Восточная Германия
Восточная Германия
Лилия Шевцова (ведущий исследователь Московского центра Карнеги):
Сегодня мы завершаем наш проект «Путь в Европу». Эта встреча – особая. Она не похожа на десять предыдущих встреч, на которых речь шла об интеграции в Европейское сообщество бывших социалистических стран.
Конечно, Германская Демократическая Республика тоже была социалистической страной со своей государственностью. Но она стала частью Большой Европы, перестав быть отдельной страной, т. е. войдя в другое государство, в Большой Европе уже находившееся. ГДР интегрировалась в Европейское сообщество посредством объединения с ФРГ, что и обусловило своеобразие этой интеграции. И мы хотим понять, в чем именно оно заключалось и как сказалось на ходе и результатах посткоммунистической трансформации.
Готовя сегодняшнюю встречу, мы испытывали определенные трудности. Во всех других случаях мы действовали через посольства бывших социалистических стран в России, которые и стали главными организаторами таких встреч. Понятно, что посольству Германии выступать в подобной роли было бы не с руки, так как оно не может представлять страну, которой уже нет. Или, говоря иначе, представлять часть своей собственной страны. Справиться с задачей нам помог Фонд Фридриха Науманна и руководитель его московского представительства Фальк Бомсдорф, которому я от имени Московского центра Карнеги и Фонда «Либеральная миссия» выражаю глубокую признательность и благодарность. Именно он порекомендовал нам встретиться с германскими исследователями, специализирующимися на изучении посткоммунистической трансформации Восточной Германии, и пригласил их в Москву.
Неоценимую помощь оказал нам господин Бомсдорф и в подготовке программы этой встречи, в составлении предварительного перечня вопросов для обсуждения и их переводе на немецкий язык. С тем, чтобы приглашенные им исследователи могли с ними заранее познакомиться и подготовить свои ответы. Мы рады приветствовать здесь немецких ученых – профессора Клауса Шрёдера и его супругу, Монику Дойтц-Шрёдер, в течение многих лет изучающих проблемы, связанные с объединением Германии и его влиянием на развитие ее восточных регионов. Уверена, что впереди у нас содержательная беседа. Мы будем вести ее вместе с Игорем Клямкиным, которому я и передаю слово.
Игорь Клямкин (вице-президент Фонда «Либеральная миссия»): Все наши беседы мы начинали с экономических реформ в бывших социалистических странах. Но в данном случае целесообразно, по-моему, предварить разговор о реформах напоминанием о том, что им предшествовало. Я имею в виду объединение Германии, означавшее отказ восточных немцев от своей государственности. Это был исторический выбор, и хотелось бы понять, кому здесь принадлежала решающая роль. Восточногерманской политической элите? Ее оппозиционному сегменту? Или это был выбор общества вопреки элите?
Клаус Шредер (руководитель исследовательского комплекса «Государство СЕПГ» Свободного университета Берлина и рабочей группы «Политика и техника» Института имени Отто Зура):
В 1960 году один из тогдашних советских лидеров Анастас Микоян сказал руководителям Социалистической единой партии Германии: «Дорогие товарищи, если ГДР не выживет, то с мыслью о победе коммунизма мы можем тогда распрощаться». Падение Берлинской стены означало конец ГДР и конец коммунизма. Советский лидер оказался прав. К сказанному им можно добавить: если бы ГДР не захотела интегрироваться в западное сообщество, то это стало бы барьером на пути в Европу и для других социалистических стран. Но ГДР захотела.
Уже в начале 1980-х годов многим становилось ясно, что социалистическая экономика несостоятельна, что она исторически обанкротилась. Ситуация выглядела в глазах людей все более невыносимой. Разрушение Берлинской стены символизировало одновременно и изжитость коммунизма, и признание преимуществ Запада. Население требовало перемен, суть которых выражало в лозунгах демократии и свободы, причем идея свободы становилась неотделимой от идеи объединения восточных и западных немцев («Мы – один народ!»).
Понятно, что новое коммунистическое руководство, пришедшее к власти после отставки Эриха Хонеккера, не могло с этими настроениями не считаться. Понятно и то, что оно не помышляло ни о демонтаже социалистической системы, ни о вхождении ГДР в ФРГ. Смысл его тогдашних намерений Эгон Кренц, сменивший Хонеккера на посту генерального секретаря СЕПГ, обозначил словом «поворот» (Wende). Имелась в виду готовность коммунистической партии повернуть штурвал в направлении экономических и политических реформ. Но это было уже невозможно.
В январе 1990 года последний руководитель правительства ГДР Ганс Модров, встретившись на экономическом форуме в Давосе с канцлером ФРГ Гельмутом Колем, вынужден был признать: «Все идет к концу, у нас больше нет денег». А вскоре после этого было подписано соглашение двух немецких государств об экономическом, валютном и социальном союзе, что фактически стало первым шагом к объединению. Потому что этот союз предполагал введение в ГДР западногерманской марки, и в июле 1990-го она стала денежной единицей Восточной Германии. И именно ее введение оказалось в глазах населения главным символом необратимости перемен и стимулом надежд – массовая эмиграция на Запад, начавшаяся еще до падения Берлинской стены через Чехословакию и Венгрию, сразу же резко сократилась. Но эта победа западногерманской марки над маркой ГДР символизировала и победу западной социально-экономической и политической системы над коммунистической.
Не знаю, насколько в России известно о том, что лидеры обоих германских государств руководствовались одной и той же «теорией магнита». Согласно этой теории, привлекательность общественной системы измеряется желанием людей переселиться из одного немецкого государства в другое. В ГДР таких желающих всегда было несопоставимо больше, чем в ФРГ. А восторженное отношение всех восточных немцев к западногерманской денежной единице продемонстрировало силу магнитного притяжения западных стандартов и западного образа жизни еще более наглядно. Поэтому не будет преувеличением утверждение, что начало объединению немецких государств посредством интеграции ГДР в ФРГ было положено приходом в ГДР западногерманской марки.Игорь Клямкин: Что же эта марка символизировала? Свободу и демократию? Идею «единого народа»? Материальное благополучие? Или, может быть, все вместе? Есть ли на этот счет какая-то социологическая информация?
Клаус Шредер:
По данным опросов, которые тогда проводились, две трети восточных немцев считали, что свобода, демократия и благосостояние неразрывно связаны. Но на первое место они все же ставили благосостояние. Именно этим, прежде всего, привлекала их Западная Германия. Она привлекала их своими потребительскими стандартами, о которых в ГДР сложилось явно преувеличенное представление. Западные немцы жили, конечно, несравнимо лучше восточных. Но все же не настолько, как это казалось в коммунистической Германии.
Неадекватная картина западногерманской действительности в значительной степени складывалась благодаря западногерманскому телевидению, которое можно было смотреть в ГДР. Какое-то время власти пытались этому противодействовать: проводились даже специальные акции, в ходе которых молодые коммунистические активисты лазали по крышам и сбрасывали телевизионные антенны, дававшие возможность принимать западные каналы. Однако в 1980-е годы Эрих Хонеккер, дабы хоть как-то отвлечь население от убогости социалистического существования, установку таких антенн разрешил. Но что смотрели восточные немцы на западных телеканалах? Они смотрели, как правило, мыльные оперы, которые и формировали у них представление о сказочном богатстве немцев в ФРГ. О том, что у каждого там свой собственный большой бассейн и несколько автомобилей в гараже…
Была и еще одна причина, создававшая в ГДР образ западногерманского рая. Дело в том, что западные немцы имели возможность посещать родственников в Восточной Германии, между тем как у жителей ГДР такого права на посещение родственников в ФРГ не было. А западные немцы, в соответствии с известным свойством человеческой природы, не отказывали себе в удовольствии возвыситься над сородичами, рассказывая им небылицы о своей сладкой жизни. Все это, конечно, не могло не сказаться на настроениях восточных немцев, когда в политическую повестку дня был поставлен вопрос о присоединении к ФРГ. Оно воспринималось как способ быстрого прорыва от бедности к богатству, причем без каких-либо собственных усилий.
Понятно, что при таких массовых настроениях неоспоримое преимущество получали на выборах политические силы и лидеры, программы и обещания которых этим настроениям в наибольшей степени соответствовали. Люди предпочитали голосовать за тех, кто сулил форсированный рост благосостояния. Такой рост обещали только Гельмут Коль и его партия христианских демократов. Поэтому на первых свободных парламентских выборах, состоявшихся в ГДР 18 марта 1990 года, победу одержал «Альянс за Германию», поддерживавшийся в ФРГ партией Коля и выступавший за объединение страны. А еще через несколько месяцев это объединение стало фактом.Лилия Шевцова: Следовательно, уже в марте, т. е. еще до введения западногерманской марки, избиратели высказались за объединение. Значит, идея реформирования ГДР и, соответственно, выдвигавшая эту идею коммунистическая элита никакой поддержки в обществе изначально не находили?
Клаус Шредер: Партия демократического социализма (ПДС), представлявшая собой переименованную СЕПГ и шедшая на выборы под лозунгом «За нашу страну!», получила на них 17% голосов. Еще 8% избирателей проголосовали за левые партии правозащитного толка, находившиеся в оппозиции к ПДС, но, как и она, стоявшие на платформе обновления социализма при сохранении ГДР. Остальные голосовали за обещанную западногерманскую марку, ассоциировавшуюся с быстрым ростом благосостояния. Какие-либо политические идеи интереса тогда почти не вызывали, что было вполне естественной реакцией на чрезмерную политизацию жизни в коммунистической Восточной Германии.
Игорь Клямкин:
Уже в том, на что люди надеялись (и что им обещали) перед объединением, просматривается коренное отличие восточногерманской посткоммунистической трансформации от аналогичных процессов во всех других бывших социалистических странах. Там быстрого роста потребления ни один из реформаторов населению не сулил. Экономические реформы в этих странах были крайне болезненными, сопровождавшимися заметным падением жизненного уровня. В Восточной Германии, насколько знаю, радикальность реформ сочеталась не с ухудшением, а, наоборот, с улучшением жизни. И я прошу вас рассказать, как и благодаря чему такое сочетание удалось обеспечить.
Экономические реформы
Клаус Шредер:
Действительно, после объединения Германия решила реформировать экономику и социальную сферу бывшей ГДР, ставя во главу угла рост потребления. Это был совершенно иной подход по сравнению с теми, что использовались в посткоммунистических странах. Потому что в Германии ни власть, ни общество не хотели социальных конфликтов.
Я уже упоминал договор о валютном, экономическом и социальном союзе, заключенный между двумя странами еще до объединения. Так вот, слово «социальный» в его названии первоначально не планировалось, на этом настояла восточногерманская сторона, нашедшая поддержку у профсоюзов ФРГ. А что реально означало это дополнение? Оно означало, помимо прочего, что каждая марка ГДР подлежала обмену на одну западногерманскую, вчетверо более дорогую.
Это было политическое решение, принятое вопреки экономической логике. Чем оно мотивировалось? Процитирую Гельмута Коля. «Принимая решение конвертировать восточногерманскую марку в немецкую по курсу один к одному и, соответственно, конвертировать зарплаты и пенсии по курсу один к одному, – говорил он, выступая в бундестаге, – мы не имеем права думать только о законах экономики, как бы это ни было важно. Мы должны думать о том, что старшие поколения восточных немцев десятилетиями терпели социальные и материальные лишения. И мы должны компенсировать их лишения любой ценой и как можно скорее».
С моральной точки зрения это выглядит достаточно убедительно. Ведь восточные немцы несли на себе все тяготы, вызванные проигранной войной и разделом государства. В пересчете на душу населения они должны были платить Советскому Союзу в качестве репараций в четыре раза больше, чем немцы ФРГ. Но такое решение, продиктованное политическими соображениями и легитимируемое соображениями моральными, обернулось экономическими проблемами, последствия которых Германия не может преодолеть до сих пор.
Представьте себе восточногерманское предприятие, работники которого получали зарплату в марках ГДР, а в один прекрасный день стали получать те же суммы в марках ФРГ. Это значит, что стоимость продукции моментально возросла на 400%. И так происходило на всех предприятиях. Ни одна экономика в мире безболезненно для себя компенсировать подобные скачки не в состоянии.
Добавьте к этому фантастическое повышение пенсий, которые были приравнены в восточных землях к пенсиям в ФРГ. Учтите и то, что около 200 миллиардов марок у восточных немцев было на сберегательных счетах. Обанкротившееся прежнее государство выплатить их не могло, и их выплатило новое государство. Причем до 5 тысяч марок обменивались по курсу один к одному, а все, что выше этой суммы, – по курсу 1,7:1. Сегодня многие восточные немцы, ностальгирующие по ГДР, об этом забыли. Но все это было. Миллионы людей по уровню жизни в одночасье приблизились к уровню, который обеспечивался совсем другой экономикой. Производительность труда на предприятиях Восточной Германии была в три раза ниже, чем на предприятиях ФРГ, а средняя часовая производительность составляла лишь 20% от западногерманской. Правительство, озабоченное прежде всего поддержанием социальной стабильности, на такого рода несоответствия вынуждено было закрывать глаза…Лилия Шевцова: Во времена перестройки некоторые советские политики (скажем, Егор Лигачев) именно ГДР ставили нам в пример, видя в ней образец эффективного социалистического хозяйствования. И по уровню своего социально-экономического и технологического развития она и в самом деле заметно выделялась среди других социалистических стран. Разве не так?
Клаус Шредер:
Я сравниваю ГДР не с социалистическими странами, что вряд ли имеет какой-то смысл, а с западными. А при таком сравнении обнаруживается, что Восточная Германия была к 1980-м годам безнадежно отставшей в развитии. В 1960-е западные страны пережили техническую революцию, потом перешли к широкому использованию информационных технологий. В ГДР ничего этого не было.
Ее экономика базировалась на предприятиях, большинство которых сохранилось со времен гитлеровской Германии. Их оборудование, как правило, устарело: к примеру, на заводах химической индустрии оно не менялось с 1939 года. Об организации труда и отношении к нему работников я уже не говорю.
Коммунисты проводили шумные пропагандистские кампании, направленные на искоренение отношения к работе по принципу «работать спустя рукава». Они пытались использовать советский опыт стимулирования трудового усердия – в частности, стахановского движения. Но это ничего не дало. Устаревшие технологии, допотопная организация труда, низкая квалификация работников и отсутствие трудовой мотивации – таково было наследство, оставленное немецким социалистическим государством.Игорь Клямкин: То, что вы говорите, ставит под сомнение знаменитую немецкую дисциплину труда. Получается, что сама эта дисциплина производна от модели экономики…
Клаус Шредер:
Если говорить о массовых слоях работников, то вы, безусловно, правы. Социалистическая плановая экономика оказалась убийственной для традиционного немецкого отношения к труду. Чтобы вы лучше поняли, о чем идет речь, сошлюсь на ситуацию экстремальную, вызвавшую в июне 1953 года восстание рабочих в Восточном Берлине.
Причиной восстания стало увеличение на 10% норм выработки в строительстве. И дело было вовсе не в непосильности новых норм: прежние нормы являлись довольно низкими, и интенсификация труда сама по себе для рабочих большой проблемы не составляла. Но они понимали, что главное зависит не от них, а от своевременной поставки строительных материалов, а такие поставки, как вы хорошо знаете и по опыту СССР, при социализме всегда срываются. При таких обстоятельствах рабочие и прежние нормы выработки не всегда могли выполнять, в результате чего теряли в зарплате. Терять еще больше они не захотели.
Этот пример показывает, как социалистическая плановая модель экономики разрушала традиционное немецкое отношение к труду. Старые стимулы трудовой активности она уничтожила, а создать собственные оказалась не в состоянии. Организационные и пропагандистские меры, вроде стахановского движения, никого и ни к чему не стимулировали, а «экономические» меры, вроде повышения норм выработки, в социалистической системе быстро обнаруживали свою абсурдность.
Правда, в отдельных сферах деятельности традиционное немецкое отношение к труду все же сохранялось. Оно сохранялось прежде всего среди ученых, работавших в области естественных наук, и высококвалифицированных технических специалистов. Но и в данном случае правомерно говорить лишь о силе традиции и питавшихся ею установках, а не о влиянии на трудовую мотивацию социалистической системы. Такую мотивацию она не стимулировала, а блокировала. И если что-то и сохранялось, то не благодаря системе, а вопреки ей.Лилия Шевцова: Но, как известно, руководители объединенной Германии, получив в наследство все проблемы ГДР, решали их не только посредством искусственного обогащения восточных немцев, форсированного подтягивания их уровня жизни до западногерманского. Экономика ГДР, как и в других социалистических странах, подвергалась быстрому реформированию, переводу на рыночные рельсы. Но и эти реформы, прежде всего приватизация, осуществлялись в Восточной Германии не совсем так, как во всем остальном посткоммунистическом мире. В свое время много говорили и писали, например, о деятельности Опекунского совета (Treuhand) – структуры, специально созданной для рыночной трансформации экономики бывшей ГДР. С этого я и предлагаю начать разговор о реформах.
Клаус Шредер:
Сама идея Опекунского совета была, по-моему, гениальной, хотя принадлежит она не западным, а восточным немцам. Эта идея была выдвинута еще во времена Ганса Модрова. Осознав необходимость перевода экономики на рыночные основы, осознали и то, что неизбежной платой за это будет всплеск безработицы. Тогда-то и возник замысел создания особого учреждения, которое выступило бы в роли своего рода «козла отпущения». Или, говоря иначе, сосредоточило бы на себе народное недовольство, снимая тем самым ответственность с правительства. После воссоединения германские власти лишь заимствовали эту модель – с той, правда, разницей, что главным направлением деятельности Опекунского совета провозглашалась не санация государственных предприятий, не их финансовое и прочее оздоровление, а их приватизация.
Лилия Шевцова: Некоторые российские экономисты очень высоко оценивают приватизацию, проводившуюся Опекунским советом. Они считают, что она, в отличие от экономически бессмысленных игр с ваучерами и передачи предприятий их менеджерам, изначально осуществлялась в соответствии с рыночными принципами. Восточногерманская приватизация действительно была эффективной?
Клаус Шредер:
Я не считаю, что это был очень уж успешный проект. Да, мы отказались от ваучерных и менеджерских способов приватизации, полагая, что они не ведут к появлению эффективных собственников, а потому бесполезны. Ублажать людей, превращая их в фиктивных владельцев предприятий, у нас не было необходимости, потому что уровень жизни населения Восточной Германии после ее присоединения к ФРГ не упал, а резко возрос. Такого не было на начальной стадии реформ ни в одной из бывших социалистических стран. Но отказ от неэффективных форм приватизации не означал, что нам удалось найти им очень уж эффективную альтернативу.
Правительство поначалу рассчитывало на то, что Опекунский совет, продавая предприятия, будет получать прибыль. Результатом же его деятельности стали убытки, составившие 200 миллиардов западногерманских марок. Потому что предприятия бывшей ГДР были по большей части в условиях рыночной экономики неконкурентоспособными, а потому найти желающих их купить было непросто. Тем более что на этих предприятиях висели невыплаченные долги. И одним из условий их продажи становилось погашение долгов Опекунским советом. Поэтому вместо ожидавшихся доходов деятельность Совета приносила лишь миллиардные убытки.Лилия Шевцова: И при этом предприятия продавались, насколько помню, по символической цене в одну марку?
Клаус Шредер: Не все, разумеется, а лишь те, которые иначе никто бы приобретать не стал. Да, покупатель платил одну марку, получал полную свободу предпринимательского маневра, но должен был брать на себя инвестиционные обязательства, а также обязательства по сохранению или созданию рабочих мест. Если собственным капиталом для этого он не располагал, то инвесторов, готовых субсидировать деньги данному предприятию, подыскивал Опекунский совет. Иногда это у него получалось, но далеко не всегда. Большого желания вкладывать деньги в восточногерманские предприятия не наблюдалось. Во всяком случае, в большинство из них.
Игорь Клямкин: А кто их покупал? Западные немцы?
Клаус Шредер: В бывшей ГДР существует расхожее мнение, что дело обстояло именно так и что Западная Германия чуть ли не разграбила Германию Восточную. Но есть статистика, которая такие домыслы опровергает. В 2003 году 97% предприятий в Восточной Германии принадлежали восточным немцам. На этих предприятиях работало больше половины (51%) занятого населения восточных земель. Правда, речь идет о небольших фирмах. Крупные же предприятия действительно приобретались западными немцами либо иностранными инвесторами.
Игорь Клямкин: Может быть, молва о «разграблении» имеет своим истоком какие-то коррупционные и другие злоупотребления в ходе приватизации? В той или иной степени они в 1990-е годы имели место во всех посткоммунистических странах. В Германии тоже?
Клаус Шредер:
В Германии тоже. Купила, скажем, западногерманская верфь, заплатив одну марку, верфь восточногерманскую, получила многомиллионные субвенции для инвестиций, а те направлялись не в Восточную Германию, куда должны были направляться, а в Западную. Были аферы с покупкой банков, приобретавшихся за бесценок. Очень быстро установились связи между восточными и западными спекулянтами, которые скупали по дешевке фирмы, использовали их как недвижимость, а потом продавали за большие деньги. Все это было: Опекунский совет пытался держать процесс под контролем, но он не мог сделать больше, чем мог.
Тем не менее молву о «разграблении» бывшей ГДР западными немцами иначе, чем как полную чушь, я квалифицировать не могу. И потому, что в рядах «приватизаторов» были мошенники не только из Западной, но и из Восточной Германии. И потому, что приведенные мной только что цифры о распределении собственности на территории бывшей ГДР отнюдь не свидетельствуют о засилье в восточногерманском бизнесе западных немцев. И потому, наконец, что объектов для «грабежа» на этой территории было не так уж много – примерно две трети восточногерманских предприятий оказались нежизнеспособными и были ликвидированы…Лилия Шевцова: Но треть из них все же выжила. Какие это предприятия?
Клаус Шредер:
Выжила электротехническая промышленность, проданная западногерманским концернам. Выжила часть предприятий в судостроении, машиностроении и индустрии, производящей оптику. Но все они сохранились лишь благодаря технологической модернизации, которая, в свою очередь, стала возможной благодаря приватизации и притоку частных инвестиций.
При тех технологиях, которые имели место на предприятиях ГДР в 1989 году, обеспечение их конкурентоспособности в условиях рыночной экономики было немыслимо. А некоторые отрасли – например, химическая промышленность – в технологическом отношении были настолько отсталыми, что их пришлось создавать фактически заново. Заново создана – в первую очередь западногерманскими концернами – и автомобильная промышленность.Игорь Клямкин: Не очень понятно пока, что именно привлекло западногерманских и иностранных инвесторов в Восточную Германию, учитывая несоразмерность производительности труда восточногерманского работника и его зарплаты, соизмеримой с западногерманской. Какой в этом для бизнеса экономический смысл?
Клаус Шредер: Вопрос оправдан, так как с интересами бизнеса плохо сочетаются не только слишком большие расходы на зарплату, но и высокие социальные налоги, которыми облагаются все германские предприятия. Понятно, что при таких условиях деятельности и при отсутствии инвестиций для модернизации многие предприятия бывшей ГДР в 1990-е годы быстро разорились. Но бизнес все же в Восточную Германию пришел, потому что приход этот стимулировался не только символической продажной ценой приватизировавшихся объектов, но и государственными субсидиями.