Игорь Клямкин Кто платит за отсутствие демократии?

Игорь Клямкин Кто платит за отсутствие демократии?

Размещая стенограммы наших бесед с зарубежными коллегами в Интернете, мы столкнулись с реакцией на эти беседы, которую могли бы и предвидеть, но которой, честно говоря, не ожидали. Посетители сайтов писали, что каких-либо принципиальных различий между посткоммунистическими странами, вошедшими в Европейское сообщество, и посткоммунистической Россией, оставшейся за его пределами, они не обнаружили. Зато обнаружили много общего.

В России, мол, социальная сфера до сих пор не реформирована, но и в странах Новой Европы дело обстоит не лучше, в чем многие их представители откровенно признаются.

В России коррупция, но и в этих странах она, за редкими исключениями, процветает тоже.

В России общество отчуждено от власти и политических партий, но и эксперты из Новой Европы говорят о том, что там ситуация примерно такая же.

В России с независимостью СМИ есть проблемы, но ведь и у новобранцев НАТО и Евросоюза СМИ ангажированы влиятельными политическими силами, что опять-таки признается открыто.

В России церковь приближена к государству, но и в других странах она зачастую находится от него не дальше, а в некоторых из них основы религии преподаются в школах, причем в обязательном порядке.

В России не развито гражданское общество, но и «новоевропейцы» не могут похвалиться в данном отношении большими успехами, а могут лишь сетовать на эту неразвитость.

И т. д. и т. п.

Наша новая политическая элита и обслуживающий ее пропагандистский персонал могут быть довольны. Их рядовые сограждане настроены патриотично и думают так, как им при «суверенной демократии» и положено думать. Они не хотят мириться с тем, что их страна в чем-то отстает от бывших сателлитов и отделившихся от нее бывших советских республик, ставших самостоятельными государствами, и что ей предстоит тех и других в чем-то догонять. Поэтому они улавливают в произносимых нашими собеседниками словах только то, на что заранее настроен их слух, независимо от того, какой смысл в эти слова вкладывается.

Они слышат о незавершенности социальных реформ в странах Восточной Европы и Балтии, но не слышат, что многие из них продвинулись в этом отношении значительно дальше нас и что уровень социальной защищенности и доходы населения в них, как правило, заметно выше, чем в России.

Они слышат о коррупции в этих странах, но не слышат, что коррупция там не системная, а локальная, что ничего похожего на отечественные наезды на бизнес или поборы гаишников там нет и в помине.

Они слышат об отчуждении общества от власти и падении доверия к партиям, но не слышат, что население в этих странах власть на выборах постоянно меняет и что недоверие к существующим партиям сопровождается там появлением низового спроса на новые, которые возникают без всяких законодательных и административных препятствий.

Они слышат об ангажированности СМИ влиятельными политическими силами, но не чувствительны к различиям между ангажированностью разными партиями разных газет, радиостанций и телеканалов, принадлежащих нередко иностранному капиталу, и государственной информационной монополией.

Они слышат о политической роли церкви в таких странах, как Словакия или Румыния, но не улавливают разницы между исполнением такой роли при нашей слабо-расчлененной вертикали власти и в системе последовательно проведенного, как в этих странах, разделения властей.

Они слышат, что в Новой Европе гражданское общество развивается медленно, но не придают значения тому, что это обусловлено там исключительно состоянием самого общества, а не преградами его превращению в гражданское со стороны государства.

И т. д. и т. п.

Тем не менее… Тем не менее согласен: многим, очень многим современная Россия похожа на посткоммунистические страны, вошедшие в последние годы в Большую Европу. Странно было бы, будь иначе при общем коммунистическом прошлом, в котором все мы недавно пребывали. Историческая инерция сказывается повсеместно – и у нас, и у них. И прежде всего инерция социалистической урбанизации, принципиально отличающейся от той, что имела место на Западе.

Почти во всех странах (кроме Чехии и бывшей ГДР), с представителями которых мы беседовали, на входе в социализм преобладало сельское население. Становясь городским, оно утрачивало культуру локальной крестьянской самоорганизации, не обретая вместо нее культуру самоорганизации городской. При коммунистических режимах формирование такой культуры насильственно блокировалось, потому что эти режимы могли существовать только в атомизированных социумах, где каждый остается один на один с государством, где предписывается только вертикальная солидарность с властью и репрессируется солидарность горизонтальная. И последствия этого типа урбанизации, судя по рассказам наших зарубежных коллег, повсеместно сказываются до сих пор.

Влиятельные массовые гражданские институты в странах Восточной Европы и Балтии и в самом деле не возникают. Организации типа польской «Солидарности», чешского «Гражданского форума», литовского «Саюдиса» остались в прошлом вместе с коммунистическими режимами, которым эти организации противостояли. Люди живут своими частными проблемами и заботами и потребности в общественной консолидации не испытывают. Кое-где действуют сильные профсоюзы, иногда они устраивают забастовки в защиту экономических интересов работников, но реального влияния общества на политику в периоды между выборами не наблюдается почти нигде. Прежняя принудительная атомизация стала атомизацией добровольной. И, что характерно, не только в странах, превращавшихся из сельских в городские в десятилетия коммунистического правления, но и в Чехии и восточных землях Германии, где урбанизация в значительной степени произошла еще в докоммунистические, «буржуазные» времена. Потому что появившиеся в те времена ростки низовой городской самоорганизации коммунистическим режимам удалось вытравить и там.

Но если так, то для понимания состояния общества в странах Новой Европы не надо очень уж далеко углубляться в их прошлое, в вековые национальные традиции проживающих в них народов. Неразвитость потребности в горизонтальной консолидации – оборотная сторона прежней предписанной установки на консолидацию вертикальную и соблюдение соответствующих ей политических ритуалов. Освободившись от этой навязанной установки, диктовавшей принижение частного интереса и возвышение интереса «общественного», люди освободили свое сознание и от всего, что их и их семей непосредственно не касается. Все остальное они делегировали политикам.

В этом отношении каких-то принципиальных отличий между населением стран, вошедших в Большую Европу, и населением современной России не просматривается. У них, как и у нас, гражданское общество находится в начальной стадии формирования. С той, однако, разницей, уже мной упоминавшейся, что у них его формированию никто не мешает, а у нас оно взято под жесткий государственный контроль и свободно развиваться не может. Но в этом «однако» все дело. Оно свидетельствует о том, что за внешне сходными явлениями скрываются разные цивилизационные сущности.

В странах Новой Европы такой, как в России, контроль государства над обществом уже невозможен. Потому что там – другое, чем в России, государство . Во всех этих странах оно, во-первых, правовое, а во-вторых, демократическое. Во всех них в ходе реформ решены две задачи, к которым в России даже не подступались, – я имею в виду отделение собственности от власти и утверждение свободной политической конкуренции как способа формирования самой власти и обеспечения ее сменяемости. Коллеги из этих стран говорили нам, что первая задача и у них решена еще не полностью, что правовые системы и в Новой Европе пока далеки от совершенства. Но их сетования на коррупцию или недостаточную эффективность судов не отменяют того, что государства там правовые, а правовые в том числе и потому, что демократические, т. е. исключающие захват этих государств («state capture») в монопольную собственность какими-то экономическими или политическими группами.

Ни в одной из стран Новой Европы нет узаконенной концентрации всей полноты власти в руках президента, независимо от того, кем он избирается – парламентом или населением.

Ни в одной из них нет ничего похожего на передачу власти назначенному «преемнику».

Ни в одной из них президент не может позволить себе быть внепартийным и надпартийным, а премьер-министр – возглавлять партию, оставаясь беспартийным.

Ни в одной из них формирование правительства не может быть независимым от результатов парламентских выборов, т. е. от голосов избирателей.

Ни в одной из них создание новых партий не инициируется государством и им не контролируется.

Ни в одной из них оппозиции не перекрыт доступ к власти, по причине чего оппозиция в них неоднократно становилась властью, которая, под влиянием меняющихся общественных настроений, на следующих выборах могла быть снова отодвинута в оппозицию.

Ни в одной из них не обсуждается вопрос о том, правильно или неправильно подсчитываются голоса избирателей из-за неактуальности самого вопроса.

И еще много чего нет в этих странах, что есть в современной России и к чему большинство россиян успело уже привыкнуть, как к политической норме. Да, сильное гражданское общество там пока тоже не сложилось, что никем из наших собеседников не отрицалось, как не отрицалось и то, что такое положение вещей свидетельствует о стадиальном отставании от развитых западных демократий. Но демократические политические системы во всех странах Новой Европы уже утвердились. А это, в свою очередь, означает, что слабость гражданского общества не стала в них препятствием для формирования гражданских политических наций .

Если различные слои населения, руководствуясь своими интересами и настроениями, определяют состав власти посредством прямого волеизъявления на свободных выборах; если политические элиты, выражающие эти разные интересы и настроения, способны договариваться об общих для всех правилах игры, предполагающих в том числе и сменяемость власти; если для обеспечения общественной и государственной целостности элитам и населению не нужен властный монополист, то гражданская политическая нация в первом приближении в стране состоялась. И ее нет, если без такого монополиста обойтись не получается. Само его наличие и готовность мириться с его существованием свидетельствуют о слабой укорененности в обществе культуры диалога, компромисса и договора. О том, что оно не вышло еще из средневекового традиционалистского состояния. Или, говоря иначе, о том, что культура подданства в нем доминирует над культурой гражданства.

В России именно так дело до сих пор и обстоит. В странах Новой Европы – уже не так.

Разумеется, там тоже немало проблем, о которых говорили и наши собеседники. Там не сложились еще, за редкими исключениями, устойчивые партийные системы, что затрудняет формирование парламентских коалиций. Есть государства, в которых остается открытым вопрос об интеграции в гражданские нации отдельных этнических групп. Наиболее выразительные примеры – Эстония и Латвия, где существуют категории лиц без гражданства. В других случаях эта проблема решается посредством создания этнических партий: турецкой – в Болгарии, венгерских – в Словакии и Румынии. Но и в этих странах политическая консолидация полностью еще не обеспечена, о чем свидетельствует возникновение в Болгарии, Словакии и Румынии радикально-националистических партий этнического большинства, тоже постоянно присутствующих в парламентах.

Но есть все же разница между формированием новой политической системы с сопутствующими ему трудностями и воспроизведением в новой форме системы прежней. Это – разница векторов исторической эволюции. Страны Новой Европы двигаются в направлении современной демократии, а Россия – в направлении противоположном, избегая признаваться в этом открыто.

При желании можно, конечно, истолковать особенности российской политической системы не как проявление ее отсталости по сравнению с мировыми демократическими стандартами, а как воплощение самобытности страны и ее народа, ценностям которого эти стандарты не соответствуют. Такое истолкование означает, что изменение данной системы для страны губительно, что, в свою очередь, означает несоответствие каких-либо существенных перемен не только ценностям, но и жизненным интересам населения. Но так ли это?

Население убеждают, что ничего иного, а тем более лучшего ему не дано, что все другое может быть лишь хуже. На самом же деле отсутствие демократии, выдаваемое за демократию «суверенную», выгодно только политической, экономической и бюрократической элите. Стране и ее жителям никакой пользы от этого нет, потому что патерналистская опека властной монополии блокирует развитие и не позволяет обеспечивать рост благосостояния, достижимый в условиях политической конкуренции. Посмотрите еще раз показатели, характеризующие состояние экономики и уровень жизни в странах Новой Европы, в которых нет ни нефти, ни газа, сопоставьте эти показатели с российскими, и вы увидите, во что обходится людям отсутствие демократии.

Правда, большинство из них о том еще не догадывается. И до тех пор, пока не начнет догадываться, под видом его собственных ценностей и традиций ему будут преподноситься интересы правящего класса, эти ценности и традиции якобы сберегающего. До тех пор предрасположенность отечественной элиты к сохранению бесконтрольного монопольного властвования и сопутствующих ему жизненных благ, равно как и к легитимации такого своего положения посредством апелляций к народной «самобытности» и ее возвеличивания, поколеблена не будет.

Понятно, что примеры других посткоммунистических стран, вошедших в Европейское сообщество, такую легитимацию затрудняют. Поэтому о них стараются не вспоминать. А если вспоминают, то лишь для того, чтобы нежелание некоторых из них вычеркивать из памяти свое подимперское прошлое (советское и досоветское) представлять как их враждебное отношение к России. Или для того, чтобы на фоне их территориальной и населенческой малости и готовности принимать правила игры более богатых западных «хозяев», ярче оттенять величие и державную самодостаточность России, в чужих правилах не нуждающейся. Тем самым создается возможность, умалчивая о достижениях этих стран, блокировать и появление интереса к их жизни. Здесь – широчайшие пропагандистские просторы для упреждающих «разъяснений», представляющих исторический выбор Новой Европы как результат диктата со стороны Запада, заинтересованного в расширении контролируемого им пространства и готового такое расширение оплачивать.

Нельзя сказать, что все это сплошная неправда. Евросоюз оказывал и оказывает государствам Восточной Европы и Балтии всестороннюю помощь, в том числе и финансовую, о чем много и охотно говорили наши собеседники. Правда и то, что НАТО и Европейский союз выставляли очень жесткие требования кандидатам на вступление в эти организации. В данном отношении «диктат» действительно был, но он принимался добровольно и потому, строго говоря, таковым не являлся. А принимался потому, что соответствовал интересам не только тех, кто диктовал, но и тех, кому диктовали. Они не «хозяев» меняли, а обретали новое цивилизационное качество.

Конечно, без такого внешнего воздействия посткоммунистическим странам было бы трудно освоить западные правила. Но это касается главным образом создания правового типа государства и совершенно не касается утверждения демократических институтов и процедур . Или, что то же самое, утверждения принципов свободной политической конкуренции. Они были проведены в жизнь сразу, никакой альтернативы им не выдвигалось, на перехват коммунистической властной монополии изначально никто и нигде не претендовал.

Можно, разумеется, искать причины такого выбора в ценностях и традициях восточноевропейских и балтийских народов, в их большей, чем у россиян, «готовности к демократии». Можно, только вот доказать это нельзя. Потому что россиянам принцип политической конкуренции до сих пор так и не был предложен. Вместо него им в начале 1990-х предложили выбирать между двумя политическими группировками, возглавлявшимися президентом Ельциным и спикером Верховного Совета Хасбулатовым, каждая из которых боролась за восстановление властной монополии. А это значит, что вопрос о системной трансформации в сознании населения не был актуализирован.

В бывших европейских социалистических странах происходило переучреждение, а в странах Балтии учреждение государства на принципиально новых, демократических основаниях. В России в то же самое время в непримиримом противостоянии столкнулись политические институты, сформировавшиеся еще тогда, когда Российская Федерация входила в состав СССР и государством, строго говоря, не была. Под видом демократии людям была предложена борьба за политическую гегемонию. Поэтому не надо удивляться, что они до сих пор не умеют отличать демократию от ее «суверенной» имитации. И их ценности и традиции тут ни при чем.

Никто никогда не докажет, что они отторгли бы принцип свободной политической конкуренции, если бы тогдашние политические элиты договорились о необходимости его соблюдения и переучреждении в соответствии с ним Российского государства. Но такой договоренности достигнуто не было. Какая сторона виновна в том больше, а какая меньше – интересный вопрос для историков, и они на него рано или поздно ответят. Политическая же актуальность тогдашних событий сегодня заключается лишь в том, что обе стороны сделали в конечном счете ставку на полную и окончательную победу. Но после таких побед демократия не утверждается, если даже победители считают себя демократами.

Национальные ценности и традиции российского населения здесь, повторяю, ни при чем. А вот ценности и управленческие традиции российской элиты, как и ее интересы, имеют к этому самое непосредственное отношение. Не сумев договориться о новых правилах политической игры, она расколола и общество, разные группы которого возжаждали полной и окончательной победы «своих». Как на войне.

Были ли, однако, в массовом сознании политические ценности, которые могли стать противовесом внутриэлитной войне за властную монополию? Нет, ценностей диалога, компромисса и договора в нем не было, при отсутствии опыта жизни при демократии им просто неоткуда взяться. Но именно поэтому их не было на выходе из коммунизма и в сознании многих других народов, не знавших иных политических традиций, кроме авторитарных. Однако в странах, о которых идет речь, обнаружились способные к консолидации на этих новых ценностях политические элиты, каковых не обнаружилось в России. Именно они подали пример обществу, которое повсеместно оказалось к этому примеру восприимчивым. И опять-таки никто не докажет, что россияне такой восприимчивостью не обладали.