию на базе профсоюзов, то их возможности остаются ограниченными. Возьмем для примера здравоохранение.

Мощные американские профсоюзы смогли добиться для себя очень неплохих условий охраны здоровья. Но поскольку они действовали за пределами политической системы, то даже не пытались бороться за достойное здравоохранение для всего населения. Достаточно сравнить это с Канадой, где профсоюзы, связанные с политическими партиями на базе рабочего движения, смогли добиться создания общенациональной медицины.

Это хорошо иллюстрирует возможности политически ориентированного, общенародного движения. Ныне промышленные рабочие уже не составляют ни большинство, ни даже ядро рабочей силы. Но перед обществом стоят прежние вопросы. Думаю, Бернард и Маццочи находятся на верном пути.

Корр.: Вчера было 1 Мая. Какова его историческая значимость?

Первомай более ста лет остается всемирным днем рабочего класса. Этот праздник учрежден в знак солидарности с американскими рабочими, которые в 1880-х годах, страдая от крайне тяжелых условий труда, добивались восьмичасового рабочего дня. Но США остаются одной из немногих стран, где об этом дне солидарности с рабочим движением США мало кто знает.

Сегодня утром в «Бостон глоуб», далеко не на первой странице, был небольшой материал под заголовком «Празднование 1 Мая в Бостоне». Я удивился: раньше здесь, в США, я такого не видывал. Оказывается, 1 Мая действительно праздновали, как полагается, — латиноамериканские и китайские рабочие, недавние иммигранты…

Вот яркий пример того, с какой эффективностью бизнес контролирует в США идеологию, насколько действенна его пропаганда и идеологическая обработка, не позволяющие людям узнавать об их собственных правах, об истории. Только бедные рабочие, латиноамериканцы и китайцы, отмечают праздник международной солидарности с американскими рабочими…

* * *

Корр.: Энтони Льюис написал в своей колонке в «Нью-Йорк таймс»: «Как ни печально, профсоюзы в этой стране все больше походят на британские своей отсталостью и непросвещенностью… Подтверждением служит грубое запугивание, использованное профсоюзами в целях принуждения демократов в палате представителей голосовать против НАФТА».

Лучше не скажешь! То, что Льюис называет грубым запугиванием, на самом деле было попыткой профсоюзов заставить своих представителей отстаивать их интересы. По стандартам элиты, это — атака на демократию, ведь политической системой по определению управляют богатые и могущественные.

Корпоративное лобби значительно превосходит профсоюзное, но об этом не положено говорить. Действия корпоративного лобби никто не называет недемократической игрой мускулов. Может быть, Льюис ведет где-нибудь другую колонку, где клеймит корпорации за лоббирование НАФТА?..

Корр.: Я тоже про такую не знаю.

Накануне голосования разразилась настоящая истерика. Редакционная статья «Нью-Йорк таймс» повторила сказанное Льюисом, да еще привела фамилии дюжины представителей нью-йоркского региона, голосующих против НАФТА. Говорилось о средствах, получаемых ими от профсоюзов, о сомнительном политическом влиянии профсоюзов, ставилась под вопрос честность этих политиков и т. д.

Впоследствии некоторые из этих конгрессменов указывали, что о средствах, перечисленных корпорациями, газета промолчала. Мы добавим к этому, что не перечисляла она и своих рекламодателей, не говоря уже об их отношении к НАФТА.

Истерика, устроенная при приближении голосования по НАФТА привилегированными кругами, к которым принадлежат комментаторы и прочие авторы «Нью-Йорк таймс», производила отталкивающее впечатление. Они даже позволили себе использовать понятие «классовый подход» — раньше я его в «Нью-Йорк таймс» не замечал. Обычно им не разрешается признавать, что в США существуют классовые противоречия. Но когда речь зашла о по-настоящему серьезном вопросе, были расчехлены крупные калибры.

Результат выглядит интригующе. По данным последнего опроса, около 70 процентов ответивших сказали, что возражают против действий профсоюзов, сопротивляющихся НАФТА, однако позиция этих 70 процентов совпала с позицией профсоюзов. Тогда зачем было возражать?

По-моему, объяснение очень простое. В прессе почти не освещалась суть позиции профсоюзов, зато вокруг той тактики, которую они якобы применили, был устроен настоящий скандал.

ЦРУ

Корр.: Что вы скажете о роли ЦРУ в демократическом обществе? Не оксюморон ли это?

В демократическом обществе может существовать организация, на которую возложены функции по сбору разведывательной информации. Но это лишь незначительная часть того, чем занято ЦРУ. Главная его задача — осуществление секретной и чаще всего противозаконной деятельности в интересах исполнительной власти, стремящейся сохранить эти свои акции в тайне, так как она знает, что их не одобрит общество. Таким образом, даже внутри США деятельность ЦРУ не имеет ничего общего с демократией.

Его обычная деятельность — это усилия по подрыву демократии, как в Чили в 1960-х — начале 1970-х годов. Примеры можно множить. Кстати, большинство сосредоточивается на замешанности в акциях ЦРУ Никсона и Киссинджера, хотя ту же самую политику проводили Кеннеди и Джонсон.

Корр.: ЦРУ — инструмент государственной политики или оно формулирует собственную политику?

Сказать наверняка сложно, но, по-моему, ЦРУ в значительной мере подчинено исполнительной власти. Я внимательно изучаю соответствующие материалы и вижу, что ЦРУ очень редко действует по собственной инициативе.

Нередко возникает впечатление, будто оно занимается самодеятельностью, но причина — в желании исполнительной власти в случае чего откреститься от происшедшего. Она не желает существования документов, где бы говорилось: я отдал вам приказ убить Лумумбу, свергнуть правительство Бразилии, убить Кастро…

Поэтому исполнительная власть старается проводить политику «достоверного отнекивания»: ЦРУ получает сигналы, как действовать, но бумажного следа, записей не остается. Когда что-то выплывает наружу, создается впечатление, что ЦРУ орудует само по себе. Но если пройти по следу, то окажется, что так почти никогда не бывает.

Пресса

Корр.: Поговорим о СМИ и демократии. Каковы, с вашей точки зрения, коммуникационные требования демократического общества?

Здесь я снова соглашусь с Адамом Смитом: нам близка тенденция к равенству. Причем не просто к равенству возможностей, а к настоящему равенству: к возможности на любом этапе своей жизни получать информацию и принимать на ее основании решения. Таким образом, при демократической системе коммуникации существует полномасштабное общественное участие, отражающее и интересы общества, и истинные ценности: правду, прямоту, обязательное предоставление документов.

Корр.: В книге Боба Макчесни «Телекоммуникации: СМИ и демократия» подробно рассказано о борьбе за контроль над радиоэфиром США в 1928–1935 годах. Как она разворачивалась?

Очень интересная тема! Автор сослужил большую службу, поведя об этом разговор. Сейчас это актуально, так как разворачивается похожая борьба на этом, так сказать, «информационном тракте».

В 1920-х годах на арену вышло первое после печатного станка крупное средство массовой коммуникации — радиовещание. Конечно, его возможности ограничены конечным набором частот. Никому не приходило в голову, что правительство обойдется без регулирования в этой области, вопрос был в том, какую форму примет это регулирование.

Правительство могло бы выступить за общественное радио с народным участием. Это был бы демократический подход, в меру демократичности самого общества. В Советском Союзе общественное радио получилось бы тоталитарным, но, скажем, в Канаде или в Англии оно было бы отчасти демократическим (повторяю, в меру демократичности общества).

Этот спор разгорался по всему миру — во всяком случае, его вели в более-менее благополучных обществах, располагавших роскошью выбора. Почти все страны (возможно, вообще все — исключения не приходят мне в голову) остановились на общественном радио — кроме США, выбравших частное. Оно не было частным на 100 процентов — вы могли создать небольшую радиостанцию, например, при колледже, с аудиторией в несколько кварталов. Но практически весь радиоэфир США перешел в частные руки.

Как пишет Макчесни, не обошлось без борьбы. Религиозные, профсоюзные и иные группы, отражавшие общественные интересы, считали, что США следует пойти путем всего остального мира. Но они проиграли, поскольку в нашем обществе власть принадлежит бизнесу.

Что удивительно, бизнес одержал и идеологическую победу, утверждая, что отдать радиовещание в частные руки — это и есть демократия, так как люди получают возможность делать выбор на рынке. Странное отношение к демократии, ведь ваша власть определяется тем, сколько у вас долларов, а выбор ограничен предложением, которое структурировано реальной концентрацией власти. Тем не менее общество, даже либералы, согласилось считать такое решение демократическим. К середине — концу 1930-х годов игра уже была в основном сыграна.

Борьба завязалась вновь — по крайней мере в остальном мире — спустя десятилетие, с появлением телевидения. В США никакой борьбы не было: полная коммерциализация телевидения произошла без всяких конфликтов. Но в большинстве стран — может быть, повсюду — телевидение стало общественным достоянием.

В 1960-е годы в других странах происходила частичная приватизация телевидения и радиовещания. В США в это время, наоборот, делались робкие шаги в направлении создания общественного радио- и телевещания.

Причины всего этого, насколько я знаю, никогда не исследовались сколько-нибудь глубоко. Как представляется, частные вещательные компании признали, что им трудно соблюдать формальные требования Федеральной комиссии по коммуникациям о необходимости отдавать часть программной сетки под сюжеты, представляющие общественный интерес. Например, Си-би-эс приходилось содержать крупный отдел, разбиравшийся с соответствующими претензиями. Лучше было от него избавиться.

В конце концов они, видимо, решили, что проще будет вообще сбросить этот груз: пусть существует небольшая, скупо финансируемая общественная система вещания. Тогда можно будет отвергать претензии как заявленные не по адресу. Таково происхождение нашего общественного радио и телевидения, которое теперь все равно финансируется в значительной степени из частных средств.

Корр.: Процесс набирает обороты, взять хотя бы Пи-би-эс (Общественная вещательная служба), которую иногда называют «нефтяной» (от «петролеум», а не «паблик»)…

Это тоже отражает интересы и могущество отлично сознающей свои классовые интересы бизнес-системы, постоянно ведущей напряженную классовую войну. Вопрос обостряется в связи с развитием Интернета и новых интерактивных коммуникационных технологий. Здесь неизбежен тот же самый конфликт. Он нарастает уже сейчас.

Не вижу оснований надеяться на что-то другое. Коммерческое радио имеет несколько целей, поставленных людьми, которые им владеют и управляют.

Как я уже говорил, они не хотят делиться полномочиями по принятию решений, им не нужны соратники, им подавай пассивное, покорное население, состоящее из потребителей и бездеятельных наблюдателей за политическими процессами, — россыпь распыленных, изолированных друг от друга людей, не способных объединить свои ограниченные ресурсы и стать независимой, внушительной силой, опасной для высококонцентрированной власти.

Корр.: Собственность всегда определяет содержание?

По большому счету — да, потому что стоит содержанию выйти за пределы, которые владелец готов терпеть, не замедлят вступить в силу ограничения. Но имеет место и значительная степень гибкости.

Инвесторы не врываются в телестудии, чтобы заставить ведущего ток-шоу или репортера делать так, как желательно для них. Есть другие, более изощренные и гибкие механизмы, под действием которых люди в эфире делают то, чего хотят владельцы и инвесторы. Действует всесторонний, длительный процесс фильтрации, благодаря которому все ступеньки системы, отделяющие сотрудников от позиций менеджеров, редакторов и др., преодолевают только люди, впитавшие ценности владельцев.

На этом этапе они уже могут провозгласить себя совершенно свободными. Время от времени появляется какой-нибудь пылкий независимый либерал вроде Тома Уикера, заявляющий: «Мне никто не диктует, что говорить. Что хочу, то и говорю. Это абсолютно свободная система!»

Что ж, для НЕГО так оно и есть. Он удовлетворил своих боссов, продемонстрировав, что впитал их ценности, и теперь может совершенно свободно заявлять все, что ему хочется.

Корр.: И Пи-би-эс, и Эн-пи-ар (Национальное общественное радио) часто упрекают за левизну.

Занимательная критика! На самом деле Пи-би-эс и Эн-пи-ар — элитарные институты, отражающие точку зрения и интересы состоятельных профессионалов, очень близких к бизнес-кругам, в том числе директоров корпораций. Но по ряду критериев они и впрямь либеральны.

Если взглянуть на ответы директоров корпораций на вопросы, касающиеся, скажем, права на аборт, то, полагаю, их можно будет отнести к либеральным. Наверное, то же самое относится и к ряду социальных тем, например гражданских прав и свободы слова. Они ни в коем случае не фундаменталисты, не твердокаменные христиане и возражают против смертной казни более дружно, чем большинство населения. Уверен, очень многие обладатели состояний и шишки корпораций поддерживают Американский союз за гражданские свободы.

Все это — выгодные им аспекты социального устройства, вот они их и поддерживают. По таким Критериям люди, заправляющие страной, получаются либералами, что и отражается в программах Пи-би-эс.

Корр.: Вы выступили на Эн-пи-ар всего два раза за двадцать три года, а в «Часе новостей» Макнейлера вообще всего один раз. А если бы раз десять? Это что-нибудь изменило бы?

Вряд ли. Я не очень уверен в приведенных вами цифрах, у меня не такая цепкая память. Я выступал по местным каналам Пи-би-эс в ряде городов.

Корр. : Я об общенациональной сети.

Тогда вы, наверное, правы. Но все равно — какая разница?

Сдается мне, будь управляющие пропагандистской системой поумнее, они бы давали больше эфирного времени настоящим критикам и диссидентам. Тогда возникало бы впечатление более широких дебатов и дискуссий, и это имело бы легитимирующее действие, но не последствия, учитывая подавляющий вес пропаганды с другой стороны. Кстати, пропаганда — это не только освещение событий в новостях, но и их подача в развлекательных программах, а на них приходится огромный объем усилий СМИ по отвлечению и оглуплению людей, превращению их в пассивную массу.

Это не делает меня противником большей открытости на СМИ, просто я сознаю, что она имела бы ограниченное воздействие. Нужно было бы ежедневно рисовать ясно и доходчиво иную картину мира — такую, которая отражала бы заботы и интересы обычных людей, а для этого требуется такой подход к демократии и к народному участию, как у Джефферсона и у Дьюи.

Там, где так происходит, — а так происходило даже в современности — перемены налицо. Например, в Англии такие массовые СМИ действовали до 1960-х годов, помогая оживлять и поддерживать культуру рабочего класса. Они сильно повлияли на британское общество.

Корр.: Что вы думаете об Интернете?

По-моему, в нем есть и положительное, и такое, что меня настораживает и тревожит. Это интуитивная реакция, доказательств у меня нет, но мне кажется, что поскольку люди — не марсиане и не роботы, прямой, личный контакт нос к носу остается крайне важным элементом человеческой жизни. Он помогает развивать понимание самого себя и других, способствует формированию здоровой личности.

Одно дело — ваши отношения с людьми, когда вы на них смотрите, и совсем другое — при вызове символов от щелканья по клавиатуре. Подозреваю, что расширение таких абстрактных, удаленных отношений вместо прямого персонального контакта окажет на людей нежелательное влияние, уменьшит их человеческую составляющую.

Спорт

Корр.: В 1990 году мы с вами обсуждали, среди прочего, роль и функции спорта в американском обществе. Впоследствии это было опубликовано в «Харпере базар» и вызвало больше комментариев, чем ваши высказывания на любые другие темы. Вы многих задели за живое.

Одни реагировали смешно, другие раздраженно, как будто я задумал лишить людей удовольствия в жизни. Я ничего не имею против спорта, люблю посмотреть хороший баскетбол и все такое прочее. С другой стороны, приходится признать ту немалую роль, которую играет массовая истерия вокруг зрительских видов спорта.

Во-первых, зрительский спорт делает людей пассивнее, вы же не сами играете, а смотрите, как играют другие. Во-вторых, он порождает шовинизм, причем порой самый крайний.

На днях я прочел в газетах, что университетские команды становятся такими антагонистами, так рвутся к победе любой ценой, что даже отказываются от традиционных рукопожатий до и после игры. Эти ребята уже не способны даже на такой минимум цивилизованности, как взаимное приветствие, они готовы друг друга убить!

Виноват зрительский спорт, особенно когда в сообществе развивают истерическую преданность своим гладиаторам. Это очень опасно и имеет ряд вредных последствий.

Недавно я читал о достоинствах интернет-технологий. За точность цитирования не ручаюсь, но речь там шла о том, как чудесны эти новые интерактивные технологии, и приводилось два основных примера.

Женщин они одаривают, дескать, совершенными методами покупок на диване. Видит домохозяйка на экране новую модель, ей хочется ее приобрести, она жмет на кнопку — и желаемое доставляют к ее двери в течение двух часов. Не это ли подлинное освобождение женщины?!

Мужчин приманивают другим примером — насчет суперкубка. Всякого живого американского мужчину в вечер суперкубка не оторвать от телеэкрана. Он глазеет, болеет и пьет пиво — а интерактивные технологии обеспечат ему участие в действе: зрители смогут коллективно принимать решения за игроков в ключевые моменты матча. Ввел свой вариант в компьютер — и он учитывается. На реальные действия квотербека повлиять, конечно, не удастся, но после игры телеканал объявит результаты: 63 процента были за одно, 24 — за другое и т. д.

Такая, значит, интерактивная технология по-мужски, настоящее участие в делах мира! Забудьте о решении судьбы медицины в стране — теперь у вас появилось чем заняться!

Такой сценарий применения интерактивных технологий отражает понимание оглупляющего эффекта зрительского спорта, делающего людей пассивными, разобщенными, покорными, исключающего соучастие, диктующего дисциплинированное, легко контролируемое поведение, не сопровождающееся вопросами.

Корр.: Одновременно спортсменов водружают на пьедестал или — как в случае с фигуристкой Тоней Хардинг, муж которой напал на соперницу во время тренировки, — демонизируют.

Возможность персонализировать происходящее в мире — будь то через Хилари Клинтон или Тоню Хардинг — это способ отвлечь внимание людей от того, что по-настоящему важно. Хороший пример — культ Джона Кеннеди и его влияние на левое движение.

Религиозный фундаментализм

Корр.: В книге историка Пола Бойера «Когда не будет времени» говорится: «По данным опросов, от трети до половины всех американцев считают, что ход будущего предсказан в библейских пророчествах». Меня это совершенно ошеломляет.

Этих цифр я не видел, зато знаком со многими подобными. Пару лет назад я познакомился с одним сравнительно-культурным анализом — опубликованным, кажется, в Англии: в нем различные общества сопоставлялись по параметру верований такого рода. США в этом смысле — уникум во всем индустриальном мире. Данные по США характерны скорее для доиндустриального общества.

Корр.: В чем причина?

Очень интересный вопрос. У нас очень фундаменталистское общество, похожее по градусу религиозного фанатизма на Иран. Например, процентов семьдесят пять населения США, думаю, попросту верят в дьявола.

Несколько лет назад проводился опрос об эволюции. У людей спрашивали, как они относятся к различным теориям зарождения живой природы. Верящих в эволюцию по Дарвину набралось меньше 10 процентов. Примерно половина населения верит в христианскую доктрину эволюции по Божественному промыслу. Остальные, похоже, вообще того мнения, что мир создан пару тысяч лет назад.

Весьма необычные результаты. То, почему в США такое своеобразное отношение к этим темам, стало поводом для длительных обсуждений и споров.

Лет десять — пятнадцать назад об этом писал Уолтер Дин Бернхем, политолог, занимающийся такими темами. Он предположил, что это проявление деполитизации, неспособность сознательно выходить на политическую арену, обладающая важным психическим эффектом.

Может, и так. Люди ищут способы самоидентификации, ассоциируются с другими людьми, в чем-то участвуют. Так или иначе они этого добиваются. Раз нельзя участвовать в рабочем движении или в реально функционирующих политических организациях, то находятся иные пути. Классический пример — религиозный фундаментализм.

Мы видим, что сейчас происходит в других частях мира. Подъем так называемого исламского фундаментализма является в значительной степени результатом крушения светских националистических альтернатив, либо дискредитированных изнутри, либо вообще уничтоженных.

В XIX веке лидеры бизнеса сознательно прибегали к услугам пылких религиозных проповедников, внушавших людям более пассивный взгляд на мир. То же самое произошло в начале промышленной революции в Англии. Об этом пишет Э.П. Томпсон в своем классическом «Становлении английского рабочего класса».

Корр.: В своем «Послании о положении в стране» Клинтон заявил: «Мы не сможем возродить нашу страну, если большинство из нас, то есть все мы, не станем прихожанами церквей». Что об этом скажете?

Не знаю точно, что было у него на уме, но это очень прямолинейная идеология. Если люди посвятят себя делам, далеким от общественных, то мы, власть предержащие, станем править так, как хотим.

«Держитесь от меня подальше»

Корр.: Даже не знаю, как сформулировать следующий вопрос… Он относится к природе американского общества, олицетворяемой такими фразами, как «занимайся своим делом», «ступай своей дорогой», «держись от меня подальше», «дух первооткрывателей». Все это — глубокий индивидуализм. Что это говорит об американском обществе и культуре?

То и говорит, что пропагандистская система трудится без устали, поскольку такой идеологии в США вообще не существует. Бизнес в нее точно не верит. Все время, с самого начала американского общества, бизнес настаивал на сильном интервенционистском государстве, поддерживающем его интересы, и продолжает настаивать на том же самом.

Какой индивидуализм у корпораций? Это крупные конгломераты, тоталитарные по самой своей сути. Внутри их вы — зубчик огромного механизма. В человеческом обществе можно назвать немного институтов с такой строгой иерархией и с таким контролем сверху донизу, как в организации бизнеса. Какое «держись от меня подальше», когда на тебя то и дело наступают?

Назначение идеологии — не дать людям, не принадлежащим к секторам скоординированной власти, объединить усилия для принятия решений на политической арене. Главное — сохранить высокую степень интеграции и объединения могущественных секторов, а всех остальных распылить.

Но помимо этого существует и другой фактор. В американской культуре есть струя независимости и индивидуализма, к которой я отношусь положительно. Чувство «держись от меня подальше» во многих отношениях здоровое — пока оно не начинает мешать взаимодействовать с другими людьми. Другими словами, у него есть и здоровая, и отрицательная сторона. Естественно, в пропаганде и оболванивании педалируется сторона отрицательная.