Евгений Сабуров Экономическая особость

Евгений Сабуров Экономическая особость

Я глубоко благодарен инициаторам диалогов между российской стороной и представителями различных стран, вместе с нами переживших кошмар коммунистического правления, а теперь, в отличие от нас, вышедших на нормальный путь развития. Мне кажется, что проблема транзита становится основной среди тех, которые призвана сегодня решать экономическая наука. Трансформационные процессы, на наших глазах происходящие во многих экономиках, плохо изучены и в какой-то степени новы для исследователей. Конечно, мы придаем громадное значение реформам, инициированным правительствами. Мы склонны и успехи, и беды приписывать реформаторам, спланировавшим и осуществившим определенные управляющие воздействия на экономику. Но не является ли это тем, что Фридрих Август фон Хайек называл «пагубной самонадеянностью»?

На огромной территории в чрезвычайно короткие сроки произошли колоссальные перемены. Эти перемены затронули десятки миллионов людей. Не осталась в стороне и моя страна. Отношение к ней в бывшем социалистическом мире достаточно разное. Разные и отношения между другими странами, подвергшимися столь глубокой трансформации. У нас были общие беды, общее прошлое и во многом общие цифры, которые теперь, однако, перестали быть общими. Доблесть экономиста и состоит в том, чтобы «чувствовать цифру», т. е. за конкретными данными видеть судьбы людей, их стремление к счастью и благосостоянию, их лишения и разочарования, их понимание успеха и ощущение уверенности или неуверенности в будущем.

В этой книге, как вы могли заметить, много цифр. Отнеситесь к ним со всем возможным вниманием, они не меньше, чем стихи, нуждаются в «пристальном чтении». Я надеюсь, что гуманитарии различных узких профессий заинтересуются теми проблемами, которые скрываются за этими цифрами. Вернее, раскрываются ими или, может быть, только приоткрываются.

В глубине души мне видится такая картинка: множество экономистов, социологов и политиков отказываются от уверенности, что у них на все вопросы есть ответы, основанные на их интеллекте, убеждениях и высоком духе, а не на низменных цифрах. Отказавшись от этого сладкого соблазна, они все же обращаются к цифрам. Те, что приведены в книге, оказываются недостаточными для их исследований, и они начинают копать все глубже и глубже. Это им интересно. Они удовлетворяют свое любопытство. И одновременно создают науку о трансформационных процессах, в том числе и о влиянии на них реформаторских действий.

Мир велик. Он не исчерпывается Европой. Возможно, возникшая в моем видении наука окажет благотворное воздействие на страны, которые только стоят на пороге трансформации. А также на те, которые взялись за реформы, но притормозили их, столкнувшись с неизбежными лишениями.

Я очень рад, что мне была предоставлена честь участвовать в необычайно интересных беседах с зарубежными коллегами. Излишне говорить, какое удовольствие это доставило профессору, читающему в Российской экономической академии курс «Трансформационные процессы в экономике». Надеюсь, что если возраст и здоровье позволят, то еще воспользуюсь материалами этой книги для серьезных исследований. Тем не менее уже сейчас, по свежим следам бесед, у меня сложилось первое впечатление от услышанного, которое я собираюсь здесь изложить. Возможно, оно не так уж далеко от истины, как часто случается с первыми впечатлениями.

Начну издалека, но это не надолго. Я не большой любитель плавания в седой истории.

Модернистский проект, осмыслением которого с удовольствием занимаются моральные (гуманитарные) науки, по общему мнению, был сформулирован в XVIII веке и вот уже сколько времени триумфально следует по земле. Ну, если не по всей Земле, то по Европе точно.

Особое внимание этот проект привлек к себе после Второй мировой войны. Оказалось, что уровень и скорость развития в разных странах разная. Обуреваемые желанием помочь людям жить лучше, правительства стали разрабатывать и принимать конкретные модернизационные проекты для разных стран, регионов и даже отраслей. Проекты были успешными в Европе и не очень успешными в других частях света. Но даже в Европе такие проекты сталкивались с большими трудностями.

Кто-то искал свой «особый путь», в результате чего упирался в проблему вывода бизнеса из страны и недоверия к своим долговым обязательствам. Где-то скорости модернизации регионов оказались настолько разными, что страна чуть не раскололась на Север и Юг. В общем, у каждого были свои сложности. Но в целом модернизационные проекты оказались настолько успешными, что возражения против них перестали обосновываться социально-экономическими соображениями, став возражениями религиозными, экологическими или чем-то другим в том же роде. Что, однако, не остановило их реализацию.

Тем не менее множество стран по политическим мотивам вынуждены были если и не выпасть полностью из общего модернистского проекта, то в качестве его собственных версий принять нечто не соответствующее общему направлению эволюции человечества и, в частности, его социально-экономического развития. Нельзя сказать, что на этом пути не было реальных успехов. Они были. И по уровню жизни, и по инновационным достижениям страны, шедшие таким путем, превосходили себя же довоенных по абсолютным цифрам. Однако по сравнению со странами, модернизационные проекты которых характеризовались универсальностью и опирались на постулаты свободного рынка, они катастрофически проигрывали.

Не считаю возможным здесь и сейчас разбирать все причины попадания каждой из них в «социалистический лагерь». Сегодня в экономических кругах принято объяснять те или иные политические вывихи и выкрутасы глубинной экономической причиной, таинственно скрытой от современников. Говорят, например, что Рузвельт поддерживал Сталина, так как США вели войну с Великобританией за гегемонию в мировой экономической системе, а Сталин казнил сотни тысяч своих сограждан, чтобы эффективно провести индустриализацию. Ищут экономическую подоплеку и того исторического маршрута, по которому несколько десятилетий двигались страны Восточной Европы. Но мне такая методология не близка. Я предпочитаю исходить из того очевидного факта, что во всех послевоенных случаях «социалистического выбора» имело место политическое принуждение. Другое дело, что многие граждане социалистических стран, как, впрочем, и СССР, приспособились к заданным условиям существования и чувствовали себя неплохо. До тех пор, пока экономическая неэффективность принуждения не стала очевидной для всех.

Когда же в 1989 году (кто-то назовет, быть может, другую дату, это не важно) система «особого модернизационного проекта» повсеместно рухнула, возможны были два пути. Первый путь – перестать подчеркивать особость, присоединиться к универсальным принципам модернизационных проектов, а специфику своей страны воспринимать как конкретное условие общей задачи, которую надо решить для вхождения в современную мировую систему. Второй путь – сменить одну особость на другую, желательно не сильно отличающуюся от привычной, и продолжать противостояние универсальности модернизационных проектов.

Чем вызвана сама необходимость выбора? Тем, что переход с обочины на магистраль осуществляется не бесплатно. Хочешь ехать быстро, а не тащиться пешком – учись водить машину. Все без исключения посткоммунистические страны, выбравшие первый путь, прошли через тяжелые испытания. На каждом конкретном человеке сказывались смена критериев компетентности, изменения социальной позиции, да и этики, в конце концов. Это тяжелейшие издержки, которые не каждый согласен нести. Но надо только понимать, что, отказываясь делать усилия, человек перекладывает проблему на плечи своих детей. А за это время отставание от ушедших вперед увеличится.

В рассказах наших друзей и партнеров из стран Восточной Европы и Балтии мы не услышали победных реляций и всеобщих криков «ура!». Даже представители образцовой Чехии, где реформу – предмет восхищения всех экономистов – проводил блестящий Вацлав Клаус, говорили не только об успехах, но и о проблемах. Внимательный, да и не очень внимательный, читатель увидит из записей наших бесед, что не так уж сладко живется в посткоммунистических странах. В некоторых – даже хуже, чем в России. В том, например, что касается безработицы, сопровождающейся массовой трудовой эмиграцией. Однако внимательный читатель увидит и то, что экономики всех этих стран, вообще не имеющих, как правило, нефтяных и газовых месторождений, развиваются успешно именно благодаря своим принципиальным отличиям от экономики российской. А их отличия, в свою очередь, проистекают из того, что там и реформы были не такие, как в России.

Где-то они проводились последовательно, а где-то по нескольку раз менялся курс. Где-то не понадобилось либерализовывать цены – это было сделано раньше, а где-то была шоковая терапия. Где-то нормализация денежно-кредитной системы прошла более безболезненно, а где-то – менее. Однако, за исключением Болгарии и Румынии, инфляцию быстро задавили везде. Сделано это было путем жесткого ограничения доходов, разумной валютной и кредитной политики. Болгария и Румыния затянули процесс, но, когда поняли, что с инфляцией иначе не справиться, стали поступать так, как до них поступили другие.

А Россия поступала «не как все». Наш «особый путь» состоял в отказе от последовательного проведения шоковой терапии, включающей в себя не только освобождение цен, но и временное ограничение роста доходов, без чего она никакая не терапия. Вместо этого запустили маховик шизофренической инфляции на несколько мучительных лет. И до сих пор остановиться не можем.

Многое из того, что происходило в 1990-е в России, было похоже на происходившее в других посткоммунистических странах. Наши собеседники не очень-то распространялись на тему развития банковской системы, но в экономической литературе принято считать, что систему эту в их странах трясло тогда очень сильно. И кризис 1997—1998 годов ни одну из них не миновал. Все графики макроэкономических показателей посткоммунистических стран, включая Россию, по их геометрии отличались в те времена не очень заметно. А вот инфляционного поноса, в течение долгого времени иссушавшего экономику и семейные бюджеты, нигде, кроме России, не было. Немудрено поэтому, что и призыв к государственному регулированию цен нигде, кроме России, популярностью давно уже не пользуется.

Приватизация тоже везде проводилась по-разному. И это понятно: страны различаются и по размерам, и по структуре промышленности, и по характеру сельскохозяйственного производства. Связь и энергетика – тоже разные. Поэтому отличались не только темпы приватизации, но и комбинации ее методов: инвестиционных конкурсов и точечных продаж по правительственным договоренностям, просто продаж на аукционах и раздач собственности в обмен на ваучеры, которые, кстати, кое-где (прежде всего в Словении) применялись успешно. Где-то ставка сразу делалась на продажу наиболее перспективных предприятий, включая энергетический сектор, иностранцам, а где-то такие продажи ограничивались. Где-то собственность, экспроприированная когда-то коммунистами, возвращалась ее бывшим владельцам, а где-то выплачивались компенсации. Обо всем этом в ходе наших бесед говорилось много, и читатель может составить отчетливое представление об эффективности и справедливости тех или иных методов.

Полностью довольных приватизацией ни в одной стране почти нет. Каждый считает, что ее можно было провести лучше. Но таких, как в России, сомнений в самой необходимости приватизации и такого процента людей, выступающих за возвращение приватизированной собственности государству, нигде не наблюдается тоже.

Во всех странах, с представителями которых мы беседовали, приватизация в целом оказалась эффективной, потому что права собственности там были сразу же защищены по европейским стандартам. Этому немало способствовал и приход, в том числе и в ходе приватизации, иностранного капитала, который, естественно, требовал ясных и привычных форм взаимодействия со всеми ветвями власти. Конечно, была и коррупция, но разве сравнишь ее с российской!

Понятно, что собственник, находящийся в европейском экономическом и юридическом пространстве, будет заботиться о приумножении своего богатства, т. е. повышать эффективность производства. Так же понятно, что «собственник», не имеющий гарантий того, что завтра у него эту собственность не отнимут, будет вести себя совершенно по-другому. Не станет он инвестировать в ненадежное дело. И это не следствие особого национального характера: в ненадежное дело не вложит свои деньги ни русский, ни немец, ни француз. Это – следствие особого отношения государства к собственности.

Под жестким давлением Евросоюза посткоммунистические страны, претендовавшие на вхождение в него, ограничили возможности вмешательства государства в бизнес. В России это не произошло. Поэтому российский бизнесмен до сих пор нередко оказывается перед альтернативой: либо по первому требованию отдать приглянувшуюся влиятельным людям собственность, либо обрести ворох весьма и весьма чувствительных неприятностей. Что ж удивляться, что в России пухнут госкомпании за счет разоренных собственников и возникают госкорпорации, эффективность которых более чем сомнительна!