Румыния
Румыния
Игорь Клямкин (вице-президент Фонда «Либеральная миссия»):
Сегодня нам предстоит разговор о современной Румынии и ее пути в европейское сообщество. Мы знаем, что путь этот не был простым и легким: в Европейский союз вашу страну, как и Болгарию, приняли лишь в 2007-м, т. е. спустя три года после того, как в него вошли другие посткоммунистические государства. Знаем и о том, что по уровню социально-экономического развития Румыния от них пока заметно отстает. Болгарию, правда, вы опережаете, но – только Болгарию. И хотелось бы понять причины такого отставания и представить, с вашей помощью, перспективы его преодоления.
Есть несколько факторов, обусловливающих наш повышенный интерес к Румынии. Во-первых, в последние десятилетия коммунистической эпохи она не входила в советский блок и развивалась автономно от Советского Союза. Во-вторых, Румыния – крупнейшая в Восточной Европе нефтедобывающая страна, запасы нефти в которой четырехкратно превышают запасы всех восточноевропейских стран, вместе взятых. В-третьих, в вашей стране доминирующей религиозной конфессией, как и в Болгарии, является православие. Наверное, эти факторы как-то сказываются на вашем развитии. Если да, то как именно?
Готовясь к этой встрече, я обратил внимание на то, что в 1990-е годы много сил и времени ушло у вас на поиск особого «румынского пути». Аналогичный поиск шел тогда в Болгарии, в какой-то степени, гораздо меньшей, он был характерен для Словакии, но больше не наблюдался нигде – я имею в виду страны, вошедшие потом в ЕС. Результаты, насколько могу судить, оказались удручающими: еще в 2000 году инфляция составляла в Румынии почти 41%, а в предыдущем, 1999-м – 54%. Такого к тому времени не было даже в Болгарии, пережившей в середине 1990-х экономический коллапс. И было бы хорошо, если бы вы рассказали о том, как и почему в Румынии искали поначалу «особый путь», какие особенности предыдущего развития, а также ментальные особенности элиты и населения к этому подталкивали. Равно как и о том, почему эти особенности со временем перестали сказываться.
Итак, что происходило у вас в 1990-е годы и почему происходило именно то, что происходило? В данном случае речь идет только об экономических и социальных реформах, их направленности и их результатах.
Экономическая и социальная политика
Сорин Василе (советник-посланник посольства Румынии в РФ):
По-моему, правильнее было бы вести речь не столько о поисках «особого пути», сколько об особости проблем, с которыми столкнулась Румыния после падения коммунизма. Поэтому и разговор о наших реформах целесообразно предварить упоминанием о том, что им предшествовало, т. е. о ситуации, сложившейся в стране при режиме Чаушеску.
В последние годы его правления Румыния находилась в ужасающем состоянии. Нараставшее падение уровня жизни, карточная система, запрет на использование зимой холодильников и других бытовых электроприборов, а также газа для обогрева почти неотапливавшихся жилых помещений – такова была реальность тех лет. Дети, рождавшиеся в 1980-е годы, не знали, что такое масло, шоколад, апельсины. В магазинах ничего не было, а за продуктами первой необходимости приходилось до двух суток выстаивать в очередях.
Действительно, Румыния развивалась автономно от СССР. Чаушеску сделал ставку на собственные силы страны, на экономическую самодостаточность, дабы обеспечить политическую независимость от Москвы. Но этот амбициозный курс привел страну к краху, что наложило свой отпечаток и на ее развитие после того, как режим Чаушеску пал.
Игорь Клямкин: Наследство, доставшееся от этого режима, повлияло на характер посткоммунистических реформ?
Александр Белявски (корреспондент румынского радио):
Повлияло, причем существенно. В чем заключался экономический курс Чаушеску? В преимущественном развитии тяжелой промышленности – металлургической, химической, нефтеперерабатывающей. Для этого были нужны колоссальные энергетические ресурсы. Да, у нас есть своя нефть, но ее не хватало, поэтому нефть приходилось закупать за рубежом. Кроме того, план Чаушеску предусматривал оснащение возводившихся индустриальных гигантов новейшим оборудованием, которое приходилось закупать тоже – в США, Франции, Италии, ФРГ. Понятно, что на все это требовались огромные деньги, поступление которых румынский экспорт, в силу слабой конкурентоспособности румынских товаров, обеспечить не мог.
Поэтому Чаушеску стал брать кредиты западных финансовых институтов. И довольно быстро обнаружилось, что своевременно выплачивать их страна не в состоянии. Ответом на недовольство Запада стала коррекция экономического курса: Румыния начала форсированно погашать внешний долг. Но так как никакими дополнительными доходами, которых и не было, реализацию такого курса обеспечить было нельзя, ставку сделали на уменьшение государственных расходов. А именно – расходов на импорт (был запрещен даже ввоз кофе) и на потребление населения, в результате чего почти половина его к концу правления Чаушеску оказалась на грани нищеты.
Таким было наследство, доставшееся нашим первым посткоммунистическим политикам. И дело не только в низком уровне жизни, не только в бедности. Дело еще и в унаследованной структуре экономики: ведь именно гиганты румынской индустрии в значительной степени обеспечивали занятость населения. Это предопределило чрезвычайную осторожность нового руководства на начальном этапе реформ. Едва ли не больше всего власти опасались тогда увеличения безработицы, которое стремились заблокировать. Все, что касалось экономической эффективности, отступало на второй план.Лилия Шевцова (ведущий исследователь Московского центра Карнеги): Приватизация не проводилась?
Александр Белявски: Она проводилась, но в первой половине 1990-х годов к реальным изменениям в отношениях собственности не вела.
Лилия Шевцова: Приватизация без изменения отношений собственности – это интересно, и мы вас об этом еще попросим рассказать. Но пока, вспоминая о политической активности в те годы румынских горняков, хочу спросить о ваших угольных шахтах, убыточность которых была общеизвестной. Что с ними происходило?
Сорин Василе: Они были барьером на пути развития нашей экономики. И именно потому, что с ними ничего не происходило. Эти шахты нужно было не приватизировать, а закрывать, но попытки такого рода встречали сопротивление шахтеров, возбуждая в том числе и их политическую активность. И это при том, что даже уголь из Австралии завозить было дешевле, чем добывать у нас, не говоря уже, скажем, о польском угле из Силезии…
Александр Белявски:
Чтобы лучше понять поведение наших шахтеров, надо представлять себе, кем были эти люди. Основной угледобывающий центр в Румынии – долина Жиулуй, куда во времена Чаушеску были свезены крестьяне со всех областей страны. Кто-то оттуда уезжал, кто-то приезжал, устойчивого социального и культурного уклада там не возникало. То была пестрая масса, которая легко поддавалась политическому манипулированию. К тому же она, ощущая востребованность тяжелого шахтерского труда государством, обнаруживала повышенную предрасположенность к протестной консолидации.
Вы, возможно, помните, что в этом регионе еще в 1977 году произошла забастовка горняков, которые просто закрылись в шахте. Тогда это была самая крупная протестная акция «рабочего класса» при коммунистическом режиме. Результатом же стало заметное повышение зарплаты и социального статуса румынских шахтеров. У них возникало восприятие себя как рабочего авангарда, что и проявилось в начале 1990-х годов. Закрыть шахты в той ситуации было невозможно.Лилия Шевцова: А потом стало возможно?
Сорин Василе: Это было сделано в 1997 году, когда премьер-министром у нас был Виктор Чорбя. Страна в то время переживала острый кризис, и премьер, будучи экономистом, понимал, что с шахтами, приносившими одни убытки, надо что-то делать. И он предложил своего рода сделку: шахты закрываются, а горнякам выплачивается в течение трех лет до 50 их месячных зарплат. Как распорядиться этими довольно большими деньгами – открыть свой бизнес или как-то еще – решать им самим. И горняки согласились, убыточные шахты были закрыты.
Игорь Клямкин: Пока мне все же не ясно, что происходило в Румынии в 1990-е годы. К XXI веку страна подошла с огромной инфляцией и продолжающимся спадом производства. Это было результатом реформ или их отсутствия? Была ли осуществлена в начале 1990-х либерализация экономики? Когда у вас освободили цены?
Сорин Василе:
Цены освободили сразу, но не на все товары. Я имею в виду энергоносители и продукты питания. В этих сферах рост цен государством сдерживался.
В целом же реформы шли медленно, отсюда и все проблемы. Предприятия, несмотря на декларировавшийся курс на приватизацию, фактически оставались в собственности государства, что обрекало их на неэффективность и, соответственно, на неконкурентоспособность. Инвестиции из-за рубежа в страну не шли. Оплата труда была крайне низкой, что при таком типе экономики вполне закономерно.
Конечно, этот курс во многом задавался не только доставшейся по наследству новому руководству структурой экономики, но и инерцией прежней автократической модели развития. Именно она диктовала властям линию их политического поведения. Вспоминаю, с какими лозунгами шли в 1990 году на первые свободные парламентские и президентские выборы наши политики, которые стали на тех выборах победителями. Они приходили на митинги и произносили там речи о недопустимости «продавать страну», т. е. наши заводы и фабрики, западным хозяевам, которые будут выжимать из румын все соки и вывозить из страны все деньги.
Это была, конечно, пропаганда, но многие люди оказались к ней восприимчивы. Это была дорога в тупик, но тогда это мало кто понимал. Потребовался драматический опыт неудач, чтобы тупиковость такого пути была обществом осознана.
Я не возьмусь утверждать, что выбранный в начале 1990-х маршрут развития был жестко предопределен, что ему не было альтернативы. Потому что, кроме объективных обстоятельств, существовали и обстоятельства субъективные. Я имею в виду экономическую и политическую идеологию нашего первого демократически избранного президента Иона Илиеску.
До этого он в течение многих лет был видным деятелем Румынской коммунистической партии, что наложило глубокий отпечаток на его мировоззрение. Илиеску понимал, что социализм в духе Чаушеску исторически обанкротился, но и альтернативу ему представлял себе только как социалистическую. Ориентиром для него была шведская социально-экономическая модель, которую он намеревался перенести на румынскую почву. Но эту модель приспособить к нашим тогдашним условиям было невозможно, а тип социального государства, который у нас создавался, оказался нежизнеспособным. Оно смогло поддерживать на относительно низком уровне безработицу, но не смогло обеспечить развитие.Игорь Клямкин: Да и с безработицей дело обстояло не блестяще – с 1991 по 1994 год она увеличилась у вас с 3 почти до 11%.
Лилия Шевцова: Но это меньше, чем было тогда в Польше, Словакии, Словении, Болгарии…
Сорин Василе:
Власти опасались, что при радикализации рыночных реформ, которые неизбежно вели бы к закрытию неконкурентоспособных предприятий, безработица приобретет взрывоопасные масштабы. Ведь и без того то было время массовых протестов, когда шахтеры «захватывали» столицу, требуя отставки правительства, когда профсоюзы организовывали парализующие страну забастовки. Достаточно вспомнить забастовку железнодорожников в 1993 году…
Предлагались ли в то время другие варианты? Да, предлагались. В том числе и первым нашим посткоммунистическим премьер-министром Петре Романом. До того он был профессором политехнического института, получившим образование во Франции. Он хотел открыть румынскую экономику для зарубежных инвестиций, предоставив льготы иностранным бизнесменам. Но для Илиеску этот путь был неприемлем, а премьер, под давлением шахтеров, вынужден был уйти в отставку. Итогом же стал тяжелый экономический кризис, приведший в 1996 году к смене власти.
С тех пор в стране начались изменения социально-экономического курса. Именно после этого было осуществлено уже упоминавшееся закрытие неперспективных шахт. Но дело, разумеется, не только в шахтах. В политическую повестку дня было поставлено завершение либерализации экономики, что и привело в конце 1990-х к всплеску инфляции и новому витку экономического спада. Но к тому времени мы уже начали переговоры с Евросоюзом, альтернативы вступлению в который после пережитых неудач в Румынии мало кто продолжал искать. Экономическая политика теперь уже согласовывалась с ЕС и проводилась в соответствии с его рекомендациями. Результаты не заставили себя долго ждать: в 2000-е годы начался быстрый экономический рост.Игорь Клямкин:
Бросается в глаза сходство между румынским вариантом развития в 1990-е годы и вариантом болгарским. В Болгарии тоже пробовали поначалу совмещать рыночные реформы с сохранением государственного контроля над экономикой, и инициаторами такого совмещения там тоже были пришедшие к власти экс-коммунисты, переименовавшие себя в социалистов. И мне интересно, в чем причины этой похожести.
В коммунистическом периоде ничего общего между двумя странами не наблюдалось. Румыния строила социализм обособленно, по своему собственному проекту, а Болгария находилась в советском блоке и на особую оригинальность не претендовала. Румыния к концу коммунистической эпохи подошла в бедственном состоянии, а Болгария – в относительно благополучном. Возникает, конечно, соблазн поискать ответ в том, что доминирующей религиозной конфессией в обеих странах является православие, обусловливающее их культурно-ментальные отличия от католическо-протестантской Европы. Но я не уверен, что это что-то объясняет.
И потому, что через несколько лет Румыния и Болгария в Евросоюз все же вошли, причем их идентичность, насколько могу судить, это не травмировало. И потому, что роль православной церкви в этих странах слишком уж разная: в Болгарии ее влияние невелико, а в Румынии – наоборот; у вас ей удалось даже добиться преподавания основ религии в школах, причем в первых четырех классах оно обязательно. Чем же тогда объясняется сходство исторических маршрутов Румынии и Болгарии в 1990-е годы?Сорин Василе:
Православная церковь действительно играет очень большую роль в нашей общественной жизни. По рейтингу доверия она – абсолютный лидер среди всех институтов, причем рейтинг этот превышает 80%. Между тем в Болгарии, как вы правильно заметили, статус церкви не столь высок. И уже одно это заставляет сомневаться в том, что ситуативная установка двух стран на «особый путь», если уж пользоваться такой терминологией, имела какое-то отношение к православию. Не помешало оно ни в одной из них и их интеграции в Европейское сообщество, как когда-то не помешало и интеграции в него тоже православной Греции.
Ее пример, как и примеры Болгарии и Румынии, убедительно свидетельствует о том, что следование европейским экономическим и политическим стандартам вполне совместимо с сохранением православной идентичности, причем независимо от того, насколько глубоко укоренена она в той или иной стране. Свободная рыночная экономика и демократия эту идентичность не девальвируют, как не девальвируют они, скажем, и католическую идентичность итальянцев. Так что мне остается лишь согласиться с вами: инерционный, «социалистический» маршрут преобразований конфессиональными причинами не объясняется. Будь иначе, блуждания по этому маршруту не были бы столь скоротечными, а выбор иного, радикального пути не был бы столь уверенным и быстрым.Игорь Клямкин: Но откуда все же первоначальная предрасположенность к самим таким блужданиям? Может быть, дело в восприятии обществом социалистической системы? Ведь ни в Румынии, ни в Болгарии не было столь сильного отторжения этой системы под флагами антикоммунизма, как в странах Балтии и Центральной Европы. Поэтому и к власти там сразу же пришли не экс-коммунисты, а сторонники радикальных системных преобразований. Может быть, дело именно в этом?
Сорин Василе: Такое объяснение, мне кажется, к истине ближе. Действительно, в Румынии имело место всеобщее недовольство не столько социализмом, сколько режимом Чаушеску и его политикой. Поэтому к власти у нас пришли не либералы, а реформаторы из номенклатурной среды. Естественно, что проводимые ими реформы были весьма умеренными и осторожными – к другим эти политики просто не были готовы. Но ведь и среди населения массового запроса на резкие движения в то время не было тоже…
Игорь Клямкин:
В таком случае остается лишь выяснить, почему в одних странах люди относились к социалистической системе более благосклонно, чем в других. Готовясь к встрече с вами, я посмотрел данные о структуре населения бывших коммунистических стран в период, когда коммунистические режимы в них только утверждались, т. е. в первые послевоенные годы. Румыния и Болгария в данном отношении заметно выделялись среди других низким уровнем урбанизации: доля горожан составляла в них меньше четверти, между тем как в Польше и Венгрии – больше трети, а в Чехословакии – больше половины. Это значит, что к концу коммунистической эпохи в румынских и болгарских городах процент выходцев из крестьян был существенно выше, чем в других странах.
Правда, примерно то же самое было и в Словакии, которая, в отличие от Чехии, вошла в социализм, будучи едва затронутой урбанизацией. Но ведь и в Словакии в 1990-е годы сколько-нибудь радикальных реформ не наблюдалось. Там тоже искали вариант развития, предполагавший сохранение за государством его ведущей роли в экономике, что, как и у вас, интеграции в Европу отнюдь не способствовало. Притом, что тогдашний словацкий лидер Владимир Мечьяр выходцем их коммунистической номенклатуры не был.
Сорин Василе: Это – вопрос к социологам и культурологам, каковых среди нас нет. Но если даже вы правы, «более сильная» культурная инерция оказалась не такой уж сильной и через несколько лет иссякла под воздействием полученных жизненных уроков. Она лишь слегка замедлила нашу интеграцию в Европу, но непреодолимым барьером на пути такой интеграции не стала.
Лилия Шевцова: По-моему, разговор о причинах событий, происходивших в Румынии в 1990-е годы, увел нас от того, что же именно тогда происходило. Ведь были же и какие-то реформы, начиналась приватизация, о которой здесь уже вскользь упоминалось. Как все-таки она осуществлялась?
Луминита Пигуи (третий секретарь посольства Румынии в РФ):
Разумеется, реформы имели место. Как отмечали мои коллеги, были освобождены цены, хотя и не все. Почти сразу после падения коммунизма было узаконено право на свободную предпринимательскую деятельность, в результате чего рядом с государственным сектором экономики довольно быстро стал развиваться мелкий частный бизнес. Начались возвращение прежним владельцам конфискованной у них при коммунистическом режиме собственности или выплата компенсаций – этот процесс, впрочем, не завершен до сих пор. Что касается приватизации в более широком смысле слова, то схема ее проведения, законодательно утвержденная в конце 1991 года, несколько отличалась в Румынии от других схем, применявшихся в посткоммунистических странах.
У нас, как и в большинстве этих стран, использовалась раздача населению ваучеров, но на них можно было приобрести только 30% акций тех или иных предприятий. При этом, чтобы не создавать слишком больших стартовых преимуществ для работников наиболее перспективных из них, трудовые коллективы, включая и их руководителей, получили право на приобретение в обмен на ваучеры лишь 10% акций тех предприятий, на которых они работали.Лилия Шевцова: Следовательно, менеджерской приватизации, получившей широкое распространение в некоторых странах, в Румынии фактически не было?
Луминита Пигуи: Она была, но в очень небольших масштабах. Большинство из 30% акций всех предприятий, предназначенных для приватизации, предполагалось продавать, в обмен на ваучеры, всем гражданам страны. Это происходило при посредничестве пяти частных имущественных фондов, созданных в регионах. Фонды специализировались на определенных отраслях, а акции гигантов индустрии были распределены между всеми фондами. Люди могли, оставляя свои ваучеры в любом из них, стать акционерами выбранного ими предприятия и через три года начать получать дивиденды. Эта приватизация проходила несколько лет и была завершена в 1996 году.
Лилия Шевцова: И спустя три года люди стали получать дивиденды?
Сорин Василе: Кто-то стал, а кто-то на этом даже разбогател. Но таких людей было немного. Во-первых, потому, что имущественные фонды не имели возможности сами выбирать объекты для приватизации; перечень таких объектов, включавший массу неперспективных предприятий, предписывался в административном порядке. И надо было иметь коммерческую интуицию, чтобы приобрести акции, в перспективе сулившие прибыль. Естественно, что у большинства людей такой интуиции нет, и они, отдавая себе в этом отчет, начали свои ваучеры продавать, благо законом такая продажа дозволялась. Во-вторых, при широкой распродаже ваучеры обесценивались, а их обесценивание опять-таки было на руку тем, кто обладал коммерческим чутьем.
Луминита Пигуи: Я забыла сказать о том, что некоторые отрасли – оборонная, энергетическая, шахты, транспорт, телекоммуникации – в то время приватизации не подлежали вообще…
Игорь Клямкин: Так было на первой стадии рыночных реформ во многих посткоммунистических странах. Но ни в одной из них не было такого, чтобы предприятия, предназначенные для приватизации посредством раздачи ваучеров, приватизировались не полностью, а лишь на 30%. Оставшиеся 70% государство, как я понимаю, сохраняло за собой?
Луминита Пигуи:
Президент и правительство, как здесь уже отмечалось, опасались в то время резких реформаторских движений, предпочитая двигаться осторожно и медленно. У них была тогда такая стратегия: сначала – бесплатная передача населению 30% акций, а затем, на следующем этапе – продажа оставшихся 70% румынским и иностранным инвесторам в течение семи лет, ежегодно по 10%. Но постепенно становилось очевидным, что воплотить этот замысел в жизнь невозможно.
Правительство опасалось закрывать неконкурентоспособные предприятия и хотело продавать их независимо от их конкурентоспособности. Оно хотело, чтобы частный капитал, купив эти предприятия, обеспечил их реструктуризацию и модернизацию. Однако ни у румынского, еще очень слабого, ни у иностранного капитала не было к тому никакого интереса. Не говоря уже о том, что иностранцев отпугивали отсутствие в Румынии правовых институтов рыночной экономики и чрезмерность бюрократических барьеров, которые с успешным ведением бизнеса казались несовместимыми. Поэтому новое, более либеральное правительство, пришедшее к власти в конце 1996 года, сразу же провозгласило курс на резкую радикализацию всех реформ, включая приватизацию.Игорь Клямкин:
Примерно в то же время аналогичные сдвиги в экономической политике произошли в Болгарии и Словакии. В этих странах, как и у вас, общество в первой половине 1990-х было настроено на сохранение доминирующей роли государства в экономике, опасалось прихода в нее иностранных бизнесменов и приводило к власти левых политиков. А потом, под влиянием очевидных для всех неудач, оно обретало готовность согласиться на то, что до того считало неприемлемым. Но это ведь означает, что все разговоры о ментальном отторжении теми или иными народами свободной рыночной экономики, о некоей фатальной роли культурных архетипов и тому подобных вещах, якобы блокирующих реформы, не имеют под собой никакой почвы.
То, что провозглашается глубинной особенностью культуры, оказывается на поверку ситуативным настроением, способным, под воздействием преподнесенных жизнью уроков, меняться в течение каких-нибудь нескольких лет. И если в стране нормальный политический климат, если общество получает неискаженную информацию о происходящем и имеет возможность свободно выбирать между конкурирующими политическими силами, то смена настроений неизбежно ведет к смене социально-экономического курса. Румынский опыт, как я понимаю, свидетельствует именно об этом?Луминита Пигуи:
Судите сами: только за один 1997 год было продано 35% государственной собственности. При этом убыточные предприятия продавались по низким, почти символическим ценам без выставления покупателям каких-либо условий, а часть предприятий, на которые покупателя не находилось, была ликвидирована.
Речь шла еще не столько о модернизации экономики, сколько об ее освобождении от балласта. Приватизировались в основном небольшие или не имеющие важного хозяйственного значения объекты. Но уже в следующем, 1998 году греческой телекоммуникационной компании было продано 35% румынской компании Rom Telecom (впоследствии пакет проданных грекам акций увеличился до 54%). А еще через год Евросоюз согласился открыть переговоры с Румынией об ее вступлении в него, после чего началось ускоренное преобразование, в соответствии со стандартами ЕС, институционально-правовой среды. С этого времени наши ведущие предприятия – в том числе и те, которые в начале 1990-х считались приватизации не подлежащими, – стали продаваться иностранцам.
За несколько лет западные компании стали владельцами крупнейших румынских предприятий нефтехимической, металлургической, электротехнической, автомобильной, шарикоподшипниковой, цементной, пищевой промышленности. В собственность иностранцев переходили электрораспределительные и газораспределительные компании, был продан австрийцам и контрольный пакет акций нефтяной компании Petrol – крупнейшей в Центральной и Восточной Европе, располагающей двумя нефтеперерабатывающими заводами и сотнями заправочных станций (в том числе и за рубежом) и ведущей разработку нефтяных месторождений в нескольких странах (Индии, Казахстане, Иране).Лилия Шевцова: Похоже, богатые природные ресурсы не стали для вас «нефтяным проклятием», блокировавшим либеральные реформы. И превращение в «петростейт», в «бензиновое государство» Румынии тоже не грозит…
Сорин Василе: Такой опасности нет уже потому, что эти ресурсы у нас не такие богатые, как в России или некоторых арабских странах. Вся наша добывающая промышленность не производит и 10% ВВП.
Лилия Шевцова: На каких условиях осуществлялась в Румынии продажа собственности иностранцам? Какие обязательства возлагались на покупателя? В 1997 году начинали с того, что продавали без всяких условий и возлагаемых обязательств. А потом?