Разложение феодализма

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Разложение феодализма

Наиболее существенным моментом реставрации Мэйдзи{7} и последующих лет является стремительность превращения феодального общества в общество буржуазное. Это отмечали уже журналисты и путешественники того времени, но никто из них не пытался дать какое-либо объяснение данному факту.

Та сравнительная легкость, с какой Япония освободилась от оков феодализма, может быть объяснена, по крайней мере частично, случайным совпадением двух процессов: внутреннего кризиса феодальной системы и давления со стороны западных держав.

Поздний феодализм эпохи Токугава сложился в начале XVII в., когда Токугава Иэясу утвердил гегемонию своего семейства и своих родичей над большей частью Японии, установив в то же время контроль над тремя крупными островами — Хонсю, Кюсю и Сикоку. Иэясу 1542–1616 гг.) создал последний по счету сёгунат, или наследственную военную диктатуру, при которой политическая власть фактически принадлежала крупнейшему феодальному семейству, тогда как император, хотя и удостаивался внешних почестей, был обречен со своим двором на затворническую жизнь в Киото.

Поздний феодализм представлял собой сознательную попытку задержать общественное развитие путем установления косной иерархической системы. Для каждого класса общества и каждой прослойки внутри классов были введены жесткие правила, регламентирующие мельчайшие детали костюма, церемоний, поведения, которые должны были строго соблюдаться под страхом наказания. Уголовный кодекс, крайне суровый даже с точки зрения феодальных норм, проводил резкую грань между самураями и простолюдинами; токугавские власти всячески подчеркивали классовые различия и превосходство первых над вторыми. Как во внешней, так и во внутренней политике токугавские правители строго придерживались своих собственных взглядов на жизнь и пренебрегали нуждами и интересами торгового класса. Отчасти с целью предотвратить угрозу установления политического контроля со стороны европейцев посредством торговли или интриг католических миссионеров, отчасти вследствие логического вывода из физиократической теории о сравнительном превосходстве земледелия над торговлей токугавское правительство изгнало из Японии испанцев в 1624 г. и затем в 1638 г. — португальцев. После 1640 г. въезд иностранцев в Японию и внешняя торговля были запрещены. Продолжала функционировать всего лишь одна небольшая фактория в Дэсима (Нагасаки). Но и здесь право торговли, к тому же в очень ограниченных рамках, было предоставлено лишь голландцам и китайцам, за которыми был установлен строжайший надзор. В 1637 г. сёгунат запретил японцам выезд из страны, причем нарушившего этот закон ожидала по возвращении на родину смертная казнь. Чтобы еще больше изолировать страну, правительство не разрешало строить суда грузоподъемностью свыше 500 коку (коку — немного более 1,8 гектолитра), пригодных для дальнего плавания. Таким путем сёгунат стремился изолировать Японию и не допустить проникновения из-за границы каких-либо веяний иноземной мысли, которые могли бы создать угрозу феодальным порядкам.

На вершине иерархической лестницы находился дом Токугава с его тремя ответвлениями: Овари, Кии и Мито. Владения дома Токугава занимали почти четверть территории страны и включали в себя такие крупные торговые центры, как Эдо (резиденция правительства), Сакай (Осака), Киото, где находился императорский двор, и Нагасаки. Главным источником дохода дома Токугава была рисовая подать, достигавшая 8 млн. коку (из общего валового сбора в 28–29 млн. коку)[1]. Разработка недр и предоставление прав на монопольную торговлю были также выгодными источниками дохода Токугавского дома. Остальные три четверти территории Японии были распределены между даймё{8}, или феодальными князьями. Те из них, которые с самого начала поддерживали Иэясу, так называемые фудай даймё, в количестве 176 семейств, находившихся в наследственной вассальной зависимости от Токугава, пользовались особым покровительством дома Токугава, и только из их среды назначались лица на высшие правительственные должности. Те даймё, которые подчинились дому Токугава только после решающей битвы при Сэкигахара в 1600 г., в том числе такие богатейшие феодалы, как Мори из Тёсю, Симадзу из Сацума, Датэ из Сэндай, Маэда из Kaгa, назывались «тодзама», или «внешними» князьями. Их насчитывалось 86 семейств. Тодзама были отстранены от всякого участия в государственных делах, взамен чего им была предоставлена некоторая автономия в делах своих кланов.

Бакуфу, или правительство сёгуна, держалось у власти благодаря искусной системе контроля и равновесия, заключавшейся в размещении имений своих наследственных вассалов (фудай даймё) между имениями внешних князей (тодзама), а также в своеобразной форме заложничества (санкин-котай), установленной третьим сёгуном — Иэмицу в 1634 г. Согласно этой системе, все даймё должны были попеременно проживать то в своих владениях, то в столице Эдо; причем они должны были оставлять в столице своих жен и детей в качестве заложников, когда возвращались в свои феодальные владения. Правительство не одобряло связи между феодальными поместьями; передвижение по стране было осложнено строгой системой пропусков[2]. Шпионаж был организован в таком широком масштабе, что в наследство от него осталась масса анекдотов и поговорок, красноречиво свидетельствующих о том, какой глубокий след оставил он в сознании японского народа[3]. Брачные союзы между семьями даймё подлежали предварительному утверждению бакуфу. Без разрешения сёгуната нельзя было строить замки и окружать их рвами. В случае ремонта этих сооружений требовалось представить в Эдо архитектурный план соответствующих изменений. Даймё не разрешалось устанавливать непосредственную связь с двором в Киото. Даже император содержался под строгим, хотя и почтительным надзором; его деятельность, равно как и церемонии, строго регламентировалась инструкциями бакуфу. Даймё были обязаны нести тяжелое финансовое бремя. Иногда бакуфу возлагало на отдельных даймё строительство настолько крупных объектов, что это крайне истощало их финансы[4]. Бакуфу использовало все средства для ослабления и разделения даймё, и все же у него было достаточно оснований бояться сильных юго-западных тодзама — Симадзу из Сацума, Мори из Тёсю и Набэсима из Хидзэн, которые хотя были и не столь сильны, чтобы избежать подчинения Иэясу после битвы при Сэкигахара, но и не были до такой степени слабыми, чтобы сёгунат мог отважиться на непосредственные выступления против них с целью ликвидации их полуавтономии.

Наиболее грозным из них был Сацума на юге Кюсю. Отделенный большим пространством от центральных органов власти бакуфу, окруженный кланами[5], также враждебно настроенными по отношению к режиму Токугава, обладавший наибольшим доходом в феодальной Японии и располагавший солдатами, известными своим сильным местным патриотизмом и высокой боеспособностью, этот клан почти не скрывал своего недовольства господством Токугава. Клан Сацума первым начал применять и производить современное оружие, и, несмотря на запрещение внешней торговли, он поддерживал торговые связи с Китаем, используя острова Рюкю в качестве торговой базы[6]. Почти со всех сторон окруженный морем клан Сацума разбогател на внешней торговле. Он устремлял свои взоры больше на цивилизацию, приходившую с юга, из-за моря, чем на отдаленный Эдо[7]. Если принять во внимание большое накопление торгового капитала, ранние попытки внедрить западную промышленность, главным образом для военных целей, а также ненависть Сацума по отношению к бакуфу, то нельзя считать исторической случайностью, что именно этот клан, поддержанный тремя другими юго-западными кланами — Тёсю, Хидзэн и Тоса, — выступил инициатором борьбы против политической гегемонии Токугава.

Ниже сёгуна и даймё на социальной лестнице стояли самураи. Рисовая стипендия, выплачиваемая самураям, ставила их в вассальную зависимость от их князей. В первый период децентрализованного феодализма большинство самураев занималось земледелием. Во время войны они ходили воевать вместе со своим князем, а в мирное время обрабатывали свои поля{9}. С наступлением коренных перемен в военном деле — перехода к огнестрельному оружию и вызванной этим необходимости обеспечить более сильную оборону замков — самураи были собраны в города-замки, а их поля стали обрабатывать крестьяне. Это обособление самураев от крестьянства особенно усилилось при Хидэёси, который в 1587 г. произвел массовое изъятие мечей у населения. Этой мерой Хидэёси уменьшил опасность народного восстания и еще резче подчеркнул классовое различие между крестьянами, лишенными права носить мечи, и воинами, обладавшими таким правом[8]. Оторванные от всякой производительной деятельности, самураи существовали за счет рисовой стипендии, которую они получали в виде вознаграждения за обязанность воевать по первому требованию своих князей. Однако длительный период мира, последовавший после образования токугавского сёгуната, ослабил воинственный пыл самураев, сделал их существование ненужным, и они, по существу, превратились в паразитический класс. Бакуфу, которое опиралось на поддержку самураев, всеми способами старалось превозносить кодекс воинской чести и отдавало предпочтение самураям перед всеми другими классами. Однако по мере того как положение самураев становилось все более неопределенным, а их рисовый паек все больше и больше урезывался обедневшими даймё[9], наиболее недовольные из них порывали свою вассальную зависимость и становились ронинами (дословно «бродячими людьми», не имевшими вассальных обязанностей и определенной профессии). Многие ронины осели в городах и принялись за изучение западных языков и наук и оказались той силой, которая идеологически подготовила японское общество к установлению связей с внешним миром. Основная масса этих ронинов, преисполненных ненависти к бакуфу, которое следило за каждым их шагом, стала наиболее ревностными борцами за реставрацию[10].

Бакуфу, видевшее в крестьянстве основной источник своих доходов, а в зависимых от него самураях военную опору, с грубым пренебрежением относилось к тёнин, или торговому классу, отводя ему последнее место на социальной лестнице. Оно рассматривало торговцев как непроизводительный класс, который в погоне за деньгами не брезгает никакими средствами. Власти связывали их деятельность многочисленными ограничениями; стиль их одежды, ношение обуви, зонтов и тысячи других мелких деталей регламентировались законом. Правительство запрещало купцу даже носить имя, которое хотя бы отдаленно напоминало имя даймё, оно не разрешало торговцам селиться в кварталах, где проживали самураи. Пожалуй, ни в какой другой стране феодальная аристократия не могла бы выразить большее отвращение к погоне за деньгами и искателям наживы, чем токугавские моралисты и законодатели. В токугавском административном кодексе имелся знаменитый пункт кири-сутэгомэн, позволявший самураю безнаказанно убивать мечом простолюдина[11]. Однако, несмотря на всевозможные притеснения, растущая экономическая мощь японского купечества преодолевала все преграды — как законодательные ограничения, так и бесконечные толки о безнравственности роскоши. Хотя купечеству официально было отведено последнее место на социальной лестнице, оно все больше и больше расширяло свое влияние в феодальном обществе, где натуральное хозяйство, основу которого составляло производство риса, постепенно вытеснялось денежным хозяйством. Этот процесс был вызван ростом продуктивности сельскохозяйственного и промышленного производства, что в свою очередь стимулировало рост торговых центров и городов, где средством обращения служили деньги. Быстрое развитие средств сообщения, связанное с системой санкинкотай, в значительной мере способствовало развитию товарооборота. Рост городов и развитие транспорта свидетельствовали о расширении рынка, что влекло за собой специализацию в области производства и торговли. В период Токугава существовала резкая грань между производителями и торговцами, причем бакуфу стремилось подчинить своему контролю деятельность каждой социальной группы, издавая в этих целях многочисленные административные регламенты. Однако купцы образовали несколько крупных монополий в области оптовой торговли (тонъя)[12], в которых действовали жесткие гильдейские правила, и сумели добиться ряда привилегий ценою уплаты правительству особого сбора — ундзё (или «благодарственные деньги») наряду с нерегулярными налогами, как, например, мёгакин и гоёкин, которые на деле являлись принудительными займами. Одним из наиболее существенных результатов возрастающей роли купечества было усиление зависимости даймё и самураев от этого класса. Получая доходы в виде риса, эти феодальные классы{10}, вынужденные вследствие экономического развития страны все чаще и чаще переходить на положение горожан, оказывались перед необходимостью превращать свой рис в деньги. Для этой цели самураи (в особенности хатамото — вассалы сёгуна) вступали в торговые отношения с перекупщиками риса (фудасаси), а даймё обычно поручали заведование своими крупными складами в Осака и Эдо финансовым агентам (курамото). Социальные последствия роста экономического могущества купечества были исключительно велики. Многие современники указывают, что богатые купцы усыновлялись самурайскими семействами и что обедневшие воины были рады вступить в купеческую семью путем брака или усыновления. Это слияние феодальных слоев с наиболее богатыми купеческими семействами представляет собой настолько важное явление в социальной истории Японии, что мы сочли необходимым в одном из следующих разделов остановиться на нем более подробно. Здесь же отметим только, что существовал класс торговцев и ростовщиков, которые, хотя номинально и находились на последней ступени социальной лестницы, все же проскальзывали сквозь сети феодальной системы и даже занимали руководящие посты в семейных советах многих кланов. Тем не менее запрещение внешней торговли правительством Токугава наряду с мелочными ограничениями, вытекавшими из феодальных предрассудков, задерживало развитие японского купечества и в особенности мешало накоплению капитала в руках этого класса[13], вследствие чего он по богатству и влиянию значительно уступал купечеству торговых компаний Великобритании и Голландии XVII и XVIII вв. Экономическая деятельность класса тёнин не могла не подрывать основ феодализма, а это вызывало нескрываемую враждебность к этому классу со стороны бакуфу, проявлявшуюся иногда в таких действиях, как конфискация имущества видных торговцев рисом (например, знаменитого Ёдоя Сабуроэмон). Хотя купечество в целом было очень тесно связано с феодальной системой и не могло последовательно бороться за уничтожение феодализма, тем не менее ограничения, налагавшиеся на этот класс деспотическим правительством, лишали это правительство поддержки значительной части купечества. Когда же в период реставрации появилась перспектива образования другого правительства, которое обещало большую свободу в области экономики, купечество решительно поддержало политическую борьбу против старого режима путем щедрых пожертвований. Однако, как мы увидим дальше, купцы в этой борьбе играли подчиненную роль.

Атлантом, державшим на своих плечах общество, состоявшее из феодальных князей, воинов и купцов, было крестьянство. Мелкое крестьянское хозяйство являлось экономической основой сёгуната и княжеств. Поэтому феодальные правители всячески поощряли расширение сельскохозяйственного производства. Эту же цель преследовал и закон, запрещавший крестьянам покидать деревню[14]. Еще в 1643 г. бакуфу запретило отчуждение земли, пытаясь остановить процесс исчезновения мелких самостоятельных земледельцев[15]. Эта же цель лежала в основе закона, запрещающего раздел земли, за исключением случаев, когда размер участка превышал 1 тё (0,9 га) и урожай с него составлял не менее 10 коку. Расширение сельскохозяйственного производства достигалось путем издания соответствующих распоряжений, путем улучшения сельскохозяйственной техники, а также при помощи различных форм административного давления— одним словом, мерами экономического и политического принуждения. Аграрная политика токугавского правительства характеризовалась известной поговоркой: «Так облагать крестьян налогами, чтобы они не могли ни жить, ни умереть». Распределение продукции сельского хозяйства обычно производилось в следующей пропорции: «четыре доли князю, а шесть народу» (си-ко року-мин). Однако существовала еще более невыгодная для крестьян пропорция распределения урожая: пять к пяти (пять князю и пять крестьянину) и даже семь к трем (семь князю и три крестьянину). По мере того, как увеличивалась потребность феодала в деньгах, он все больше и больше обременял крестьян поборами, часто требуя выплаты определенной их доли деньгами. Для крестьянина, отдававшего в виде налога большую часть своей продукции, хороший урожай часто означал лишь большую дань в пользу феодала, тогда как плохой урожай грозил ему голодом. Кроме того, с проникновением денежных отношений в деревню крестьянин не мог уже приобретать все, что ему было нужно, путем простого обмена. В стране с таким интенсивным сельским хозяйством, как Япония, крестьянин вынужден был покупать удобрения и сельскохозяйственный инвентарь по ценам, которые постоянно росли вместе с ростом общего жизненного уровня — вернее, жизненного уровня всех классов за исключением крестьянства. Часто крестьяне вынуждены были брать деньги у ростовщиков, отдавая в залог свою землю{11}. Таким образом, благоприятные возможности для ростовщика заключались не в процветании крестьянства, а в его «азиатской» нищете. Будучи не в состоянии вернуть вовремя взятые деньги, крестьянин был вынужден отказываться от права пользования землей, которая номинально принадлежала господину. Законным «земледельцем», таким образом, становился ростовщик, который принимал на себя ответственность за уплату подати. Он увеличивал податное бремя крестьян, в результате чего после уплаты податей у него в руках оставался чистый доход[16]. Таким образом, вторжение денежных отношений в деревню привело к концентрации земли в руках небольшого числа владельцев и вызвало рост земельной аренды. Несмотря на запрет продажи земли, изыскивались всевозможные способы для передачи ее другому лицу. Так в простые отношения между правителем (феодальным князем) и управляемым (крестьянином) вклинился третий элемент — ростовщик- землевладелец. Ростовщик, сделавшийся с этого времени хорошо знакомой фигурой в японской деревне и продолжающий играть важную роль в социальной истории Японии вплоть до наших дней, часто был богатым крестьянином из старой крестьянской семьи, скопившей большое состояние, но громадное большинство ростовщиков являлось такими сельскими жителями, которые помимо сельского хозяйства занимались и торговлей[17].

Следовательно, наряду с гнетом феодальных князей на крестьян давил еще гнет ростовщиков, сделавшихся фактическими хозяевами земли. Сила этого класса неуклонно возрастала, а во время реставрации он достиг такого могущества, что сумел оказать огромное влияние на решение земельного вопроса[18]. Остановимся теперь на крестьянских повинностях, о которых упоминает в своем отчете известный токугавский советник Мацудайра Саданобу 1758–1829) (отчет Мацудайра приводится здесь в сокращенном виде). «Подати, налагаемые на крестьян, поглощают от 50 до 70 % их урожая. Существует множество других налогов, таких, как налог на поля, на двери, на окна, налог на детей женского пола в зависимости от возраста, налог на ткани, на сакэ, налог на ореховые деревья, на бобы, на коноплю. Если крестьянин пристраивал комнату к своей хижине, она облагалась налогом… Номинально размер налога составлял один коку риса и один катори шелку, но фактически он увеличивался в три раза в результате взяточничества и вымогательства. Во время сбора урожая чиновники совершали инспекционные поездки и останавливались в домах местных жителей. Если их плохо принимали, они либо увеличивали размер подати, либо облагали это хозяйство трудовой повинностью. Налоги обычно взимались за несколько лет вперед. Существовало бесконечное количество и других форм вымогательства и насилия».

Барщина, как и обложение налогом, имела разнообразные формы{12}, но ни одна из них не была, пожалуй, такой обременительной, как сукэго — обязанность поставлять лошадей и людей для курьерской или почтовой службы. Села, которые не были в состоянии выделить установленное количество лошадей и людей, облагались другими, не менее обременительными повинностями. Такова картина тяжелой, мучительной жизни крестьян. Даже в хорошие времена их положение было жалким, а в неурожайные годы оно становилось просто невыносимым.

Неудивительно поэтому, что даже консервативный по своим взглядам крестьянин вынужден был оказывать сопротивление дальнейшему усилению феодального гнета. Это сопротивление проявлялось в двух формах — пассивной и активной. Под пассивной формой я имею в виду практику детоубийства или мабики (дословно «прореживание»), принявшую столь значительные масштабы, что перед нею оказывались бессильны как административные меры, так и конфуцианская этика токугавских правителей. Другой формой пассивного сопротивления было бегство крестьян в города, в особенности в голодные годы, которое власти тщетно пытались остановить. Самой активной формой борьбы являлось восстание, к которому прибегали доведенные до отчаяния крестьяне как к последнему средству. Чем больше затягивался и углублялся аграрный кризис, тем чаще вспыхивали восстания, охватывавшие иногда несколько округов одновременно. Эти восстания не прекращались до конца токугавского периода, и можно определенно сказать, что именно они, подорвав основы феодального режима, предрешили успех политической борьбы, направленной против бакуфу.

Разорение непосредственных производителей в обстановке развития денежного хозяйства подорвало финансовую базу сёгуната и даймё и в конце концов привело их к банкротству. Этот же самый процесс привел к обнищанию слоя феодальных вассалов, которые все чаще и чаще бросали своих князей и становились, как было показано выше, ронинами, разбойниками, бандитами и авантюристами, в то время как другая их часть сделалась убежденными борцами антиправительственного лагеря или же учеными, искавшими за пределами родины образец, который следовало положить в основу при создании новой Японии. Раздраженные голоса этих обнищавших, но гордых вассалов усиливали общий хор недовольства жесткой кастовой системой и свидетельствовали о том, что преданность самураев своим князьям — даймё и сегуну — была в значительной степени подорвана. Усиливающиеся трения между самураями низших рангов и клановыми или правительственными властями в конце концов должны были вылиться в политическую борьбу.

В прошлом наследственные вассалы, самураи теперь были превращены в простых наймитов, получающих неустойчивый рисовый паек, а иногда и вовсе лишенных всяких средств к существованию. Поэтому они имели все основания выступать против ненавистной клановой системы, разрушавшей их честолюбивые планы и угрожавшей их социальному благополучию. Неопределенность экономического положения самураев, как ржавчина, разъедала источник феодальной верности, и самураи, лишенные своего прежнего традиционного почетного положения, естественно, искали более высокого, более общего идеала, достойного их преданности и жертв. Именно самураи низших рангов выступили в качестве ударной силы в наступлении против бакуфу и дали наиболее стойких лидеров реставрации. Многие из них еще в годы, предшествовавшие поражению бакуфу, боролись против местного обскурантизма и политического гнета, стремясь пробудить у японцев чувство национального самосознания. Голос этой части самураев и ронинов зазвучал особенно громко, когда они, под давлением угрозы агрессии со стороны западных держав, связали лозунг «сон-но» (уважение к императору) с боевым кличем «дзё-и» (долой варваров). В то время как лозунг «сон-но» являлся наиболее полным выражением недоверия к бакуфу, боевой клич «дзё-и» стал действенным стратегическим лозунгом, поскольку он служил легальным прикрытием явно мятежного движения против бакуфу. В то же время этот лозунг толкал японцев к нападению на иностранцев, что приводило к обострению отношений бакуфу с иностранными державами.

Наконец, в борьбу против бакуфу включилась часть императорского окружения кугэ — дофеодального класса, отличавшегося по своему положению от феодальной знати, или даймё. Этот слой высшей аристократии находился в зените славы и политического могущества в период господства Фудзивара. Жизнь придворной аристократии этого периода детально освещена Мурасаки Сикибу в произведении «Гэндзи Моногатари» и Сэй Сёнагоном в произведении «Макура Соси». При правлении Токугава кугэ обеднели и утратили прежнее значение[19], но они сохранили память о прошлых днях, когда мастерство в поэзии или каллиграфии приносило большую славу, чем все военные доблести. Бакуфу и военные круги с презрением относились к гуманистическому, гражданскому мировоззрению кугэ. Тем не менее сёгунат, понимая, что эта придворная знать может питать недовольство по отношению к нему, принимал меры предосторожности, чтобы помешать установлению связей между придворной знатью и даймё[20]. Некоторые из наиболее активных кугэ — Ивакура, Сандзё, Токудайдзи — заключили секретный союз с наиболее решительными антиправительственными элементами, главным образом из клана Тёсю. Эти кугэ, свободные от полицейского надзора и пользовавшиеся большим влиянием благодаря своей близости к императору, составили ядро, вокруг которого оппозиционные даймё (из кланов Сацума, Тёсю, Тоса и Хидзэн) образовали антиправительственный союз. Можно сказать, что первым сознательным политическим движением против сёгуната был именно этот союз или объединение придворной знати с самураями (кобу-гаттай)[21]{13}. Деятельность этого союза особенно усилилась после смягчения системы санкин-котай в 1862 г., в результате чего даймё получили возможность беспрепятственно посещать Киото. Однако с обострением борьбы этот союз распался. В качестве лидеров движения за реставрацию выдвинулись самураи низших рангов и ронины, тогда как даймё, сбитые с толку быстрым поворотом событий и напуганные экстремизмом своих вассалов, в особенности из клана Тёсю, выпустили инициативу из своих рук, которая перешла к честолюбивым советникам, или ронинам[22].

Есть некоторый элемент иронии в том, что культ преданности императору, который в течение длительного времени насаждали феодальные власти бакуфу, обернулся против них же самих, когда их политические противники выставили лозунг «сон-но» (уважение к императору). Бакуфу трудно было бороться против этого лозунга, поскольку оно не могло противопоставить ему какой-либо другой лозунг. Положение трона при режиме Токугава ничем не отличалось от того положения, которое он занимал при предшествующих сёгунатах — Камакура и Асикага. Тот факт, что сёгун обладал фактической властью, а император находился в строгом уединении в Киотоском дворце, теоретически обосновывался тем соображением, что личность императора не должна оскверняться заботами о государственных делах; поэтому император как бы передавал на время свои полномочия главнокомандующему, носившему титул «сэйитай-сёгун», хотя теоретически император продолжал оставаться носителем власти.

Токугавский сёгунат окружил трон непроницаемой стеной церемониальных рогаток и до такой степени ограничил его связи с внешним миром, что император никогда не мог играть сколько-нибудь заметной роли в политической жизни страны. Но в течение двух с половиной веков токугавского господства в японском обществе вызревала новая политическая идеология, которая оказывала все большее и большее влияние на умы образованных кругов. Под влиянием высланного из Китая при минской династии Шу Шун-суя, или Чу Шун-шуя 1600–1682 гг.), в клане Мито образовалась школа историографов вокруг мецената историков — Токугава Мицукуни 1628–1700 гг.). Мицукуни попросил китайского ученого помочь написать историю Японии — Дай Нихон Си, причем красной нитью через всю книгу должна была проходить идея преданности трону. Исследователи, пожалуй, преувеличивают, когда подчеркивают влияние этого труда на современников, потому что он был опубликован только в 1851 г., да и то лишь частично. Кроме того, этот труд, написанный в строгом классическом стиле, был малодоступен для рядовых самураев[23]. Но как первый труд он несомненно послужил стимулом для появления других исследований, излагавших те же самые взгляды[24].

Наиболее деятельными пропагандистами идеи преданности трону были сторонники возрождения Синто, обычно называемые кокугакуся, или националистической школой. Самой крупной фигурой среди них был Мотоори Норинага 1730–1801 гг.), который осуждал преклонение перед всем китайским, пронизывавшее японскую литературу, и прославлял местную, чисто национальную культуру. Мотоори и его последователи сумели внушить огромному числу своих соотечественников чувство преданности императорскому семейству и восторженность по отношению к японскому духу. Однако было бы неправильно полагать, что узкий и замкнутый национализм мешал выдающимся мыслителям того времени правильно оценить значение достижений западной науки.

Несмотря на то, что кокугакуся неустанно проповедовала верность трону, нанося тем самым ущерб политическому престижу бакуфу, наиболее проницательные умы среди них не видели противоречия между своим учением и стремлением ознакомиться с культурными достижениями Запада. Через голландцев многие из них довольно хорошо усвоили западную науку и политические учения[25]. Наиболее ревностными учениками голландской школы являлись ронины и самураи низших рангов, которые, порвав связь с кланами, могли посвящать науке все свое время. Нелегко было этим людям овладеть иностранными языками. Они встречали массу трудностей: отсутствие источников существования, недостаток книг, предрассудки ортодоксальных конфуцианских ученых, преследования со стороны властей и даже убийства, совершаемые фанатиками из лагеря противников иностранного влияния[26]. Такие смелые люди, как Сакума Сёдзан, Ватанабэ Кадзан, Такано Тёэй, Ёсида Сёин, поплатились жизнью за свое желание овладеть знаниями Запада и применить их к условиям Японии. Их преемники, дожившие до периода Мэйдзи, были такими же, как и они, бедными самураями или ронинами, испытавшими всю тяжесть репрессий бакуфу, но которые, тем не менее, были в курсе всех достижений науки в других странах и оказались наиболее подготовленными для того, чтобы играть руководящую роль в борьбе за свержение бакуфу и утверждение нового режима.

Когда токугавский режим перешагнул за двухсотлетний рубеж своей истории, перед ним возник целый ряд очень серьезных проблем. На протяжении последних нескольких лет страну потрясали стихийные бедствия — землетрясения, наводнения, голод, пожары. Положение сельского хозяйства было до того катастрофическим, что неурожай неизбежно влек за собой голод. Наиболее серьезные стихийные бедствия обрушились на страну в памятном 1833 г. Затем голодные годы следовали один за другим. В 1837 г. на улицах Нагоя валялись сотни непогребенных трупов. Хронические бедствия в сельском хозяйстве вызывали крестьянские восстания, причем к концу эпохи численность и размах этих восстаний значительно возросли{14}. Время от времени в крупных городах вспыхивали рисовые бунты, или утиковаси. Характерной чертой этих бунтов являлось участие в них ренинов и даже мелких чиновников, которые часто стояли во главе повстанцев. Наиболее ярким примером утиковаси может служить неудачное восстание 1837 г. в Осака, связанное с именем Осио Хэйхатиро[27]. Осио был мелким полицейским служащим и высокообразованным человеком. Возмущенный неспособностью властей справиться с отчаянной нищетой народа, он выпустил манифест, в котором обосновывал свои взгляды и призывал бедноту к восстанию. Хотя вследствие предательства это восстание было подавлено, оно вызвало такой отголосок в стране, что в самых отдаленных частях Японии начали вспыхивать восстания городской бедноты и крестьян, во главе которых вставали ронины, считавшие себя «учениками Осио» и призывавшие к «уничтожению грабителей страны». Слабость централизованной власти крайне затрудняла подавление таких восстаний и толкала более смелых людей на борьбу против бакуфу. Дороги страны были наводнены разбойниками, и, так как сёгунат не рисковал вступать с ними в борьбу, богатые горожане создавали свои собственные отряды телохранителей. Теперь многие открыто выступали против изоляционистской политики бакуфу, требуя открытия страны для внешней торговли и поощряя стремление к овладению знаниями Запада. Крупные купцы, связанные по рукам и ногам феодальными законами, запрещавшими внешнюю торговлю, и раздраженные политикой «гоёкин» (принудительных займов), к которой прибегало обанкротившееся бакуфу, искали в Широких народных массах поддержки в борьбе за расширение национального рынка и изыскание лучших возможностей для капиталовложений, чем те, которые давали им землевладение и ростовщичество. В лице крупных тодзама, возглавлявших кланы Сацума, Тёсю, Тоса и Хидзэн, они видели своих политических союзников, которые осторожно объединялись для согласованного выступления против бакуфу. Однако непосредственную угрозу для режима Токугава представляло крестьянство, являвшееся основным производительным классом, а также ронины и Самураи низших рангов, которые, будучи политически наиболее активным классом, часто увлекали за собой и лиц, стоявших рангом выше их. Бакуфу делало отчаянные попытки отразить натиск своих противников при помощи конфуцианской морали, а также посредством укрепления кастовой системы. Но в условиях неуклонного возрастания роли денег и распадения кастовых связей эти попытки не могли привести к успеху. Тщетность попыток преодолеть социальные бедствия с помощью одних лишь призывов к соблюдению конфуцианской этики вскоре поняли и сами токугавские правители. Среди наиболее дальновидных руководителей правительства начали расти сомнения в целесообразности дальнейшего сохранения строгой изоляции Японии от внешнего мира.

В обстановке непрерывных восстаний, приведших правительство на край банкротства, оно столкнулось лицом к лицу с угрозой внешнего вторжения. Эта внешняя опасность, возникшая как раз в период разложения феодального режима, роста восстаний и наибольшего политического недовольства, оказалась решающим фактором, показавшим раз и навсегда несостоятельность правления бакуфу. Кроме того, сёгунат допустил ряд ошибок, поставив тем самым страну перед опасностью чужеземного завоевания, в результате чего всем проницательным людям и даже многим из сторонников бакуфу стало ясно, что это правительство окончательно потеряло право управлять страной.