Глава 3. Директория и Наполеон

Глава 3.

Директория и Наполеон

Великая буржуазно-демократическая революция во Франции высвободила для политической борьбы за власть все самые энергичные силы французского народа на иной ступени хозяйственного развития, на значительно более радикальной идейной и идеологической базе, чем та, которая имела место быть во времена начала буржуазной революции в Англии. Антагонистические противоречия коммерческого и промышленного интересов проявились жестче, непримиримее, в сжатые сроки. Во-первых, потому что в стране не было сравнимой с английской Ост-Индской, то есть своей торгово-спекулятивной компании, удаленной в колониях, со своим аппаратом управления на местах и с огромными возможностями наживаться на трансконтинентальных посреднических операциях, услугах. Французский торгово-спекулятивный, коммерческий интерес взрастал на собственно французской почве, зависел в первую очередь от грабежа своего народа, — оттого его устремления установить контроль над властью, подчинить ее своему диктату были более императивными, более беспощадными и бескомпромиссными, требования вседозволенности объявлял он в напряженнейшей обстановке внутриполитической борьбы более организованных классов. Во-вторых, промышленное производство накануне революции было достаточно развитым, чтобы его наемные работники, с одной стороны, и предприниматели, с другой стороны, могли предъявлять свои политические требования к ходу революции, заметно влияя на ее события.

Все последующие буржуазные революции в Европе, в европейских державах протекали по французскому “сценарию” из-за сходства в принципиальных, вышеуказанных предпосылках, поэтому следует остановиться на этом “сценарии” поподробнее. Это тем более важно, что аналогично будут развиваться процессы и в России.

Буря революционных событий в 1789 году до основания потрясла и разрушила крупную колониальную державу, которой была феодальная по структуре власти и экономических отношений Франция. Декларация о правах человека, искренние лозунги Свободы, Равенства, Братства развалили государство на ряд провинциально-автономных политических образований, которые требовали все большей независимости от Парижа в проведении местной политики. Единый французский рынок товаропроизводителей постепенно деградировал, связь с колониями, откуда завозилось сырье и куда сбывалась значительная часть продукции, оказалась разорванной, попытки ее восстановить были хаотичными, редкими, зависящими от непредсказуемых случайностей. Что не замедлило ударить самым сокрушительным образом по промышленному интересу, по промышленности как таковой. Одновременно растущий дефицит товаров первой необходимости породил безудержную спекуляцию. Торгово-спекулятивный, ростовщический, бандитско-воровской капитал рос как на дрожжах, изо дня в день набирал силу. Пока одни насмерть боролись за принципы, за великие общественные идеалы, другие — вся сволочь, чужеродная французскому обществу, его истории, культуре, традициям — бросились безудержно наживаться, образуя ударные отряды торгово-спекулятивного, коммерческого интереса. Наживались на всем: на припрятанных раньше товарах, на спекулятивных поставках необходимого продовольствия и оружия революционной армии, на безнаказанных взятках и казнокрадстве, на грабеже и захвате собственности бывших владельцев, феодальной знати, на бандитизме. В эти бандитские, торгово-спекулятивные, ростовщические и тесно связанные с ними воровские интересы вовлекались чиновники, члены Конвента, высокопоставленные деятели исполнительной власти, комиссары с чрезвычайными полномочиями. Порядок и государственное сознание размывались даже в среде непрерывно разраставшихся по численности чиновников. По свидетельству иностранных наблюдателей того времени и тех событий взяточничество и разложение в чиновничьей среде приняли такой размах, что эту среду, совершенно равнодушную к государственным интересам и общенациональным задачам стали рассматривать как особый слой третьего буржуазно-революционного сословия. В обстановке наступления иностранных войск остановить этот хаос разложения, повальной деградации морали, нравственности, культуры государственного сознания смогла только железная диктатура, Террор Робеспьера. Этот Террор не был закономерностью, он был конкретно-историческим явлением в тяжелейших внешнеполитических условиях наступления реакции, когда буржуазную революцию надо было спасать от нее же самой, от демонов, которых она породила и выпустила на волю, а потому на нем не стоит останавливаться. Закономерностью было то, что торгово-спекулятивный, коммерческий капитал и тесно связанные с ним силы чиновничества были по сути своей разрушительными, не выносили и не желали терпеть на своей шее никакой узды, никакого, кроме собственного порядка, собственного произвола. Для этого надо было рваться к власти, и они к ней рванулись. Остановить их было невозможно. Наполеон Бонапарт позже обо всех богатых, кто нажился в это время, с презрением говорил, что их богатство взращено на воровстве или грабеже, на преступлениях против государства. Всех их он “вымел” из государственной машины. Но это было позже. А пока они рвались к своей власти и дорвались до нее.

Переворот 9 термидора (27 июля 1794 года), казнь Робеспьера и его сторонников среди руководства исполнительной власти, жестокое подавление выступления низов в их поддержку явили собою установление режима диктатуры коммерческого капитала. Вся внутренняя политика, отношения с другими странами оказались подчинены торгово-спекулятивному интересу, ростовщическому произволу.

Замечательную характеристику первым шагам этого режима дал А. Манфред: “Республика свободы, равенства, братства показала свою буржуазную суть. Это был грубый мир жестоких страстей, яростной грызни за раздел добычи, ... спекуляции, хищного эгоизма без всякой жалости, создании личного богатства на крови и поте других... народ был отдан на растерзание спекулянтам и ворам... После казни Робеспьера никто больше всерьез и искренне не интересовался нуждами народа. Кого могло заботить несчастье других? Каждый за себя!

Тезис Робеспьера о гордой бедности стал объектом шуток. Только богатство стало достойно уважения. Шляпы долой перед золотом! Деньги, частные дома и дворцы, земельные владения, вот вечные ценности, достойные обожания и преклонения”.

Полезно оценить и кадровый состав верхнего эшелона этого режима диктатуры коммерческого политического интереса. За исключением талантливейшего математика и выдающегося организатора армии Карно, в Директории и рядом с ней — ни одного талантливого деятеля! Ни одного! И понятно почему. Для того чтобы сделать коммерческий капитал, не обязательно быть человеком образованным, умеющим в каком-то деле, знающим и тем более талантливым. Наоборот, все эти качества, а особенно талант, мешают торгово-спекулятивным операциям, взяточничеству, казнокрадству. Талант, образование, культура — качества социальные, они неизбежно накладывают на поведение человека рамки общественного сознания, в той или иной мере тревожат чувство ответственности за поступки против общества. А потому им не ужиться там, где витийствует вседозволенность коммерческого капитала.

Да, кроме “великого стратега победы” Карно, ни одного талантливого деятеля не посмела привлечь в свои ряды исполнительной власти Директория в первые годы своего диктата. Но и Карно в конце концов должен был бежать за границу после участия в попытке переворотом смести эту банду воров и политических авантюристов от всевластия над страной. Все пять лет своего господства Директория боялась всех и всего, что бы не проявило себя дельным и талантливым, ярко одаренным.

Социальная база поддержки режима спекулянтов, воров и защищавших их интересы политических пройдох была естественно ничтожной. А за пятилетие очевидной неспособности управлять государством устойчиво снижалась. Любой ценой удержаться у власти! — вот доминанта поведения деятелей режима, в первом ряду, в первую голову Барраса, его первого лица и символа.

Коммерческий интерес есть интерес сиюминутного риска, лавирования в сиюминутных обстоятельствах, поисках максимальной выгоды в этих обстоятельствах. Он не способен к планированию, тем более долгосрочному, его стихия — краткосрочные операции. Очевидно, что и режим этого интереса оказался не в состоянии выработать перспективную программу, сколько-нибудь продуманную политику для государства. Всякая стратегия в политике была отброшена в сторону, осталась только тактика — удержаться у власти любой ценой, сегодня, сейчас, а завтра будет видно. И ...apres nous le deluge — после нас хоть потоп!

Такая тактика требовала в любом случае ослабления представительной власти. Ослабление представительной власти стало настоятельной задачей для правящей верхушки крупных собственников и бюрократов, когда все слои населения перестали верить бесконечной болтовне лидеров режима, де, вот-вот наступит поворот к лучшему и начнется подъем к процветанию. Через два года вынужденного лавирования в конфронтации с законодательной ветвью власти исполнительная власть Директории протащила в свет новую Конституцию, согласно которой представительные органы фактически отстранялись на “периферию” выработки решений активной политики, больше не имели возможности серьезно мешаться в ногах главных деятелей режима. Протащила, ... и тут же стала нарушать свою же Конституцию! Что может быть более красноречивым доказательством вырождения режима во власть по обслуживанию асоциальных кланов представителей спекулятивно-коммерческого интереса?!

Бальзак, аналитические способности которого высоко ценил Энгельс, так писал о том времени: “Не поддерживаемые более ни великими моральными идеями, ни патриотизмом или Террором, что некогда заставляло выполнять их, декреты Республики создавали на бумаге миллионные поступления в бюджет страны и множество солдат для ее революционной армии, однако ничто не поступало в Казну и армия не получала необходимого пополнения. Продолжение дела Революции оказалось в руках людей неспособных, и законы в их исполнении и применении к реальностям жизни носили отпечаток давления и игры обстоятельств, вместо того, чтобы над этими обстоятельствами доминировать”.

Все попытки Директории остановить или, по крайней мере, уменьшить инфляцию, “оттащить” ее от грани гиперинфляции проваливались с треском, — цены росли постоянно и безудержно. Все законы и постановления Директории по стимулированию производства, поддержке предпринимательства ни к чему не приводили, так как нестабильность в обществе, в политике, ясно осознаваемое всеми отсутствие государственной стратегии, высокая инфляция делали бессмысленными проекты по среднесрочному, — не говоря уже о долгосрочном, — кредитованию промышленности.

Эта вопиющая неспособность исполнительной власти управлять страной разочаровала класс коммерческих капиталистов, раздражала его и в конечном счете настроила против режима, порожденного спекулятивно-коммерческим политическим интересом. Наворовав, награбив, наспекулировав, самая богатая прослойка выразителей коммерческого интереса начинала заботиться уже не столько о приобретении богатства, сколько о том, как эти богатства обезопасить, сохранить, получить возможность ими спокойно пользоваться, распоряжаться. Ей настоятельно становился нужен стабильный долгосрочный порядок, — но именно такого порядка не в состоянии был обеспечить режим Директории.

Директория вообще никогда не поднималась до искренних идей о защите интересов страны, народа, а тут перестала защищать интересы класса, который ее привел к власти. Все, на что она оказалась способна, — это защищать исключительно интересы ограниченного круга дельцов, которые пролезли наверх исполнительной власти. Эти дельцы представляли собой небольшую часть самой крупной буржуазии, которая во время революции обогащалась, не гнушаясь никакими средствами, и тесно связанную с ней высшую бюрократию. Не имея массовой социальной базы политической поддержки, она скатилась к политике балансирования, яростной борьбе со всеми, кто ставил под сомнение ее право на власть, будь то справа или слева. Ее политика порождала в противоборствующих группах внутри правящей верхушки ожесточенные склоки, до которых не было дела большинству в стране. Вследствие чего аполитичность и апатия, как заразная болезнь, распространялись среди широких слоев населения Франции. “Le peuple est demissione. — Народ ушел в отставку”, — не без цинизма заметил деятель Директории Редерер.

Такая политика становилась антинародной, антиисторической, антигосударственной, она затормозила дальнейшее развитие буржуазных преобразований на пол дороге. Власть без морали, без патриотизма, без чести и без принципов привела страну к политическому и экономическому хаосу, пугая весь класс собственников, который она была призвана защищать, непредсказуемостью того, что будет завтра. Этот режим стал в конце концов невыносим всем. Не имея идеалов, общественно значимых идей, не в силах сформулировать объективные задачи и цели своей политики, не имея программы государственного строительства, ничего, кроме желания удержаться у власти и у жирного пирога из денег и собственности, доступ к которому давала близость к власти, Директория отстранила от влияния на власть все социальные силы и тем самым лишилась поддержки основной массы буржуазии по всей стране. Постоянный провал представителей и ставленников правительства на выборах всех уровней стал устойчивым индикатором настроений всех слоев населения.

К чему пришла страна за пять лет диктатуры Директории? Хроническая инфляция, голод большинства и политическая апатия в провинциях и в столице лишали режим поддержки снизу. Откровенная массовая коррупция бюрократов и чиновников, за которую Директория не имела ни морального права, ни моральных сил всерьез наказывать кого бы то ни было, вызывала повсеместное раздражение буржуазии. Разнузданный бандитизм, который в южных провинциях фактически охватил целые районы, стал бичом повсюду, подтачивая авторитет власти. Несмотря ни на какие призывы и постановления Директории, продолжался развал промышленности, и даже армии. Сам Баррас в приватной беседе признал: “Республика гибнет, ничто больше не выполняется; правительство бессильно что-либо сделать; следует произвести коренные изменения”.

По сути, вопрос встал о национальном спасении. Стабильность и порядок, которые бы гарантировали право собственности, спокойствие в обществе и исполнение законов, власть нотаблей, то есть людей именитых, знаменитых и выдающихся, людей принципов и идеалов, патриотизма и твердой морали требовала буржуазия, требовала армия, требовала страна. Только такие люди могли получить доверие всех слоев, вырвать их из политической и моральной апатии, обеспечить прочную базу социальной организации. Дальнейшее развитие буржуазной революции оказывалось невозможным без восстановления и укрепления роли общественного сознания, доведения его до уровня национального сознания!

Только класс промышленного интереса, тесно привязанные к нему наука, армия смогли предложить таких людей и политику вывода страны из тупика. Они и совершили государственный переворот, привели к власти генерала Наполеона, одного из самых ярких своих представителей. Наполеон стал олицетворением диктатуры промышленного интереса, “спасителем нации”. Но и, в первую очередь, создателем нации!

Поражает, с какой быстротой режим защиты и продвижения промышленного интереса насытил правительственную машину талантливыми и деятельными людьми, начал решать проблемы, которые Директория не была в состоянии как-то сформулировать годами.

Уже через полгода фактически был сведен на нет организованный бандитизм по всей стране. Была сбита инфляция, наведен порядок в финансах. Несколькими этапами были проведены чистки среди одиозно коррумпированного чиновничества, среди погрязшей в казнокрадстве крупной бюрократии. Такое решительное наведение порядка в стране возрождало доверие к власти со стороны буржуазии, которая доказывала это своей предпринимательской активностью. Начал набирать силу общеэкономический подъем, продолжительный промышленный и строительный бум, политической предпосылкой которому стало упразднение широких полномочий провинциальных автономий, восстановление принципа централизованного государства, обозначившего четкие национальные и государственные интересы.

Само понятие провинция стало искореняться, заменяться понятием Франция как таковая, в которой проживает одна нация, единая и великая французская нация. Этого требовали, в первую очередь, политические интересы промышленности для быстрого восстановления производства, так же как потребовали они и срочного создания эффективной транспортной инфраструктуры, — и она создается в изумительно короткие сроки. Ради оправдания политики экономического эгоизма французских товаропроизводителей получали всяческую поддержку идеи крайнего национализма, шовинизма; во Франции начиналась культивироваться национальная гордость, сознание национального превосходства. Главным лозунгом стал лозунг единства всех французов под французским флагом. Нет более богатых и бедных по обе стороны баррикад, нет левых и правых, но есть единая французская нация, и только ее взаимное согласие может обеспечить процветание всем!

Все это мы увидим позже и в США, и в Италии, и в Германии, и в Японии. То есть об этом можно говорить, как о неизбежной закономерности развития буржуазной революции, которая в какой-то момент невозможна без перерастания в революцию национальную, авторитарно подавляющую диктатуру коммерческого политического интереса, заменяя ее диктатурой промышленного политического интереса. А потому через подобное неотвратимо пройдем и мы.