Лилия Шевцова Интеграция как фактор трансформации

Лилия Шевцова Интеграция как фактор трансформации

Заголовок этого текста может показаться читателям тяжеловатым, но он выражает суть всех наших бесед с коллегами из стран Восточной Европы и Балтии. Он передает единство внутренней и внешней политики этих стран в посткоммунистический период, когда вторая в решающей степени определяла содержание первой.

Трансформация стран Восточной Европы и Балтии осуществлялась в соответствии с законом геополитического и ценностного притяжения . Их интеграция в европейские структуры стала одновременно целью, средством и гарантией успеха осуществлявшихся в них преобразований, которые при другом варианте развития могли бы завершиться и по-иному. Если не во всех случаях, то в некоторых уж точно. Ориентация на вхождение в объединенную Европу открывала возможности для беспрецедентных – по глубине, скорости и результативности – системных реформ, в ходе которых происходило перескакивание бывших коммунистических государств и республик советской Прибалтики сразу через несколько ступеней исторической эволюции.

Мировая практика после Второй мировой войны продемонстрировала две модели поставторитарной трансформации, осуществляемой под внешним воздействием: модель опосредованного, хотя порой и жесткого, влияния Запада на переходные общества без включения их в свое пространство и модель превращения Запада в фактор внутриполитического развития таких обществ. Первая модель была реализована в Латинской Америке, некоторых государствах Юго-Восточной Азии (прежде всего в Южной Корее и Тайване), а также в Южно-Африканской Республике. Вторая модель применялась в основном в Европе; за ее пределами прямое вовлечение Запада в лице США в строительство нового порядка имело место только в послевоенной Японии. В Европе же данная модель использовалась в отношении поверженной Германии, затем – Испании, Португалии и Греции и, наконец, в отношении посткоммунистических стран.

О решающей роли внешнего воздействия на начальном этапе системных либерально-демократических преобразований в этих странах говорили в ходе наших бесед многие их представители. Это не могло не сопровождаться ограничениями их суверенитета, в некоторых случаях – существенными. Но они шли на это сознательно.

Новый национальный консенсус

Наши собеседники однозначно подтвердили, что страны Восточной Европы и Балтии с самого начала воспринимали свое возвращение в либеральную цивилизацию, предполагающее сегодня включение во все институциональные структуры Запада, как единственно возможный путь выхода из коммунизма. И, одновременно, как способ преодоления мучительного для всех членов распавшейся мировой системы социализма состояния посткоммунизма, в котором задержались государства, оказавшиеся за пределами объединенной Европы.

Речь шла не только о выборе политических элит. Идея интеграции в Европу стала во всех странах, с представителями которых мы встречались, основой национального консенсуса. В России, как мы хорошо помним, такового не сложилось, что и обусловило во многом особенности ее посткоммунистической эволюции. В странах Восточной Европы и Балтии тоже, конечно, всеобщей солидарности не было, и наши собеседники об этом говорили. В Латвии и Эстонии, например, против интеграции выступала значительная часть русскоязычного меньшинства. В некоторых других странах общественный консенсус оформился не сразу, а под влиянием неудачных поисков «особого пути», о чем рассказывали болгарские и румынские коллеги. Но обратите внимание и на то, что именно они роль такого консенсуса подчеркивали особенно настойчиво. Их странам он дался нелегко, они его выстрадали. Болгары и румыны на собственном опыте познали, что означает его отсутствие, а потому и говорят о нем больше и охотнее, чем другие. Но решающее значение национального консенсуса так или иначе отмечали все наши собеседники.

Среди основных причин, обусловивших солидарную устремленность большинства населения восточноевропейских и балтийских стран в европейское сообщество, называлось не только желание людей жить так, как живут в «старой» Европе. Говорилось и о роли исторической памяти: будучи актуализированной национальными элитами, она возвращала массовое сознание к традициям и ценностям довоенного периода, в результате чего европейское будущее воспринималось в его преемственной связи с собственным европейским прошлым, интеграция в Европу – как возвращение в нее. И, наконец, у некоторых стран – прежде всего у Польши и стран Балтии – была еще одна причина, толкавшая их в объединенную Европу. Они хотели как можно быстрее выйти из сферы влияния России и гарантировать свою безопасность от возможных посягательств Москвы.

В самой России это вызывало и до сих пор вызывает раздражение. Как же, мол, так: с коммунизмом мы расстались, войска свои отовсюду вывели, независимость новых государств признали, а нас по-прежнему рассматривают как источник угроз! Но перечитайте объяснения наших коллег из государств Балтии, их воспоминания о том, какое впечатление произвели на них расстрел Белого дома в 1993 году, риторика Владимира Жириновского и победа его партии на парламентских выборах, а также первая война в Чечне. Посткоммунистическая Россия стала восприниматься как источник потенциальных угроз, так как предстала в глазах своих соседей цивилизационно чужой и чуждой. Понимаю: тем, кто склонен усматривать в действиях балтийских стран проявление их чуть ли не генетической «антироссийскости», такие объяснения убедительными не покажутся. Но так ли уж оправданно сбрасывать их со счетов?

То же самое можно сказать о российской критике Запада, открывшего посткоммунистическим странам двери для интеграции в свои структуры – в том числе и военные. Было ли это открытие дверей проявлением «антироссийскости», заблокировавшим модернизацию России и обусловившим ее откат к авторитаризму, как утверждают некоторые отечественные эксперты? Правомерно ли утверждать, что непримиримое противостояние российских элит, закончившееся пальбой в центре Москвы, принятие авторитарной конституции и другие события первой половины 1990-х были реакцией на «антироссийское» поведение западных государств? Насколько знаю, это называется сваливанием с больной головы на здоровую…

В ходе наших встреч не обсуждались вопросы, касающиеся мотивации Запада, который решил включить «в себя» бывшую зону влияния СССР. Но само собой разумеется, что втягивание бывших коммунистических стран и, тем более, бывших советских республик в Европейское сообщество никогда бы не состоялось, не будь на то желания и воли самого Запада и его готовности взять на себя ответственность за реформирование этих стран. Чем же он при этом руководствовался?

Понятно, что не всегда и не обязательно одним лишь альтруизмом, хотя традиция миссионерства имеет глубокие корни в европейском общественном мнении и ведет свое начало еще с ХVIII века. Гораздо важнее то, что европейское сообщество в своем движении на восток усматривало возможность создания более комфортной и безопасной Европы. В понимании западных политиков это был самый эффективный способ окончательного преодоления прежних комплексов и конфликтов, которые не раз приводили к потрясениям, а также последствий холодной войны и ялтинского раздела континента. В свое время формирование европейского сообщества стало гарантией преодоления постоянной исторической неприязни между Францией и Германией, неоднократно ставившей Европу на грань войны, и «укрощения» Германии. А включение в это сообщество Польши открыло возможности для подведения исторической черты и под немецко-польской враждой. Кроме того, «старая» Европа не хотела иметь на своих восточных границах слабые и неустойчивые государства, которые грозили создать зону постоянной нестабильности.

Было ли все это направлено против России? Если и было, то лишь в том смысле, что пространство западной цивилизации вплотную приближалось к ее границам. Причем в ситуации, когда сама она готовности к интеграции в эту цивилизацию не демонстрировала, находясь в мучительном поиске своей новой идентичности и обнаруживая все большую предрасположенность к реанимации в новой форме своей традиционной государственной матрицы. Но это и отталкивало от нее как Запад, так и страны Новой Европы. Обратите внимание на то, что, не без сожаления, говорили о России наши собеседники. Представители стран Балтии, поляки, чехи, болгары говорили о ней как о стране, придерживающейся иных, чем они, ценностей. И в этом все дело.

В начале было НАТО

Первым шагом на пути интеграции в Большую Европу для всех стран, претендовавших на вхождение в нее, стало их вступление в НАТО. В 1999 году в альянс были приняты Венгрия, Польша и Чехия, в 2004-м – Болгария, Латвия, Литва, Румыния, Словакия, Словения и Эстония.

Ориентация на вступление в НАТО в одних странах формировалась быстрее, в других – медленнее, а в некоторых из них были поначалу политические силы, выдвигавшие альтернативы этому в виде проектов «финляндизации», т. е. обеспечения нейтрального статуса при сохранении особых отношений с Россией. В Словении же, как рассказывали нам ее представители, какое-то время мечтали о нейтралитете по примеру Швейцарии. Однако наличие воинственной Сербской Краины в 30 километрах от словенской границы и угрозы сербских генералов стали весомым аргументом в пользу начала переговоров о вступлении страны в НАТО. Впрочем, и все остальные государства региона довольно быстро осознали, что быть в Европе – значит быть и членом североатлантического альянса, поскольку сама Европа создать собственную систему безопасности не сумела (и пока не захотела); она с удовольствием, хотя иногда и брюзжа, пользуется трансатлантическим зонтиком, в поддержании которого основное бремя несет Америка.

Вопреки бытующему в российских СМИ мнению о чуть ли не насильственном втягивании новых членов в структуры НАТО реальная ситуация была совершенно иной. Все страны нетерпеливо ждали, когда их примут в альянс, предпринимая немалые усилия для того, чтобы соответствовать критериям членства в нем. Об этом некоторые их представители в ходе наших бесед сообщили немало интересных подробностей.

Россия, как известно, с самого начала выступала против расширения НАТО. Но то, как она это делала, лишь ускоряло принятие соответствующих решений. Хорошо помню дискуссии на Западе, в том числе в Вашингтоне, в 1994—1995 годах, когда западное политическое и экспертное сообщества все еще сомневались в том, стоит ли продвигать НАТО на восток. Помню громкую антинатовскую кампанию российских политиков и политологов, которые регулярно высаживали свои десанты в западных столицах, не сходили с телевизионных экранов и готовили доклады с предостережениями в адрес желающих убежать на Запад: «Только попробуйте! А если решитесь, ответ России будет уничтожающим!» Эта кампания и использовавшаяся в ней риторика, слишком уж напоминавшая советскую, сыграла не последнюю роль в принятии решения о расширении НАТО. И сейчас угрозы со стороны кремлевских технологов и пропагандистов, предупреждающих о неотвратимости жесткой реакции Москвы на вступление в альянс Украины и Грузии, играют лишь роль ускорителя их приема в него. Неспроста же члены грузинской делегации на саммите НАТО в Бухаресте в апреле 2008 года пообещали поставить в Тбилиси памятник наиболее оголтелым российским «ястребам» за их невольное содействие в решении вопроса о членстве Грузии в этом блоке.

Расширение НАТО на восток продолжает оставаться самым болезненным для России вопросом. До сих пор процесс этого расширения вызывает в ней отрицательные эмоции у всех политических сил, включая и многих либералов. В Москве не забывают, что расширение альянса является нарушением Западом его обещаний: в 1990 году на переговорах с Михаилом Горбачевым госсекретарь США Джеймс Бейкер гарантировал, что после воссоединения Германии НАТО не продвинется на восток «ни на инч». И тем не менее две волны расширения НАТО с тех пор уже имели место, каждый раз провоцируя всплеск напряженности в отношениях между Россией и США, основной движущей силой альянса, и Россией и НАТО.

Сегодня пришло время признать: несмотря на то что решение о первом расширении НАТО, принятое администрацией Билла Клинтона в 1994 году, в немалой степени было продиктовано внутренними причинами – в первую очередь стремлением Белого дома привлечь на свою сторону восточноевропейское лобби в США, в нем была и своя цивилизационная логика. Устное обещание Бейкера Горбачеву, никак официально не документированное, давалось в период существования СССР, когда еще действовала инерция противоборства двух мировых систем и двух сверхдержав. Фактически американский госсекретарь обещал Горбачеву не вторгаться дальше в зону влияния Советского Союза. Но когда советский блок распался, а СССР перестал существовать, все эти договоренности утратили какой-либо политический смысл. На передний план выступила воля стран Восточной Европы и Балтии к цивилизационному самоопределению. На каком основании Запад должен был препятствовать их свободному выбору, их добровольному стремлению интегрироваться в западное цивилизационное пространство?

Прежняя международная система блоков и зон влияния базировалась на факторе военной силы. После распада этой системы страны Восточной Европы и Балтии получили возможность самостоятельно определять свою стратегическую ориентацию. Они ее и определили. Посткоммунистическая Россия, чтобы противостоять этому, должна была противопоставить западному цивилизационному стандарту свой собственный. Критика же с ее стороны Запада свидетельствует, с одной стороны, о том, что такого стандарта у нее нет, а с другой – о том, что сама критика ведется с позиций вчерашнего дня.

Тем более что НАТО постепенно превращается в политическую организацию, берущую на себя роль «демократизатора», который подготавливает кандидатов на членство в альянсе к восприятию западных стандартов политики не только в сфере безопасности, но и во всем том, что касается взаимоотношений власти и общества. И именно это беспокоит Кремль: превращение НАТО в «демократизатора» не без оснований воспринимается как угроза интересам традиционалистской российской элиты. Москва озабочена не тем, что натовские аэродромы и самолеты окажутся под Харьковом, Полтавой или Тбилиси (для ядерной державы никакой опасности это не представляет), а тем, что не выдерживает конкуренции со стандартами западной цивилизации. Поэтому Москва предпочла бы, чтобы альянс оставался военным союзом и занимался исключительно техническими вопросами военной безопасности.

Сегодня Россия в очередной раз категорически протестует против нового расширения НАТО, на сей раз – против принятия в него Украины и Грузии. И тем самым опять загоняет себя в ловушку. Ведь если НАТО до сих пор является враждебной России структурой, то это может означать лишь то, что Россия и Запад по-прежнему находятся в состоянии противостояния. Но тогда почему Россия продолжает заседать в «Восьмерке», в Совете Россия–НАТО и стремиться к партнерским отношениям с ЕС и США? Уж коль скоро Москва сотрудничает с военно-политическим альянсом Запада, альянс этот никак не может считаться ее противником, представляющим угрозу безопасности страны. Поэтому протест России против включения в НАТО ее соседей в глазах многих европейцев и американцев выглядит, мягко говоря, немотивированным.

Теоретически присоединение соседствующих с Россией государств к западному военно-политическому альянсу, который уже доказал свое стремление к обеспечению стабильности в Европе, России вроде бы должно быть выгодно, так как может способствовать укреплению безопасности ее границ и сделать ее соседей более предсказуемыми. Но это было бы так только при совпадении ценностных ориентаций России и Запада. А если они не совпадают, то расширение НАТО может восприниматься только как экспансия неприемлемых ценностей на близлежащие территории, а сам альянс – как противник. Именно такое восприятие и навязывается российской элитой российскому обществу. О том, что с этим противником Россия довольно успешно сотрудничает, населению предпочитают не сообщать: его патриотической консолидации вокруг власти такая информация способна лишь навредить. [11]

Большинство наших собеседников в ответах на наши вопросы об их отношении к политике «открытых дверей» НАТО были предельно дипломатичны, понимая чувствительность этой темы для Москвы. Но все они с той или иной степенью политкорректности говорили, что Новая Европа поддерживает дальнейшее расширение НАТО на восток и будет этому содействовать. Некоторые из зарубежных коллег (например, болгары) откровенно признавались, что их страны не хотели бы оказаться в ситуации выбора между Россией и Западом. Но, добавляли они, в такой ситуации их позиция предопределена тем, что свой цивилизационный выбор они уже сделали. Россия же, добавлю я, предпочитает пока оставаться в межеумочном состоянии между современностью и традиционалистской архаикой. По инерции она продолжает искать свой «особый путь», обходя, однако, вопрос о том, к какой же цели этот путь должен ее вести и привести.

Перед странами Восточной Европы и Балтии такой вопрос уже не стоит. Они ответили на него, вступив не только в НАТО, но и в Европейский союз.