Раздел II Об изумлении, или об эффектах новизны

(1) Очевидно, что разум получает удовольствие от наблюдения сходств, им открытых, между различными предметами. Посредством [38] таких наблюдений он старается упорядочить и систематизировать все мысленные образы (ideas), свести их в определенные классы и группы. При наблюдении разум выделяет одно конкретное свойство, которое является общим в большом разнообразии предметов, весьма отличных друг от друга в прочих свойствах. Одно обстоятельство, одно свойство может быть достаточным для соединения этих предметов воедино, сведения их в один общий класс и называния их одним общим именем. Таким образом, все вещи (things), наделенные способностью самопроизвольного движения: звери, птицы, рыбы, насекомые, – объединяются в класс под общим именем «Животные». Теперь, прибавляя к ним вещи, которые такой способностью не обладают, но желают ее иметь, получаем более общий класс и соответствующее имя «Субстанция». Таково происхождение тех наборов предметов и мысленных образов (ideas), которые в школах называют Родами и Видами, а также абстрактных и общих имен, используемых во всех языках для называния определенных родов и видов и их выражения в языке.[394]

(2) По мере расширения наших знаний и накопления опыта нам приходится и даже необходимо производить подразделения на роды и виды все дальше и все глубже. Мы наблюдаем все большее число особенностей и частностей в вещах, в целом имеющих между собой значительное сходство. Создавая более подробную классификацию в соответствии с вновь открытыми и открываемыми особенностями, мы не можем более удовлетворяться возможностью приписать предмет к некому отдаленному роду или чересчур обширному классу вещей, со многими из которых данный предмет имеет лишь отдаленное и несовершенное сходство. В самом деле, человек, не сведущий в ботанике, может ожидать, что удовлетворит ваше любопытство, сказав, что данный овощ – это сорняк, или, в более общих терминах, что это растение. Но ботаник никогда не даст и не примет такого ответа. Он разобьет и разделит этот огромный класс предметов на большое число более мелких групп, согласно тем разновидностям, которые ему известны из опыта. Он будет стремиться отнести каждое отдельное растение к некоторому семейству овощей, с другими представителями которого оно будет иметь более близкое сходство, чем со многими другими вещами, относимыми к обширному роду «растений». Ребенку кажется, что дается удовлетворительный ответ, когда он говорит вам, что объект, имя которого ему неизвестно, это вещь; и воображает, что дает вам информацию о чем-то; но на самом деле тем самым лишь удостоверяется, что он относит свое частное впечатление к одному из двух наиболее очевидных и обширных классов объектов. Речь идет о классе реальностей или твердых субстанций (который он называет вещами) (things), или же, наоборот, о классе видимостей, называемых нулевыми сущностями (nothings).[395]

(3) Короче говоря, что бы ни произошло с нами, любой наш опыт мы стремимся отнести к некому роду или классу вещей, с которыми увиденное нами имеет практически полное сходство. И хотя часто о вещах этого рода мы знаем не больше чем [39] об увиденном и испытанном, мы все же склонны грезить (fancy), что если бы смогли отнести новое впечатление к какому-либо классу, то стали бы более осведомленными об этом новом и глубже бы проникли в его природу. Однако когда случается что-нибудь действительно новое и единственное в своем роде (singular), мы чувствуем себя неспособными сделать это. Память не в состоянии, перебирая все свои хранилища, подвести итог и воссоздать (cast up) какой-либо образ, который бы походил на это странное явление.[396] Даже если это наше новое впечатление, как кажется, и имеет в чем-либо сходство со знакомым нам классом и может быть с ним соединено, все же по другим свойствам оно резко отличается от него и от него отделено. А равно оно отделено и от всех прочих известных нам к настоящему времени наборов вещей, с которыми можно было бы его соединить. Такое впечатление стоит особняком в нашем разуме и находится в структуре мысленных образов (imagination) само по себе, отказываясь входить в классификационную группу или как бы то ни было смешиваться с любыми другими группами предметов. Воображение (imagination) и память работают впустую, бесцельно напрягаются, напрасным взглядом оглядывая все свои классы мысленных образов (ideas) для того, чтобы найти подходящий класс. Они бесцельно колеблются и мечутся от мысли к мысли, и мы остаемся в состоянии неопределенности и нерешительности, куда поместить это новое и что о нем думать. Это колебание мыслей и напрасное воспоминание – в сочетании с эмоцией или движением духов,[397] возбужденных воображением и памятью, – конституируют чувство, должным образом именуемое Изумлением, которое сопровождается пристальным осматриванием предмета. Когда мы испытываем Изумление, у нас широко открываются глаза, приостанавливается дыхание, замирает сердце, – все это мы можем наблюдать и у себя, и у других. Изумление проистекает от некоторого нового предмета, а реакция на него – естественные признаки неустойчивой (uncertain) и колеблющейся в нерешительности мысли. «Что это может быть за вещь? На что это похоже?» – такие вопросы мы склонны задавать, испытывая Изумление при виде чего-то совершенно нового и необыкновенного. Если мы можем вспомнить много вещей, которые в точности похожи на наше новое явление, и если они естественным образом приходят нам на ум (imagination), без усилий, как если бы это было их собственное представление, наше Изумление полностью испаряется. Если же мы припоминаем мало похожих вещей, если нам сложно пробудить их к жизни в воображении, тогда наше Изумление, в самом деле, ослабевает, но еще не до конца разрушено. Если же мы ничего не можем вспомнить и находимся в полном замешательстве, тогда Изумление в наибольшей степени вероятно.

(4) С каким любопытством натуралист исследует редкое растение или ископаемое, попавшееся ему на глаза? Он безо всякого замешательства относит исследуемый объект к общему роду растений или ископаемых; но этим он не удовлетворяется, а рассматривает все различные семейства и виды, известные ему на тот момент. Однако он полагает, что этот новый предмет все-таки нельзя отнести ни к одному из них. В структуре мысленных образов (imagination) натуралиста новый предмет стоит отдельно [40] и как бы изолированно от других видов того рода, к которому принадлежит. Натуралист, тем не менее, вникает в детали, чтобы связать новый объект с каким-либо уже известным видом. Иногда ему кажется, что новый предмет можно поместить в эту группу предметов, а иногда – что в другую; натуралист не будет удовлетворен до тех пор, пока не найдет ту группу, с которой предмет имеет сходство по большинству своих свойств. Если натуралист не может найти такую группу, то вместо того чтобы оставить новый предмет в покое и в одиночестве, он расширит огражденное пространство (если можно так выразиться) некоторых видов, дабы освободить место для него. Или же натуралист создаст новый вид специально для этого предмета; назовет его «Игрой Природы» или даст ему какое-нибудь иное название, объясняющее все странности, с которыми сам исследователь не знает что делать. Но ведь хоть к какому-то классу или прочим известным объектам натуралист должен отнести новый предмет. И между ним и вещами этого класса он должен найти сходство или что-то другое – иначе ему не избавиться от Изумления, а вместе с ним и от неопределенности и тревожного любопытства, вызванных единичностью этого нового предмета, его непохожестью на все объекты, наблюдаемые натуралистом прежде.

(5) Единичные и неповторимые объекты, таким образом, вызывают в нас Изумление тогда, когда вследствие своих необычных качеств и уникальности (singular) появления они производят в нас неопределенность относительно того, к какому классу вещей их необходимо отнести. Так, последовательность объектов, следующих друг за другом в необычном порядке или цепи, произведет тот же эффект, хотя бы по отдельности в каждом из элементов, составляющих цепь, и не содержалось ничего необычного.

(6) Когда один знакомый объект появляется после другого, за которым он обычно не следует, то сначала из-за неожиданности это вызывает чувство, должным образом называемое Удивлением; а затем из-за уникальности (singularity) последовательности или же порядка появления вызывается чувство, которое правильно называть Изумлением. Сначала мы удивляемся, чувствуя присутствие предмета в данной последовательности, а уже потом изумляемся тому, как он в ней оказался. Движение кусочка железа по ровной поверхности стола не является чем-то необычным даже для человека, который впервые это видит; но вот кусочек железа начинает безо всякого видимого побуждения двигаться вслед за движением магнита на малом расстоянии от него; созерцание этого процесса не может происходить без самого настоящего Удивления; когда же сиюминутное чувство проходит, человек все еще будет изумлен тому, каким образом движение железа следует за движением магнита, – т. е. той последовательности событий, о которой, исходя из прежнего опыта, он едва ли мог подозревать.

(7)[398] Когда два сколь угодно несхожих между собой объекта наблюдаются часто следующими друг за другом и постоянно предстают нашему сознанию (senses) в определенном порядке, то они до такой степени связываются в нашем представлении, что идея одного как бы сама собой пробуждает и представляет идею другого. Если наблюдение продолжает фиксировать эти объекты следующими друг за другом, как и раньше, то эта связь или, как было названо, ассоциация [41] идей этих объектов все более крепнет, а наша структура мысленных образов (imagination) все более привыкает после мысли (conception) о первом предмете переходить к мысли о втором. Эта привычка (habit) все более приклепывается к нашему сознанию и укореняется. Поскольку мысленные образы (ideas) движутся быстрее, чем внешние объекты, они постоянно бегут впереди последних. И таким образом антиципируется (еще до того как произойдет) каждое событие, которое случается согласно привычному для нас распорядку вещей. Когда, стало быть, объекты следуют друг за другом в том же порядке, в каком привыкли перемещаться идеи в мыслительной структуре воображения (imagination); и в том порядке, в каком они приобретают склонность идти своим чередом, пусть бы даже последовательность их и не была представлена нашему сознанию и не обусловливалась цепочкой внешних событий, – тогда такие объекты все кажутся тесно связанными друг с другом и мысль скользит по ним[399] безо всякого усилия и без прерывания. Последовательность появления объектов совпадает с естественным ходом деятельности воображения. И так как мысленные образы, которые представляют такую последовательность вещей, по-видимому, все взаимно указывают (introduce) друг на друга, то всякая последующая мысль вызывается предшествующей и, в свою очередь, вызывает последующую. Стало быть, когда появляются сами объекты, всякое событие, появившееся последним, кажется, подобным же образом обусловливается предшествующим и вызывает последующее. И так происходит безо всякого прерывания, безо всякой остановки, безо всякой бреши, безо всякого интервала [во времени]. Мысленные образы, пробужденные такой связной цепью вещей, такой последовательностью как будто бы сами собой проплывают через наш разум, не заставляя его напрягаться или прилагать усилия для того, чтобы перейти от одной мысли к другой.

(8) Но если эта привычная связь прерывается, если один или несколько объектов появляются в несколько отличающемся порядке от того, к которому привыкло наше воображение (imagination) и к нему подготовлено, происходит противоположное. Сначала мы испытываем чувство Удивления от неожиданности[400] их нового появления, а когда эта кратковременная эмоция проходит, мы все еще продолжаем изумляться, как же получилось так, что объект или объекты появились в этом именно месте. Воображение более не испытывает привычной легкости перехода от события, произошедшего прежде, к событию, которое наступит после. К такому порядку [вещей] или такой логике последовательности оно не привыкло, и потому испытывает некоторые трудности, наблюдая за ней или исследуя ее. Естественный ход мыслей прерывается и на время останавливается в своем движении, обусловленном переходом от одного события к другому. Два последовательных события кажутся отстоящими друг от друга на определенном расстоянии; воображение стремится соединить их, но они отказываются соединяться в одно целое; оно чувствует (или представляет, что чувствует) нечто вроде бреши или разрыва между ними. Естественным образом воображение впадает в нерешительность, на время останавливается на границе этого интервала; оно стремится [42] найти что-то, что могло бы заполнить эту брешь;[401] что-то, что как мост сможет связать эти кажущиеся до сих пор несвязанными объекты, дабы осуществить переход мысли между ними и сделать его гладким, естественным и легким. Единственное средство для воображения, жаждущего заполнить этот интервал, единственным мостиком, который может, скажем так, сгладить (smooth) переход от одного объекта к другому, – это предположение о существовании цепочки промежуточных, хотя и невидимых (invisible), событий, следующих друг за другом в последовательности, которая похожа на уже привычную нашему воображению, и таким образом могущую связать эти два разъединенных между собой явления.[402] Поэтому, когда мы наблюдаем движение железа, следующее за движением магнита, мы поражаемся и останавливаемся в нерешительности, чувствуя потребность связать эти два явления, следующие друг за другом в такой необычной последовательности. Но если, вслед за Декартом, мы представим некую невидимую субстанцию (invisible effluvia),[403] циркулирующую вокруг одного из объектов и путем повторяющихся импульсов приводящую в движение второй, чтобы и железо двигалось по направлению к магниту, и само следовало за его движением, то мы заполним брешь между двумя явлениями; мы свяжем их неким подобием моста и таким образом избавимся от собственной нерешительности и трудности перехода воображения от одного к другому. То, что железу следует двигаться вслед за магнитом, кажется, согласно данному предположению, в определенной степени соответствующим привычному порядку вещей. Движение в результате импульса – такой вид последовательности явлений, который нам знаком на примере подавляющего числа вещей. Два объекта, столь тесно связанные, более не представляются разъединенными,[404] и воображение гладко и легко перетекает от одного к другому.

(9) Такова природа второго вида Изумления, возникающего от необычной последовательности вещей. Сущность этой эмоции исчерпывается, таким образом, приостановкой деятельности (career) воображения из-за данной необычности, сложностью, которую воображение испытывает при переходе между столь разъединенными предметами, и ощущением чего-то вроде бреши или интервала [времени] между ними. После ясного обнаружения связующей цепи промежуточных событий она, эта эмоция, полностью исчезает. Ибо устраняется то, что ранее мешало гладкому ходу (movement) воображения. Разве изумляется движению декорации в оперном театре тот, кто хоть раз видел механизм, стоящий за кулисами? Однако когда Изумление касается явлений природы, мы редко можем полностью обнаружить такую четкую связующую цепь [событий]. Но даже и изучив некоторые [43] из явлений природы, мы, в самом деле, чувствуем себя словно побывавшими за кулисами, и наше Изумление соответственным образом полностью исчезает. Так, солнечные и лунные затмения, которые когда-то более других явлений, наблюдаемых на небесах, вызывали у человечества ужас и восхищение, теперь, по-видимому, больше не изумляют (wonderful), поскольку человек выяснил их механизм – связующую цепь событий – и присоединил эти явления к привычному ходу вещей. Даже в тех случаях, где наш разум не так преуспел, и то расплывчатые гипотезы Декарта и еще более неопределенные понятия Аристотеля, развитые их последователями, помогли людям наметить некоторую связь между явлениями природы, и таким образом уменьшить свое чувство Изумления (хотя они и не в состоянии разрушить его полностью). Если этим гипотезам и не удалось исчерпывающе заполнить брешь между двумя разрозненными объектами, тем не менее, некоторый свет на скрытый механизм такой связи они пролили, как того люди и желали.

(10) То, что воображение испытывает реальные трудности, переходя от одного события к другому, если те следуют друг за другом в непривычной последовательности, подтверждается многими наглядными примерами. Если оно предпринимает попытки следить за длинным рядом необычных событий сверх определенного промежутка времени, то устает от постоянных усилий, которые затрачиваются на переход от одного объекта к другому. Следуя, таким образом, за развитием последовательности событий, воображение скоро накапливает усталость, и если такая его деятельность осуществляется слишком часто, то это дезорганизует и рассогласовывает (disjoint) всю структуру воображения. Поэтому слишком усердное изучение предмета приводит иногда к бессоннице и помешательству, особенно того, кто кое-чего достиг в жизни и занял в ней определенное место; но слишком поздно начав приучать свой разум к размышлениям и доказательствам в области абстрактных наук, не приучился с известной легкостью исследовать нестандартные последовательности [событий]. Для таких людей каждый шаг доказательства, который представляется искушенному исследователю естественным и простым, требует сильного напряжения мыслительных усилий. Однако подстегиваемые или упрямством, или восхищением от предмета, неискушенные исследователи продолжают заниматься до тех пор, пока не испытывают сначала растерянность, затем головную боль, а после и вовсе начиная сходить с ума. Разве нельзя представить себе совершенно здравомыслящего взрослого человека, с мыслительными привычками, полностью и отчетливо сформировавшимися в нашем мире вещей, который однажды был вдруг перенесен на другую планету, где природа подчиняется совсем другим законам, нежели у нас на Земле? Поскольку ему придется постоянно наблюдать события, которые кажутся в высшей степени дисгармоничными, несообразными (irregular) и беспорядочными, он вскоре почувствует ту же самую растерянность и головную боль, потом так же начнет страдать бессонницей и закончит помешательством. Причем для этого совершенно не нужно, чтобы предметы сами по себе были величественными, интересными или хотя бы просто необычными. Довольно того, чтобы был необычен порядок, в котором они следуют друг за другом. Пусть некто попробует [44] последить хотя бы за игрой в карты и внимательно понаблюдать за каждым шагом игроков, будучи незнаком с карточной игрой и ее правилами, т. е. с законами, которые управляют последовательностью выкладывания карт на стол. Вскоре он почувствует ту самую растерянность и головную боль, которые превратились бы со временем (если бы он следил за игрой днями и месяцами) в бессонницу и помешательство. Но если разум приходит в такое смятение и ввергается в пучину беспорядка (disorder), наблюдая длинные ряды событий, следующих друг за другом в необычной последовательности, то он должен чувствовать некоторую степень того же беспорядка, наблюдая и единичное событие, которое выпадает из привычного хода вещей. Дело в том, что сильное смятение от беспорядка возникает как раз из-за слишком частого повторения таких вот менее значительных неудобств – мелких нарушений привычного порядка вещей.

(11) Не менее очевидно и то, что обусловливает остановку и прерывание в работе воображения как необычность последовательности сама по себе, так и ощущение (notion) интервала [времени] между двумя следующими непосредственно друг за другом объектами, который должен быть заполнен некоторой цепочкой промежуточных событий. Одни и те же порядки последовательностей, которые одним людям кажутся полностью соответствующими естественному порядку вещей и тому, что никакие промежуточные события не требуются, другим людям будут казаться полностью непоследовательными и бессвязными (disjointed) до тех пор, пока не будет сделано предположения о существовании некоторых таких промежуточных событий. И это имеет место по той лишь причине, что такие порядки последовательностей знакомы одним людям и кажутся незнакомыми и странными другим. Когда мы входим в работные дома большинства обычных ремесленников: красильщиков, пивоваров, перегонщиков спирта, мы обнаруживаем множество явлений, которые происходят в последовательности, кажущейся нам очень странной и изумительной (wonderful). Наша мысль не в состоянии следовать ей с легкостью, мы ощущаем интервал или промежуток между каждыми двумя явлениями из числа явлений, составляющих ее; и нам требуется некоторая цепочка промежуточных событий, чтобы заполнить интервал и соединить наблюдаемые явления в одно целое. Но сам ремесленник, который в течение многих лет знаком с последовательностью всех операций в своем виде деятельности (art), никакого такого интервала не ощущает. Ремесленники соглашаются с тем, что традиция сделала естественным ходом их воображения: они больше не горячат свое Изумление. И если ремесленник – не гений своей профессии, способный осознать очень простую мысль, – что вещи, которые понятны ему, могут быть вовсе непонятны для нас, – он скорее будет готов посмеяться над нашим Изумлением, чем с благожелательностью отнестись к нему. Он не в состоянии представить себе, что за основание (occasion) такое существует для любых в принципе соединимых событий, которое бы могло объединить эти явления; явления, которые ведь кажутся ему следующими друг за другом самым естественным образом. В их природе, говорит он, следовать друг за другом в таком порядке, и, соответственно, так все и происходит: явления так именно друг за другом и следуют.[405] Точно так же и хлеб, начиная с самого сотворения мира был привычной (common) [45] пищей для человеческого тела; и люди так долго наблюдали его, каждый день превращающегося в плоть и кости, – которые, в сущности, во всех отношениях так отличны от него, – что у них редко возникает любопытство выяснить, с помощью какой цепочки промежуточных событий было осуществлено это превращение. Дело в том, что благодаря традиции и привычке (custom) переход мысли от одного объекта к другому становится совсем легким и гладким, практически без предположения о наличии такого рода процесса. Философы, которые часто ищут цепь невидимых объектов, чтобы соединить вместе два события, происходящих в последовательности, известной всему миру, и в самом деле делают попытки обнаружить цепь подобного рода между двумя событиями, которые я только что упомянул. Примерно таким же образом они старались – с помощью похожей цепи промежуточных событий – связать тяготение, упругость и даже сцепление природных тел с некоторыми другими их свойствами. Однако все эти свойства представляют собой такие комбинации событий, которые не дают остановиться воображению основной массы человечества: они не вызывают ни Изумления, ни в то же время понимания того, что недостает более строгой связи между ними. Но дело обстоит здесь как с теми звуками, которые большинству людей кажутся воплощением идеального такта и гармонии, но от чуткого уха музыканта не укроется недостаток их и, соответственно, потребность и в более точном ритме, и в более идеальном совпадении звуков. Точно так же пытливый ум философа, проведшего всю свою жизнь в изучении принципов связей в природе, будет часто ощущать интервал между двумя объектами, которые для более невнимательных и неискушенных наблюдателей будут казаться строго состыкованными (conjoined). Уделяя пристальное и длительное внимание всем связям, которые когда-либо были доступны его наблюдению, часто сравнивая их друг с другом, философ, как и музыкант, приобрел, если можно так выразиться, чуткий слух и более тонкое ощущение относительно вещей этой природы. И как для одного эта музыка кажется диссонансом, не достигающим совершенно идеальной гармонии, точно так же для другого эти события представляются друг от друга отделенными и разрозненными, лишенными наиболее строгой и идеальной связи.

(12) Философия – это наука о принципах связи в природе.[406] В результате обширного опыта, доставляемого обычным наблюдением, природа кажется изобилующей событиями, которые происходят поодиночке и вне связи со всем тем, что произошло до них. Эти события, поэтому, расстраивают легкий ход воображения; эти события заставляют мысленные образы (ideas) следовать один за другим посредством, если так можно выразиться, иррегулярных стартов и вылазок; эти события, таким образом, имеют тенденцию до некоторой степени вносить путаницу и аберрации, о которых упоминалось ранее. Философия, обнаруживая невидимые цепочки, которые связывают вместе все эти разрозненные объекты, стремится внести порядок в этот хаос раздражающих и [46] не согласующихся друг с другом явлений. Это делается для того, чтобы смягчить буйство воображения и возвратить его в прежнее состояние (restore), когда оно обследует великие революции вселенной; возвратить его к тому спокойствию и самообладанию, которые и наиболее приятны сами по себе, и наиболее соответствуют его природе. Философия, следовательно, может рассматриваться как одно из тех искусств, которые обращаются к воображению; и чьи теория и история, с этой точки зрения, находятся точно в пределах нашего предмета. Попробуем проследить его от первого появления и вплоть до той вершины совершенства, которой оно, предполагается, должно в настоящее время достичь и которой, в действительности, оно в равной степени должно было достичь почти во все предшествующие времена. Это самое возвышенное среди приятных искусств, и его революции были величайшими, они происходили чаще всех остальных и были самыми выдающимися из тех, что случались в литературно образованном мире. История этого искусства должна быть, поэтому, со всех точек зрения самой занимательной и самой поучительной. Рассмотрим, следовательно, все различные системы природы, которые здесь, в западных частях мира (чья история нам хоть как-то известна),[407] были постепенно усвоены образованными и изобретательными людьми. Оставляя в стороне вопрос об их абсурдности или правдоподобии, их согласии правде и реальности или же несоответствии им, рассмотрим их лишь с конкретной точки зрения, которая относится к нашему предмету. Ограничимся при этом выяснением того, насколько каждая из этих систем приспособлена для отражения истин (sooth)[408] воображения и для того, чтобы сделать театр природы логически связным и оттого более величественным зрелищем, чем он мог бы показаться в противном случае. Сообразно с тем, преуспевали в этом системы природы или же, наоборот, терпели поражение, они постоянно преуспевали или же терпели поражения в приобретении репутации и славы для своих авторов; и это послужит нам красной нитью, способной провести нас через все лабиринты философской истории. Между тем, это послужит подтверждением и того, что отошло в прошлое, и прольет свет на то, что придет после. Ибо мы видим, что, по существу, ни одна система, как бы она ни была хороша и как бы она ни поддерживалась во многих аспектах, все-таки не была в состоянии приобрести всеобщее доверие в мире; ее принципы связей [природы] не были настолько всеобщи, чтобы быть известными всему человечеству. Почему философия химии во все времена медленно ползла во мраке[409] и терпела такое пренебрежительное отношение со стороны большей части человечества, в то время как другие системы, менее полезные и не более благоприятные для опыта, завладели всеобщим восхищением на целые века? Принципы связи в философии химии таковы, что большинство людей не знают о них ничего, они их редко видели и [47] никогда не знакомились с ними. И поэтому эти принципы не в состоянии сгладить (smoothing) людям переход их воображения между любыми двумя, по-видимому, разобщенными объектами. Соли, серы и ртути, кислоты и щелочи суть принципы,[410] которые могут успокоить (smooth) вещи для тех только, кто живет около печи. Но их самые обычные действия покажутся большей части человечества разъединенными, как и любые два события, которые химики соединят вместе с помощью этих принципов. Эти художники, однако, естественным образом объясняли происходящие вещи самим себе, основываясь на принципах, которые, опять же, знали они. Аристотель замечает [в «Метафизике»], что ранние пифагорейцы, которые сначала изучали арифметику, объясняли все вещи через свойства чисел; Цицерон говорит [в «Тускуланских беседах»], что Аристоксен, музыкант, обнаружил природу души в том, чтобы находиться в гармонии. Подобным же образом ученый медик позже создал систему моральной философии, основанную на принципах своего собственного искусства,[411] в котором мудрость и добродетель считались здоровыми состояниями души. Предметом этого искусства были разнообразные пороки и глупости, а также различные болезни; в рамках этого искусства устанавливались причины и симптомы этих болезней; и опять же, в русле медицинского направления предписывался надлежащий метод лечения. Точно так же другие находили параллели между живописью и поэзией, поэзией и музыкой, музыкой и архитектурой, красотой и добродетелью – в общем, всех изобразительных искусств. Это были системы, которые обычно стали обязаны своим появлением напряженным умственным занятиям тех, кто был знаком с одним видом изобразительного искусства, но игнорировал другое; кто, стало быть, объяснял себе феномены из незнакомой области явлениями из знакомой области; и у кого, с этой точки зрения, аналогия (которая у других авторов дает основание только лишь для некоторых искусных подобий явлений) превращается в главный стержень, вокруг которого все вращается.[412]