Раздел I Об эффекте неожиданности, или об удивлении

(1) Когда какой-либо объект, ожидаемый в течение определенного времени или предвидимый, появляется, то какова бы ни была эмоция (emotion), которую он по природе должен вызвать, разум уже, должно быть, подготовлен к этому объекту и в определенной мере уже постиг (conceived) его заранее. Ведь идея объекта, который появляется не сразу, а в течение определенного времени, должна была уже наперед пробудить некоторую степень той же эмоции, которую вызвал бы сам объект. Следовательно, изменение, возникшее благодаря присутствию объекта, производится менее ощутимое, и эмоция или страсть, которую он вызывает, проскальзывает в сердце постепенно и легко, без применения силы, без боли или трудности.[392]

(2) Противоположное всему этому имеет место, когда объект возникает неожиданно; страсть тогда сразу же потоком заполняет сердце и оно – если страсть сильна – быстро охватывается чрезвычайно бурными и судорожными эмоциями, такими, которые иногда могут привести даже к внезапной смерти. Иногда же из-за внезапности экстатического состояния эти эмоции могут настолько рассогласовать (disjoint) всю структуру воображения, что оно никогда после не вернется к прежнему хладнокровию и настроению, а будет впадать то в исступление, то в укоренившееся безумие. И подобное состояние [35] практически всегда вызывает кратковременную потерю разума или же внимания к другим вещам, которого требует ситуация или наш долг.

(3) То, до какой степени мы страшимся влияния более мощных страстей, когда они внезапно затрагивают наш разум, вытекает из предварительных приготовлений, которые считают необходимым сделать все люди, собирающиеся рассказать о чем-то их волнующем другим людям. Кому придет в голову тотчас же сказать другу о невероятном несчастии, которое настигло его, не позаботившись предварительно о том, чтобы поселить в нем неопределенный страх, и затем уже объявить, если можно так выразиться, о злоключении (misfortune), тем самым подготовив и расположив друга к получению известия?

(4) Приступы паники, которые охватывают армии на поле боя или даже целые города при вражеской осаде, которые на время лишают трезвости самые взвешенные и полные решимости умы, – всех их бы не было, если бы не внезапное осознание неожиданной и непредвиденной опасности. Те сильные проявления испуга и ужаса, которые разом поражают целые массы людей, парализуют их способность понимания, сотрясают их сердца агонией непомерного страха, никогда не возникнут в результате предвиденной опасности, какой бы значительной она ни была. Страх хотя и является по своему естеству сильной эмоцией (passion), никогда не достигнет таких чрезвычайных размеров, если не будет разбужен как Изумлением – в силу неопределенной природы опасности, – так и Удивлением – в силу внезапности ее осознания.

(5) Удивление, таким образом, не должно рассматриваться как первоначальная эмоция определенного типа, отличного от других. Мощное и внезапное изменение, производимое в разуме, когда эмоция какого-либо типа неожиданно сотрясает его, составляет в целом природу Удивления.

(6) Удивление является наиболее сильным не тогда, когда разум вдруг сотрясает страсть или даже сильная страсть, а когда она обрушивается на него в момент наиболее неподходящий для восприятия ее. Поэтому самые невыносимые состояния – это Удивление от радости, когда разум погружен в горе, или же, наоборот, Удивление от горя, когда разум окрылен радостью. В таких случаях фатальные изменения будут самыми вероятными. Будет сразу же воспринята не просто сильная страсть, но сильная страсть, прямо противоположная той, которую ранее испытывала душа. Когда груз печали давит на сердце, которое открыто и наполнено радостью и весельем, то кажется, что он не только угнетает сердце и подавляет, но почти раздавливает его и оставляет рубец, совсем так, как действует настоящий вес: последний раздавит тело и оставит на нем вмятины. И наоборот, когда вследствие неожиданной перемены фортуны внезапно возникает, если можно так выразиться, прилив бодрости внутри опечаленного и съежившегося от горя и тоски сердца, то оно внезапно раскрывается и приподнимается с невероятной и неудержимой силой, разрывается от страданий и острейших болей. Последние часто служат причиной обмороков, приступов бреда и иногда немедленной смерти. Поэтому стоит отметить, что хотя горе и является более интенсивной [36] страстью, чем радость (ведь, действительно, все тяжелые переживания кажутся более острыми, чем противоположные им приятные), тем не менее, из двух – Удивления от радости и Удивления от горя, – первое является, все же, более невыносимым, чем второе. Нам повествуют,[393] что после битвы при Тразименском озере римлянка, которой сообщили, что ее сын был убит в бою, сидела и оплакивала свое несчастье; к ней в комнату внезапно вошел ее сын, которому удалось избежать смерти; римлянка-мать вскрикнула и мгновенно от приступа радости испустила дух. Предположим, что произошло противоположное и что посреди семейного торжества сын внезапно замертво упал к ее ногам. Возможно ли, чтобы последствия этого были столь же значительны? Мне кажется, нет. Сердце по своему естеству и природной эластичности тянется к радости; оно покидает себя, стремясь к приятной эмоции, как только объект появляется; кажется, что оно начинает трепетать и делает прыжок навстречу объекту, а страсть со всей силой тотчас завладевает всей душой целиком. Но с горем происходит обратное: сердце отшатывается назад, сопротивляется первым признакам неприятного чувства, поэтому требуется некоторое время, пока меланхолия (а объект – ее причина) не возымеет полное свое действие. Горе наступает медленно и постепенно, и никогда не разрастается сразу до степени агонии, до наступления которой должно пройти какое-то время. Но радость обрушивается на нас словно стремительный поток. Изменение, порожденное Удивлением от радости, является, поэтому, более внезапным, и по этой причине более сильным и способным вызвать более фатальные последствия, чем те, которые вызываются Удивлением от горя. Представляется, что в природе Удивления есть что-то, что больше связано с резким и быстрым порывом (motion) радости, чем с более медленным и тяжелым движением (movement) горя. Большинство людей, которые возьмут на себя труд задуматься, найдут, что они чаще слышали о смерти или душевном поражении людей от внезапной радости, чем от внезапного горя. И все же, согласно природе человеческих дел, именно последнее встречается гораздо чаще первого. Человек может сломать ногу, потерять сына, не имея предупреждения ни об одном из этих событий, но он едва ли может получить порцию везения от фортуны, не имея заранее некоторого представления о том, что должно было произойти.

(7) Не только горе и радость, но и все прочие страсти являются более сильными, когда противолежащие крайние состояния следуют друг за другом. Будет ли какое-либо негодование таким же сильным, как после ссоры любовников; будет ли какая-либо любовь такой же страстной, как после примирения?

(8) Даже объекты органов чувств, служащих для восприятия впечатлений внешнего мира, влияют на нас более живо и глубоко, когда противоположности следуют друг за другом или же располагаются рядом. Умеренное тепло кажется нестерпимой жарой, если мы ощущаем его после сильного холода. Что является горьким, покажется еще более горьким, если мы пробуем его после чего-то очень сладкого; грязно-белое покажется ярким и чистым, если находится рядом с [37] угольно-черным. Короче говоря, яркость каждого ощущения, как и каждого чувства, кажется большей или меньшей соразмерно изменению, производимому впечатлением или от состояния разума, или от органа; но это изменение обязательно должно быть самым значительным при сопоставлении противоположных чувств и ощущений или же когда они, опять же противоположные, следуют друг за другом. В таком случае как чувства, так и ощущения наиболее живые; и эта их исключительная яркость проистекает только из их существования, которое было привнесено в разум или орган в момент, наиболее неподходящий для их восприятия.

(9) Насколько противопоставление контрастирующих чувств повышает их яркость, настолько же сходство тех же ощущений, но следующих друг за другом, делает их более слабыми и бледными. Родитель, который потерял подряд нескольких детей, будет менее затронут смертью последнего, нежели первого, хотя сама по себе потеря будет, несомненно, больше; однако его разум уже погружен в скорбь, и новое несчастие, по-видимому, порождает не что иное как продолжение той же самой меланхолии, и потому никак не может вызвать внезапного приступа горя, какой обычно возникает при первом несчастии. Родитель, будучи в сильном унынии, все же испытывает новое чувство с определенной степенью спокойствия и самообладания, без того отчаяния и возбужденности разума, которую вызывает совершенная новизна несчастья. Тот, кто не был счастлив в своей жизни на всем ее протяжении, зачастую действительно по обыкновению меланхоличен, а иногда раздражителен и ворчлив; и, тем не менее, при каждом новом расстройстве – несмотря на раздраженность и жалобы – он редко оказывается в состоянии вспылить и никогда не подвергается острым приступам гнева и горя, которым в подобных случаях зачастую подвержен удачливый и успешный человек.

(10) Отсюда, в значительной степени, вытекают некоторые последствия обычая и привычки. Хорошо известно, что привычка притупляет яркость как боли, так и удовольствия: умеряет горе, которое мы должны переживать из-за первого, и ослабляет радость, испытываемую нами благодаря второму. Боль поддерживается и без агонии, а удовольствие испытывается и без восторга: потому что привычка и частое повторение какого-либо объекта в итоге приводят к воспитанию и принуждению разума или органа к настроению, становящемуся обычаем; к такой диспозиции ощущений, которая настраивает их на получение впечатлений без резких изменений.